— Сделает, — вмешалась в разговор Катюша, — он у меня все сделает, добьется своего. Пока не надоест, а потом опять за новое.
— Ну, это как сказать… — заспорил было Алексей и не нашелся: видимо, Катюша попала ему не в бровь, а в глаз.
Он начал прилежно ворочать головни в костре и с таким видом подбрасывать новые сучья, будто от этого зависело все благополучие нашего путешествия. Разморенный теплом шофер раскинулся и шумно завздыхал во сне.
— А ведь нам, пожалуй, и ехать бы можно, — сказал Алексей, отходя и всматриваясь, — гляди, уже белеть восток начинает.
— Нет, давайте еще полежим, — запротестовала Катюша, — а то опять в машине ничего не поговорим.
Алексей вернулся и лег рядом со мной. Мы помолчали немного, вслушиваясь в неясные предутренние шорохи. Потом Катюша спросила:
— Леша, ты не знаешь, где теперь Василий Степанович?
Алексей не ответил.
— А вы тоже не знаете?
— Нет, Катенька, не знаю. Я сам собирался об этом спросить. Прошлый год, помнишь, я тебе говорил, мы с ним случайно встретились в эшелоне, а потом я потерял его из виду. Письма писал ему — не отвечает. Он вообще каким-то угрюмым мне показался.
— Что вы! — воскликнула Катя. — Да такого веселого, как Василий Степанович, поискать не найдешь! Это уже на войне с ним горе приключилось, а так — что вы!
Мне сразу вспомнились слова, когда-то в вагоне сказанные Воронцовым: «Я стал угрюмым с того лишь дня, как появились эти шрамы».
— Катенька, а какое же горе случилось у Василия Степановича? — спросил я.
— Да я и сама плохо знаю, — сказала Катюша. — А говорили люди будто бы так. Послали Василия Степановича с отрядом в немецкий тыл: или связь с партизанами устанавливать, или на какое-то другое задание. И пришлось им по ходу дела в перестрелку о немцами вступить: Василия Степановича-то и ранило. И тяжело ранило. Товарищи беспамятного его из боя вынесли. А куда с ним деваться? На нашу сторону не унесешь — в далеком тылу у немцев дело-то было. Оставили его в деревне одной: свои ведь, русские, не выдадут. Спрятали в надежном месте, и взялась за ним ухаживать из этой деревни учительница, миленькая такая девушка. И уж я не знаю, много ли времени прошло, а стал Василий Степанович поправляться, только вставать еще не мог. И полюбил он эту девушку, очень, всей душой полюбил. Как же, ведь у смерти отняла его! А тут и случись: приехал в деревню карательный отряд. Отыскали Василия Степановича, стащили с постели, выволокли во двор и давай его убивать. Да не как-нибудь, а пинками. Ногами стали лицо топтать. А Леночки, девушки этой, дома не было. Прибежала она, кинулась на подлецов, — да разве ей справиться? Схватили ее и тут же на воротах повесили. И все это — ужас какой! — видел Василий Степанович. А его еще и еще топтали и в грудь потом выстрелили. Так и бросили. Думали, убили, а он остался жив…
Катя остановилась, слезы мешали ей говорить. Алексей нахмурил брови. Как непохож он был сейчас на того далекого, простецкого, беззаботного Алеху, которого я когда-то впервые встретил в Н-ске. Резче и жестче стали черты его лица, острее и пристальнее взгляд, и оттого казалось, что весь он будто закован в стальную броню, лицо его высечено из камня.
Костер догорал. От головешек поднимался бледно-голубой дымок. Над лесом посветлело небо. Начинался рассвет.
Стороной пролетел косяк журавлей. Курлыча, перекликаясь, правильно построенным треугольником летели они к северу. Потом вдруг заволновались, треугольник выгнулся горбом — только вожак летел все так же прямо — и снова вытянулись в две ровные, сбегающиеся в одну линии.
— Место хорошее завидели, на свое, где родились, похожее, — сказал Алексей, — а вожак садиться не велит. Полетим, дескать, дальше. Где жили.
Катюша подошла, положила ему на плечо свою
— Леша, а зачем они прилетают сюда? Так бы и жили на юге. Там ведь теплее.
— Родина, — ответил Алексей, подумал и еще торжественнее повторил: — Родина.
Он проводил глазами косяк, пока тот не скрылся за лесом, и потом решительно сказал:
— Поехали.
При дневном свете дорога оказалась вовсе не такой страшной. Машина опять шла на полной скорости. Упругий ветер обвевал лица.
Обочь дороги показались с той и другой стороны шатры, палатки, автомашины, тракторы, тягачи. Горели костры, по лесу бродили красноармейцы. Мы въехали в расположение какой-то части.
— Эх, надо на всякий случай спросить, верно ли мы едем, — сказал Алексей.
Шофер остановил машину.
К нам подошел капитан. Совсем еще молодой, в очках. Он все время щурил глаза, и от этого очки у него слегка шевелились.
— Так ли мы в Кленовку едем? — крикнул Алексей.
— Дорога в Кленовку эта. Километров пятнадцать до нее. По карте знаю, а быть в ней не бывал.
— То-то, — хвастливо сказал Алексей, — один раз я прошел по этой дороге, а запомнил. Еще годишься, Алеха, значит, — и он вытянулся, стал во фронт, приложил руку к козырьку. — Позвольте поблагодарить, товарищ капитан. Разрешите ехать?
Пятнадцать километров промелькнули незаметно.
Лес расступился, стал реже, прозрачней. Проселок выходит на опушку. Кленовка!..
…Черное пепелище, и только печи и холодные трубы стоят… Нет ничего…
Как в траурной процессии, мы тихонько продвигались среди этих страшных руин, уже замытых дождями, завеянных ветрами. Отряхивая лапки, пробиралась вдоль дороги невесть откуда взявшаяся кошка. Завидя нас, она метнулась в сторону, вскарабкалась на полуразрушенный остов печи, изогнулась и, вздрагивая всем телом, проводила машину печальными желтыми глазами.
В конце деревни Алексей остановил машину, сошел на землю, стал озираться.
— Здесь, вот здесь должен быть дом ее, — бормотал он, стоя над грудой обгорелых бревен. — Ну, жилье спалили, а ведь жизнь-то спалить нельзя, должно же остаться живое…
И сразу, будто в сказке какой, с мертвого царства спало заклятие: впереди на проселке появились люди. Мы двинулись навстречу, и скоро нас обступила толпа.
— Да, вот что наделали проклятые! — рассказывала высокая женщина с осунувшимся, бледным лицом. — Чего им надо было? Налетели, давай бомбы бросать. Видно, не на ком было злость сорвать… А ночь, глухая ночь! Как море огненное, все занялось кругом. Не знаешь и бежать куда, везде гибель…
— Ну, теперь им конец пришел, — говорила другая. — Верно ведь?
— Верно, фашистам конец пришел.
— Куда нам стало деваться? Остались все, кто в чем был. Ушли в лес, землянок понаделали…
— И женщины одни да дети: мужики — кто в армии, кто партизанил. Во всей деревне только и осталось четыре старика.
— Не в этом сила, — досадливо перебил их Алексей и все оглядывался, всматривался в лица. — Вернутся теперь ваши мужики. Не долго, потерпите малость. А вашего брата я тоже хорошо знаю: всегда со слез начинаете, а там, гляди, и дело не так-то страшным окажется. Эх, мы с вами еще и песни споем! Вы мне вот что лучше скажите: где Наталья Купавина?
— Наталья?
— Наташа? Где-то здесь. Нет разве ее?
— Значит, спит еще… Из землянки на воздух, в шалаш выбралась.
— Спит? А ну-ка, ведите.
Мы оставили машину и всей толпой пошли в сторону леса.
Шалаш Натальи, сооруженный из ветвей и сена, стоял возле куста рябины, и красивые разрезные листья свисали прямо над входом. Заслышав шум, хозяйка выскочила, немного испуганная.
— Что, что такое? — повторяла она, не в силах еще стряхнуть с себя сон.
— Да ничего, — подошел к ней Алексей. — Здравствуй, Наталья Купавина. Узнаешь?
— Узнаю, — нетвердо ответила она, — как не узнать! А был ты тогда совсем что покойник. Жив остался?
— Ну вот, — развел руками Алексей, — да как же я могу не живым остаться? Кому я нужен мертвый? Я всегда живой. Ты мне сына моего подавай. Сберегла?
— Сберегла. Поболел он зимой, да ничего, выходила…
Алексей не дослушал, отодвинул ее, нырнул в шалаш и тотчас, пятясь, вышел обратно.
— Вот тебе, Катенька, получай первенца, — торжественно сказал он, передавая ей спящего мальчика. — Я говорил: вылитый твой портрет…
Катюша охнула, подхватила Василька на руки и принялась целовать, разглаживая его спутавшиеся волосы. Мальчик зашевелился, потянулся и скользнул на землю. Открыв глаза, он растерянно взглянул на Катюшу, на Алексея и вцепился в юбку Натальи.
Василек был действительно очень хорош, хотя, конечно, и не походил на Катюшу. Разве только эти мягкие белые волосы, голубые глаза и очень круглые, полные щеки чем-то напоминали ее.
— Здравствуй, Василек, — сказал Алексей, протягивая ему руку. — Не забыл еще отца-то? Помнишь, как мы с тобой в этом лесу выполняли боевое задание? А? — Алексей покачал головой. — Нет, не помнишь. Забыл, поди, и как грибы печеные ели…
— Это папа твой, — шептала Наталья и толкала Василька в спину. — Подойди.
Мальчик сделал два шага и остановился, недоверчиво поглядывая на Алексея. Он не решался не только приблизиться к нему, но даже сказать хотя бы одно слово.
— Ну, пойди тогда к маме, — сказал Алексей, — если таким отцом, как я, недоволен.
Васек уткнулся лицом в подол Натальи.
— Матерью-то я ему называлась, так он и привык, — виновато сказала она Алексею. — Своих у меня не было. — И стала кланяться Катюше: — Ты меня прости, пожалуйста, я ведь не знала.
Катюша зарделась, что-то хотела сказать, ответить Наталье, ее перебил Алексей:
— Ладно. В этом деле теперь вы одни разберетесь. — Он взял меня за руку и отвел в сторону. — Что с народом-то делать, а?
— Да, положение тяжелое, что говорить!
— Поехали, — сказал Алексей и пошел к машине.
— Куда?
— Поехали, — повторил он, — увидишь.
Алексей на этот раз был так настойчив, что сопротивляться ему было невозможно.
Машина рванулась, и мы поехали обратно той же дорогой. Теперь, в первых лучах утреннего солнца дубы и клены казались еще красивее.
— Я вот что думаю, — сказал Алексей, — может, мне переменить фамилию?
Это было так неожиданно, так не вязалось с нашим предыдущим разговором и вообще ни с чем не вязалось, что я мог только произнести: