В снег рысь упал уже мертвым.
Олькша и Волькша от изумления разинули рты. Произошедшее было настолько невероятным, что попросту не укладывалось в их разум.
Тем временем лучник наложил на тетиву другую стрелу и осторожно двинулся к поверженному зверю. Всякому, кто видел, как стрела вошла в грудь рыси, как мешковато шлепнулось на снег тело, было ясно, что лют мертв, и все же стрелок держался настороже.
– Это наш рысь, – не совсем уверенно сказал Волькша. Его огромный приятель не смог произнести даже этого.
Стоило прозвучать словам, как охотник натянул лук, готовясь послать стрелу в любого, кто встанет между ним и добычей.
– Мы его первые увидели, – еще менее настойчиво заявил Волькша права на шкуру стоимостью в два опоясных ножа.
Охотничий лук угрожающе скрипнул, натягиваясь на три четверти полной силы.
– Вот ведь, перркеле![122] – наконец вышел из оцепенения Олькша.
Он вдел ногу в стремя самострела[123] и напряг могучую спину, дабы взвести тетиву. Но тут кровь отхлынула от его щек. И было с чего! В двух вершках от его рук, как раз возле спускового крюка в приклад вонзилась охотничья стрела. Верзила отпустил самострельную жилу и поднял глаза. Прямо в лоб ему смотрел наконечник еще одной стрелы, готовой в следующее мгновение пробить его рыжую башку.
– Если хочешь жить, лучше стой смирно, – сказал лучник на языке, который был более или менее понятен Волькше. В нем слышались корни, общие для всех лесных языков Ингрии, но звучал он иначе, чем наречие водей или весей. Голос стрелка, слишком высокий и звонкий, плохо сочетался с его воинственными замашками.
– Это не хорошо, – по-водьски промямлил Волькша из-за спины приятеля.
Услышав знакомые слова, охотник чуть отпустил тетиву.
– Что не хорошо, венед?
– Плохо отнимать добыча, – ответил Олькша на языке, на котором иногда бурчал его дед по матери.
– С каких это пор венеды выучили карельский?
Лук охотника опустился еще ниже. Впрочем, это и не означало, что опасность быть подстреленными миновала.
– Я мало венед, – ответил верзила, и его слова поразили Волькшу. То же, понимаешь, «венеды белые – суть Гардарики и гроза Ингрии», а стоило припугнуть, так уже и «мало венед».
– Я – отец отцу – карела, – басил Олькша.
– Ты хочешь сказать, что твой дед – карел? – поправил его лучник.
– Да, мой дед – карел. Как и ты. Мы – народ, – радовался Рыжий Лют тому, что когда-то в детстве из шутовства учил с дедом слова «птичьего» языка. Старик не замечал подвоха и вполне серьезно наставлял внука в карельском. Но тот не долго сдерживал смех. Не заучив и пяти слов, Олькша выбегал из дома, гогоча как полоумный, после чего носился по городцу и перевирал каждому встречному услышанное от деда «пенькание».
– Может карела тебе и народ, – с усмешкой сказал охотник: – только я не карела.
– А кто ты? – подал голос Волькша. На карельский он говорил плоховато. Однако заданный Годиновичем вопрос лучник понял.
– Я олонь,[124] – был гордый ответ.
– Олонь? – в один голос удивились приятели.
– Карела в земле живет, – пояснил охотник: – а олонь на дереве.
– Как белки что ли? – не сдержался и хохотнул Олькша. Впрочем, эти слова он произнес по-венедски.
– Сама твая белька, – выпалил лучник на ломаном венедском. И Олькша зажмурился, потому что стрела вновь нацелилась своим жалом ему в лоб.
Сердце истошно прыгало у Волькши в груди. Вряд ли разгневанный олонь оставит его в живых. А убегать от его стрелы по глубокому снегу без снегоступов, которые они сняли, когда поползли к рыси, было бессмысленно.
– Он не белка, – вякнул Годинович слабым голосом. И как только карельские слова не вылетели у него из головы: – он хорек. Только очень большой и глупый.
– Очень глупый, – со смешком согласился охотник и вновь ослабил тетиву: – Только он не хорек, он барсук толстозадый.
Таких тонкостей карельского наречия Олькша уже не ведал и потому только настороженно косился на стрелка.
Волькша хмыкнул. Хихикнул охотник. Хихикнул слишком задорно для человека, распоряжающегося жизнями двух незадачливых венедских парубков и готового убить всякого, кто вздумает ему перечить.
– Ладно, хорьки-барсуки, ступайте отсюда, – сказал лучник примирительно. Однако не увидев в глазах верзилы понимания, повторил те же слова попроще и для пущей доходчивости, указывая жестом в направлении низовий реки: – Ты. Два. Иди домой. Быстро.
До Олькши дошло. Он наконец вынул обучь из самострельного стремени и обернулся в поисках снегоступов.
– Стрелу отдай, – потребовал охотник.
Олькша вновь заморгал глазами. Чтобы не злить олонь, Волькша вытащил из самострельного приклада стрелу и с любопытством уставился на ее наконечник. Он был сделан из тонкого как игла осколка какого-то черного камня. Волькша не поленился и снял рукавицу. Наконечник оказался острее всего, что парнишке доводилось трогать в жизни. Капля крови немедленно проступила на месте укола.
– Ну, кидай же, – поторопил его владелец стрелы.
– Это что? – спросил Волькша указывая на наконечник.
Лучник назвал камень по-карельски, но прозвучавшее слово не прибавило ясности.
Притязатели на шкуру убитого рыся стояли шагах двадцати-двадцати пяти друг от друга. Низкое солнце светило приятелям в лицо, так что им все время приходилось щуриться, чтобы смотреть на стрелка. Брошенная Волькшей стрела упала возле самых ног охотника. Он нагнулся за ней и случайно сбил луком треух с головы.
Позже вспоминая этот день, Годинович не мог решить какой миг потряс его больше: когда из ниоткуда возник чудо-охотник, или когда с него свалилась шапка, и под кудлатым волчьим треухом обнаружились ярко-желтые, как весенний одуванчик, девчоночьи косички. Сомнений быть не могло. Ни один варяг, будь то свей, норманн или данн никогда не накручивал из своих кос барашков на висках. Так ходили только водьские или весьские «соплюхи», как пренебрежительно называл Олькша молоденьких девушек.
– Да ты что – девка??? – завопил верзила.
Но вскинутый лук тут же отрезвил его. Теперь, когда шапка больше не скрывала лица, парни разглядели и алые с мороза щеки девчонки, и огромные серые глазищи, а в них ни тени страха или сомнения. Олоньская «белка» пристрелит любого «хорька-барсука» и даже не охнет.
– Это как же… это как же… девка… рысь отняла… два опоясных ножа… – хрипел Олькша, точно схваченный петлей за шею.
– Но ведь она же его и убила, – шептал за его спиной Волькша, стараясь утащить приятеля прочь. Видение золотоволосой лучницы казалось ему чем-то сказочным. Отец рассказывал, что венеды, живущие за Давной-рекой, верят в Девану-деву, которая посылает удачу в охоте. Может быть, это никакая не олонь, а та самая прекрасная охотница повстречалась им. И что с того, что она говорит по-карельски. От этого она не перестает быть повелительницей сил, с которыми лучше не ссориться.
– Ну, убила, – кипятился Олькша: – Мы ж его первым заметили.
– Ой, не думаю, – возражал ему голос из-за спины: – Люта-то я увидел, а вот не подкрадывается ли кто к нему, даже не посмотрел. Пойдем отсюда. А? Ну, ее эту бешенную олонь. Нам еще барсучью нору раскапывать. А? Пошли. Пошли.
Пятится по глубокому снегу без снегоступов – затея не самая умная. Но ведь как-то надо было показать деве-охотнице, что на ее добычу никто не посягает. Любая оплошность могла стоить им жизни. Особенно Олькше.
И это едва не произошло. Когда Рыжий Лют оступился и бухнулся в снег, подминая под себя Волькшу, олоньская девчонка залилась смехом. Олькша вспыхнул, как пук соломы. Он вскочил на ноги и, мыча, точно ополоумевший зубр, бросился на хохотушку. Стрела сбила с него меховую шапку, но мороз не сразу прихватил его за мясистые уши. Пока девушка накладывала стрелу на тетиву, Олькша успел сделать еще три прыжка по глубокому снегу и выхватить отцовский опоясный нож, который вполне мог сойти за короткий меч. Волькша в ужасе зажмурился, не в силах смотреть на то, как охотничья стрела хищно выискивает на тулове буйного венеда наиболее уязвимое место.
– Ах ты, погань чухонская, – вопил Олькша: – Я тебе покажу, как надо мной потешаться!
Его крик оборвался на полуслове. За мгновение до этого раздался внятный звук пробиваемой кости. Волькша не сомневался, что это стрела с каменным наконечником расколола конопатый лоб приятеля. Скрипнул под тяжестью Ольгшиного тела снег. Следующая стрела вот-вот должна была вонзиться Годиновиёу между ребер или выбить зажмуренный глаз. Страх стучал у Годиновича в висках. Долго. Слишком долго. Так долго, что Волкан, наверное, даже обрадовался бы, нырнув, наконец, в полынью жгучей, но окончательной боли.
Но охотница почему-то не торопилась спускать натянутую тетиву.
– Ну, что же ты? – спросил Волькша по-карельски.
Ответа не последовало.
Когда на смену красной, пульсирующей темноте закрытых век, в глаза Волькши проник свет низкого солнца, снег показался ему белее белого, а небо голубее голубого.
Однако больше, чем отсрочке собственной смерти, он удивился тому, что шагах в шести от олоньской лучницы на снегу сидел Олькша. Не лежал с пробитой башкой, а именно сидел, точно застигнутый врасплох каким-то невероятным прозрением или откровением.
– Что здесь произошло? – спросил Волькша у девушки.
В ответ Олькша показал ему опоясный нож своего отца. Точнее не сам нож, а его роговую рукоять, расколотую стрелой надвое. Сама стрела со сломанным наконечником валялась рядом. Такое жесткое предупреждение отрезвит всякого. Даже берсерка.
– Почему? – в третий раз задал вопрос Волькша.
– Почему, что? – переспросила олоньская девушка.
– Почему ты его не убила?
– Если тебе это надо, убей его сам, – язвительно ответила она.
– Нет, я этого не хочу, но я… мне бы хотелось узнать, почему ты оставила ему жизнь? – Волькше редко доводилось разговаривать на языке карел и потому его корявые речи вызывали у девушки улыбку.