– Не-е-ей, Роопе – карельская собака. Нет на медведь. На белка, куница, – потупился хвастун.
– Да, точно, самая умная собака на три дня ходьбы вокруг, – ни чуть не смутилась девушка.
– Ано – да, – расплылся в улыбке верзила. В этот миг Волькше показалось, что у его приятеля маслом намазано не только лицо, но и непослушные рыжие кудри, уж так он лоснился от гордости: – Роопе нет один белка брать. Лиса из земля брать. Барсук – да.
В это время в дальнем углу дома кто-то завозился.
– Таппи! Таппи, иди сюда, моя девочка, – позвала Кайя.
Парни застыли с разинутыми ртами: из темноты, озираясь на свет и недовольно фырча спросонья, вышла… барсучиха. Она подошла и села возле ног девушки.
– Таппи, толстушка моя, как твои малыши? – сюсюкала Кайя, беря барсучиху на руки: – Ой, сколько у тебя молока. Ты мне даже руки испачкала. Ну, на, поешь. Вот умница. Красавица.
Видение Давны-девы опять вернулось к Волькше. Видимо Хорс и впрямь был хорошим человеком, раз Мокошь дважды посылала Кайю навстречу незадачливым искателям барсучьего молока. Ведь не бывает же таких совпадений на пустом месте. Мало того, что попали они в дом к олони, о которой даже сами карелы мало что ведали, так еще и жила в сём дому недавно ощенившаяся барсучиха взамен кошки.
На Олькшу было смешно смотреть. Мысли о причудах Мокоши вне всякого сомнения ворочались и в его твердолобой башке, вот только отражались они на его губастой морде самым нелепым образом: он заулыбался еще глупее и еще чаще захлопал рыжими ресницами.
– Что? Что вы так смотрите? – обеспокоилась Кайя, заметив перемены в лицах своих гостей.
Олькша молчал, начисто позабыв все карельские слова.
– Годинович, помогай, – взмолился он, наконец.
Упоминание имени Годины, самого сноровистого толмача в землях Ильменьских словен, на мгновение наполнило Волькшу гордостью. Вот и его, сына Годинова, тоже призвали пособничать в сложных переговорах. А просто ли будет упросить Кайю поступиться своей любимицей, пусть даже и на один день? О, Радомысл, вразуми и направь, ведь как ни старался Волкан, а не мог он еще похвастать тем, что обошел отца своего знанием языков. И уж точно сумьский, водьский да карельский не были самыми простыми для Волькши наречиями. Вот, кабы, латвинский, свейский или норманнский…
К сложному разговору Годинович, подражая отцу во всем вплоть до хитроватого прищура, приступил степенно. Со стороны казалось, что он просто тщательно взвешивает слова, а не вспоминает их лихорадочно, как это было на самом деле. Для начала он рассказал о том, какой хороший человек – отец Олькши, Хорс. И уж так он его расписал, что в пору было подумать: а не сватает ли он Кайю за Хорса. Своим чередом описал переговорщик ту лихоманку, что одолела могучего ягна. О том, через чью вину она к нему пришла, Волькша упоминать не стал. Дальше зашла речь о Ладе-волхове.
Стоило Годиновичу упомянуть Ладонинскую ворожею, как Кайя просветлела лицом:
– Синеглазая Лайда – великая шаманка, самая великая шаманка из всех, которые когда-либо жили вокруг Лаатоккаярви[135] – с жаром сказала она и уже собралась поведать, при каких обстоятельствах в ней поселилась эта уверенность.
Будь Волькша один, он бы с превеликим удовольствием выслушал рассказ девушки. Но Рыжий Лют, который из десяти карельских слов понимал одно, засопел как недовольный еж. Дескать, если у бабы язык развяжется, его сам леший его не усмирит. И пришлось Годиновичу невежей прикидываться и беседу в нужную колею возвращать.
– Так вот, – встрял Волькша поперек Кайиного рассказа: – чтобы Хорса от Мораны спасти, послала нас Лада-волхова в барсучий город.
Девушка насторожилась. Ей почему-то не нравилось то, куда клонит «говорливый венед». На всякий случай она даже сгребла в охапку Таппи, до этого безмятежно лежавшую у нее на коленях.
– Да не бойся ты, – понял Годинович ее беспокойство: – Лада строго-настрого велела принести живого барсука, точнее барсучиху. Хорсу от хвори надобно испить барсучьего молока. Мало того, что нам было велено барсучиху живой добыть, так еще и со всеми щенками, дабы те не подохли, пока Лада будет барсучьим молоком Хорса отпаивать. А как Морана отступится, так волхова грозилась нас обратно в боры послать барсучиху со щенками в нору возвращать. Иначе Святобор, Тапио[136] по-вашему, рассердится и больше удачи в охоте не даст. А без удачи, ты сама понимаешь, Недоля злая.
Упоминание Тапио успокоило Кайю. По крайней мере, эти венеды знали кое-что о законах Леса, хотя и были непутевыми охотниками.
– А как же вы собирались зимой барсука из норы тягать без лопаты? – спросила она невпопад.
Хоть и понимала девушка, что будут гости просить уступить им Таппи, хоть и сознавала, что нужна барсучиха для благого дела, но все равно с трудом представляла, как она отдаст свою любимицу в чужие, да еще и венедские руки. Темные у них, у венедов, души, как у медведей. Могут играть и ластиться, могут ягоды с ладони есть, а потом вдруг возьмут да и заломают насмерть.
– Так была лопата. Была. Только… я ее в лесу сломал, – сказал Волькша, чувствую, что его красноречие стремительно иссякает. Сказать по правде, он расчитывал, что после его повести Кайя, точнее Давна-охотница принявшая облик олоньской девушки, сама предложит свою барсучиху для исцеления Хорса. Но раз вопрос встал о лопате, то значит самое большее, на что они с Олькшей могут рассчитывать, – это найти здесь новую лопату взамен той, что сломалась во время битвы со стаей Белой Смерти.
– Да, точно. Я забыла, – отозвалась Кайя и замолчала.
Потрескивали головни в очаге. Лучины сгорели почти до поставца. Хозяйка запалила новые. При этом барсучиха соскочила с ее колен и вразвалочку удалилась к своим щенкам. Над столом повисло неловкое молчание. Гостям предстояло либо без обиняков просить Кайю дать им Таппи на пару дней, либо больше вообще не говорить про это, а завтра добраться-таки до барсучьего города и разорить там нору другой барсучихи. А ведь это будет уже третий день с тех пор, как они вышли из Ладони. Парни старались не думать о том, что сделала лихоманка с Хорсом за это время…
И тут произошло то, чего Волькша даже представить себе не мог: Рыжий Лют шмыгнул носом и промямлил по-карельски:
– Я… отец… очень любить. Много плохо… он умирать. От я он умирать. Я… много плохо… быть. Он от я говорить для люди… что приходить… я плохо делать. На мороз быть. Долго. Он стать… завтра… больной. Я быть… плохо много. Очень любить отец. Кайя!.. помогать. Очень хорошо быть. Я много хороший быть Кайя делать. Очень любить. Кайя… помогать.
Выдавив из себя эту белиберду, Олькша зарылся лицом в руки, и Волкану на мгновение показалось, что плечи приятеля вздрагивают. Он и сам ощутил, как поджимаются его губы. Таким Рыжего Люта, грозу всего южного Приладожья он никогда не видел. Даже побитый до черных синяков, даже порезанный ножом в драке, он продолжал скалиться и сквернословить. А тут…
Кайя смахнула слезу и робко протянула руку через стол. Она погладила огненно-рыжие спутанные патлы Олькши и прошептала:
– Ну, что ты, Ольгерд. Охотнику нельзя плакать. Кендес[137] отворачивается от нытиков. Ну, не надо. Твой отец не умрет. Я помогу вам. Помогу. Завтра мы с Таппи пойдем с вами. Синеокая Лайда возьмет ее молоко, и Хорри выздоровеет… Ну, не надо, Олле… Не плачь…
Из всего сказанного Кайей Олле Хорриевич понял только «помогу», но этого было достаточно, чтобы он воспрял духом.
– Ты… помогать?
Девушка кивнула в ответ.
– Кайя очень много хороший! Очень любить! Много хорошо делать я завтра. Кайя очень помогать. Кайя хороший, – бормотал верзила. В пылу благодарности он сгреб ручищами девичьи ладони и стиснул так, что Кайя поморщилась от боли.
– Я… я… я снять шкура от волк! – наконец придумал Олькша, чем не сходя с места выразить Кайе свою благодарность.
Сказано сделано.
Кайя девять раз меняла лучины в поставцах. Волькша уже выбился из сил, борясь со сном. А Ольгерд все пыхтел над волчьими тушами. Когда он только втащил добычу в дом, Кайя попыталась ему помочь, но он зарычал как обиженный волкодав и попросил Волькшу объяснить женщине, что свежевать добычу должен мужчина. Послушать его, так всю стаю Белой Смерти уложил он один.
Увидев, что «говорливый венед» клюет носом, хозяйка постелила ему на одной из верхних полатей. Едва растянувшись на ложе, Волькша тут же заснул.
Разбудил его шум борьбы и громкие возгласы Кайи:
– Не надо! Не делай этого! Лемби не простит нас. Нет же! Нет! – почти кричала девушка по-карельски, пытаясь вытолкать Ольгерда со своих полатей.
А тот лез к ней с яростью голодного кабана. При свете догорающих углей Волькша разглядел, что на Олькше нет порток.
– Я же по-серьезному, – пыхтел похотливый хряк по-венедски, все глубже запуская ручищи Кайе под рубаху: – Я жениться хочу. Белка моя, остроглазая. Люба ты мне. Как увидел тебя, так и присох. Завтра, как в Ладонь придем, так и попрошу Ладу нас обженить… Леля моя, ненаглядная…
Спросонья Волькша не сразу понял, что бурча жениховские слова, Рыжий Лют пытается взять Кайю силой. И это после всего, что она для них сделала и собирается сделать? И это после того, как он обещал быть хорошим гостем!? Да он после такого вор и пахабник, которого в честной дом больше не пустят, а то и вовсе в правила засадят да конями поврут!
– Олькша, лихов паскудник! – закричал Волькша, соскакивая с полати: – Отринь немедля!
– А ты что вопишь, сопля чухонская, – обозлился Рыжий Лют: – Подглядываешь, как я свою жену семеню!
– Не жена она тебе.
– Сегодня не жена, завтра в Ладони женой станет.
– Завтра станет. Завтра и семени.
– Ты мне еще указывать будешь, вша латвицкая? Когда хочу, тогда и семеню. Кровь у меня играет! И все тут.