И только к концу четвертого часа, когда горючего в баках оставалось уже немного, на горизонте обозначилась отчетливая темная черта. Как будто там разорвалась тайга и теперь постепенно раздвигалась на две половины. Зубцами стали подниматься горы.
Чуть повернувшись в сторону самой высокой горы, самолет отлого пошел на снижение. Реже стали обороты винта, плоские растяжки сильнее задрожали от непомерного напора воздуха. С земли словно кто снимал одну пелену за другой, и все явственнее проступали очертания тайги. Она вырастала навстречу самолету быстро, как в сказке. Белые с пестринами побежали березники, промелькнули буро-красные, обожженные недавним лесным пожаром сосняки, чистой яркой зеленью заиграли небольшие открытые лужайки. Река с правой стороны казалась оливковой, мутной, а налево сверкала, как чистый изумруд, здесь стоял серо-желтый огромный утес. Река всей массой своей билась о его грудь, разбиваясь на отдельные струи. Немного выше утеса, на берегу, приютилась охотничья избушка. Перед нею тлел костер, и сизый дымок тянулся к утесу.
Самолет опускался все ниже. Он шел теперь между гор, по извилинам узкой пади, и тень от него крестиком ползла по косогорам. Вдруг падь разошлась широким зевом, и сразу открылась прижатая горами к берегу узкая длинная поляна. Самолет пронесся над нею, дал газ и взмыл вверх. Обошел далеко и опять, сбавляя обороты, лег в крутой вираж; потом долго, — казалось, не будет конца, — падал, скользя на крыле, пока не коснулся земли. Приглушив вовсе мотор, самолет помчался вдоль реки, между горой и обрывом, подскакивая на кочках. Впереди иззубренной глинистой кромкой желтел овраг. Не добежав до него нескольких десятков метров, самолет остановился.
Пилот расстегнул кожаный шлем, бросил его в кабину, выбрался на крыло. И, потянувшись так, что хрустнули суставы, засмеялся.
— Ну-с, Екатерина Федоровна, прибыли, — сказал он, помогая Катюше расстегивать ремни. — Люди говорят так: хорошо поёшь — где-то сядешь? Наш брат санитарные летчики переиначили на свой лад: хорошо летишь — как-то сядешь? А нам с вами к этому придется и еще добавлять: сядешь хорошо, а вот как потом поднимешься?
— А поднимемся, Миша? — с тревогой поглядывая на пилота, спросила Катюша.
— Я не сажусь там, где подняться нельзя, — с достоинством ответил Миша. — Это я вам сперва так, для красного словца, сказал. Через линию фронта за ранеными к партизанам летал — и не на такие пятачки садился. Но должен вам признаться: летать над нашей тайгой… Одним словом, сильное впечатление остается.
— Ну, это так, наверно, только с высоты кажется, — сказала Катюша, доставая из кабины фибровый чемодан, какой обычно возят с собой разъездные врачи. — На земле тайга вовсе не страшная.
— Хвастаетесь, Екатерина Федоровна, — миролюбиво заметил Миша, вытащив из кабины запасной бидон с горючим.
— Чего мне хвастаться? — отозвалась Катюша, долго примащиваясь, как бы ей ловчее спрыгнуть с крыла самолета. — По тайге мне теперь пешком уже не ходить.
— Оттого и хвастаетесь, что на воздушном извозчике прикатили. — Миша с трудом отвернул туго завинченную пробку бидона. — А спусти я вас на парашюте где-нибудь километров за двадцать от жилья, так вы в своей «нестрашной» тайге, как куренок, сразу заплутались бы.
— С парашютом я ни разу еще не пробовала. Ну, вы как? Я готова, пойдемте к реке.
— А я не готов. Вы мне, Екатерина Федоровна, помогите из бидона в бак горючее перелить.
Кончив заправку самолета, они пошли к реке. Густая, от века не кошенная трава цепко хватала их за ноги. Солнце низко стояло над горами, и огни его лучей слепили глаза.
Зигзагом пробитая в косогоре противоположного берега тропинка спускалась от избушки к реке. В конце тропинки, у лодки, хлопотала женщина, очевидно готовясь к переправе через реку.
— Завтра рано мы улетим? — спросил Миша, лениво покусывая сладкий стебелек пырея.
— Постараюсь пораньше, Миша. Надо как можно раньше.
— Это я к тому, что дома даже сказать не успел…
Они замолчали, наблюдая, как женщина берется за весла, как первые всплески воды огненными кругами разбегаются от лодки. Потом Миша вздохнул:
— Такой воздух! Такой воздух! Мед, а не воздух. И скажите-ка, Екатерина Федоровна, откуда здесь могла взяться этакая чертовщина?
— Да, — сказала Катюша, — я и сама удивляюсь…
Из приречного таежного поселка Алангер пришла радиограмма: в сотне километров от поселка, вверх по Чуне, в охотничьем зимовье Кресты — дифтерия. В Алангер на лодке оттуда спустился мужчина с больным ребенком. Подниматься против течения на шестах займет не менее недели, а меры надо принять неотложные.
Из Алангера спрашивали, пошлет ли Н-ск к зимовью санитарный самолет, или им следует рассчитывать только на свои силы.
Н-ский городской отдел здравоохранения вызвал посоветоваться по этому вопросу Катюшу, которая была уроженкой тех мест.
— Да, припоминаю, — сказала Катюша, вглядываясь в карту, разложенную перед нею на столе в кабинете заведующего горздравотделом. — Девчонкой бывала я с отцом на Крестах. Есть там лужочки. А вот сядет ли самолет, не скажу. Пожалуй, что сядет.
Вместе с Катюшей были приглашены и пилоты двух санитарных самолетов, обслуживающих Н-ский район.
— Если сесть там нельзя, — сказал первый пилот, — то и назад вернуться будет нельзя; горючего в баке не хватит на полет без посадки в оба конца.
— Я сяду, — кашлянув, высказался Миша. — Я где угодно сяду, хоть на шило. Людям-то надо помочь.
Они немного поспорили между собой и решили, что полетит Миша: ему чаще приходилось бывать в таких переделках.
Заведующий горздравотделом поглядел на главного врача, участвовавшего в разговоре:
— Ну, а кого из медсестер пошлем делать прививки? Найдем добровольца?..
— Да… Сложное дело… — задумался главный врач. Рискованность полета была очевидной. — Не найдем добровольца — придется приказать.
— Пошлите меня, — не колеблясь сказала Катюша, — я полечу. Только на стройку начальству моему позвоните.
Так она и оказалась теперь в зимовье Кресты.
Катюша припоминала, как девчонкой приезжала сюда с отцом в гости.
Восемь дней качался отец в седле, а она, завязанная в меховые одежды, сидела у него за спиной, спускаясь с лошади только на привалах. Конь шел, пугливо кося глазом на темную тайгу. Отец рубил пихтовые лапки и распаливал к ночи такой костер, что искры, звеня, вырывались к самым вершинам деревьев. А наутро опять то же: белая полоса застывшей реки в наледях, полыньях и торосах, осторожная поступь коня, привычного к таким переходам, и уголок голубого неба, мерно двигающегося над плечом отца вверх и вниз, вверх и вниз…
На всем пути только два раза встретилось жилье: поселок Алангер и одинокое зимовье со странным названием «У Дикого». Везде у отца были дружки, оставляли погостить. Но отец только отмахивался: накатывалась весна, точила лед на реке, время терять было нельзя, — дороги берегом на Кресты не существовало.
Три дня — так уже положено по обычаю — гулял отец на Крестах со своим другом Григорием. Катюше тоже было весело: все эти дни она бродила на лыжах окрест зимовья с пятнадцатилетним Костей — сыном Григория, стреляли рябчиков, ставили плашки на осторожного колонка. А на четвертый день Федор собрался домой.
Костя провожал их до первой ночевки. Лед здесь был ненадежный, и Костя показывал, где безопаснее можно проехать.
Тут они распрощались, и снова с утра до вечера перед глазами Катюши закачался уголок бледного неба.
Ехать становилось все труднее, чаще встречались на пути открытые полыньи; обходя их, коню приходилось карабкаться по торосам. Однажды они провалились под лед. К счастью, глубина была небольшая, выбрались.
Вернувшись домой, дали зарок не ездить больше по весне в Кресты.
После этого два раза приезжал к ним Григорий, а Костю Катюша больше уже не видела. Их отцы разругались между собой. Из-за чего разошлись — этого Катюша не могла понять. И о Крестах она забыла…
Теперь Катюша сидела и думала: как удивительно переменилась жизнь! Чтобы попасть в Н-ск из Крестов, прежде надо было потратить добрых две недели, да при хорошей дороге, хороших лошадях и в хорошую погоду. А сейчас? В полдень она была в Н-ске, и вот солнышко еще не опустилось в горные цепи, а она уже на Крестах. Из Алангера можно в любое время разговаривать с Н-ском. А тогда почта ходила только три раза за зиму и один раз летом…
Женщина в лодке переплыла через реку.
— Ой, да как же это, — из-под берега кричала она, — как же это! Вот не гадала я: самолет!
Катя сбежала вниз. Набросилась на женщину с вопросами:
— Здравствуйте! А как ваши детишки? Больше никто не заболел?
— Ничего, — ответила женщина, пропуская Мишу к веслам, — ничего, пока все здоровенькие… Нелечка одна заболела. Не знаю, как она там в Алангере… Не знаю, добрались ли и как теперь ей… А остальные все здоровенькие. Трое у меня их, деток-то.
Без конца и на все лады она повторяла «все здоровенькие», пока лодка пересекала реку, направляясь к зимовью.
Поднявшись по тропинке, Катюша остановилась, посмотрела вокруг. Нет, ничего она здесь не может узнать, кроме самого зимовья и утеса над рекой. Двадцать лет минуло… Тогда тайга, окрестные горы — все лежало придавленное глубоким, чуть оседающим зимним снегом, и только на реке под северным берегом, на пригреве, кое-где появлялись первые заструги. А теперь все зелено. По берегам раскинулись черемушники, и от этого в долине стало словно теснее. Вон в той пади… или в той… а может быть, и еще дальше, катясь с горы, она упала головой вперед; лыжи соскочили, и она долго барахталась, погрузившись в сыпучий снег по самые плечи. Ей трудно досталось бы, но подоспел Костя.
— Твоего мужа зовут Константином? — спросила она женщину.
— Нет, Костя — это мой брат, он сейчас живет «У Дикого». А муж у меня — Владимир… Меня Тамарой зовут.
Они все вместе вошли в зимовье. Стол из тесаных плах, скамьи вдоль по стенам, и позади битой из глины печи что-то похожее больше на нары, нежели на кровать, — такой запомнилась Катюше обстановка зимовья на Крестах. Теперь вместо нар стояли две железные кровати, опрятно заправленные чистыми одеялами. Стол, может, стоял тот же самый, но он был покрыт скатертью с бахромой и поверх нее клеенкой. Стены выбелены белой глиной. На полу дорожка из медвежьих шкур, искусно подкроенных волос к волосу. Нет, пожалуй, больше и не следует копаться в памяти. Все здесь по-новому.