[30] на Царьград ушли, помимо самой Ингрии[31], где веси[32] да латы[33] смуту творят, еще и из полянских земель[34] варги[35] на Новоград скалятся.
– Так что ж получается? – моргал белесыми глазами зачинщик разговора: – Выходит, дядька Волкан власти больше имеет, чем князь?
– Имел бы, если бы волил. Так ведь не надобно ему ни власти, ни почестей. Кнутнев выше гордыни стоит и, пока жив, стоять будет. Для него главная радость, чтобы в Гардарике[36] да в Ингрии мир и покой были. Чтобы ни венедская, ни свейская, ни чудская, ни водьская или даже весьская кровь на сырую землю не текла. Не любит он крови. Говорят, сызмальства не любит. Для того чтобы кровавую резню унять, он в годы Аскольдовой смуты[37] сам за Варяжское море пошел да выученика своего, Рюрика, с дружиной в урядники[38] привел.
– Вот ведь как Локки-пройдоха[39] зубоскалится, – качал головой дружинник-первослов: – И думать не думал, что наш дядька самого князя на престол посадил.
– Ну, посадить не посадил, да только не сплавай Волкан Годинович за море, до сей поры свара промеж нас так бы и коловоротилась. И не сидели бы мы с тобой сейчас за одним столом, а резали бы друг друга ножами на бранном поле. Ты ж, пади, водьских кровей?
– Да что уж тут: из Охтинских ингерей[40] я. А ты каков?
– А я из Ловатинских кривичей[41], а что не видать?
– Видать-то видать, да кто же ноне разберет своего рода-племени. В редком дому жены или мужа чужеродного нет. Да и у тех, кто себя родовитыми венедами или свейами величают, подале праотца, глядь, а там чудь латвицкая или карела[42] скуластая подживалась.
– Это ты, друже, верно сказал. По тому все мы теперь Новгородская русь, соратники Рюриковы. Так что, за князя?! – поднял чашу кривич.
– За князя, за светлого трувора Рюрика! – завопил ингерь.
– За князя!!! – хмельным, но дружным многоголосием подхватила дружина.
Вот уже больше десяти лет сидел названный конунг Ильменьских словен за этим столом, что стоял прежде в Ладони, а теперь, вот, в Новогороде. За это время серебро осыпало его виски и пробежало тремя ручьями по окладистой бурой бороде. Сетка морщин избороздила лицо. Узор шрамов украсил тело. Под десницей[43] его благоденствовали земли во много раз более обширные, чем его родной херад[44], хёвдингом[45] которого встал когда-то его старший брат. Да и любой великий северный конунг мог позавидовать вотчине господина и заступника Гардарики.
За эти годы норов его стал спокойнее, но жестче. Он долго раздумывал прежде, чем карать, но, признав кого виноватым, казнил быстро и сурово. Он больше не кичился тем, что приходился прямым потомком рода Инглингов, а именно считался праправнуком одной из одиннадцати дочерей Ингьяльда[46]– коварного. В молодости никто из его соратников даже и представить себе не мог, что их беззаботный, взбалмошный и лихой форинг[47], заматерев, станет скуп не только на слова, но и на удары клинком. После того, как был усмирен Изборск и обуздана Белозерская распря, после того, как на поросшем бурьяном пепелище Ильменьского торжища поднялся Новогород, князь все больше уповал на силу разумения, чем на посвист варяжской билы[48]. Чем дольше пребывал он в землях словен, тем раздумчивее становился его взгляд, тем прозорливее были его решения, точно Судьба открывалась ему, как дорога путнику, достигшему вершины холма.
Да и сами дружинники, те, кто когда-то состоял в манскапах[49] Рюриковых драккаров, переменились. Где это видано, чтобы шрамы усмиряли хольдов[50] и, тем более, мореходов? Того и гляди, смерть застанет тебя, лежащим в теплой постели. И придется тогда, как простолюдину, горевать в голодном и холодном царстве Хель[51], в то время как прочие воины наслаждаются мясом Сэримнира[52] в Валхале.[53]
Если бы на Бирке[54] узнали, в каких трудах проводят время грозные викинги, ушедшие с Рюриком на Волхов, соратников венедского конунга обсмеяли бы даже собаки. Разве это судьба морехода: блюсти на чужбине порядок, стоять за честь и единую меру на торжищах, усмирять междоусобицы и охранять инородские земли от набегов своих же братьев-варягов!?
Но дружинникам Рюрика ноне странным казался их прежний дрергескапур[55]. Им даже не верилось, что некогда они мечтали лишь о том, как бы обагрить оружие кровью разнеженных и трусливых южан, отбирая у них дары несправедливо тучной земли. За то время, что прожили они на берегу темноводного Волхова, им стала роднее венедская Правда[56] и Доля[57]. Да и лучезарный Ирий[58] новой родины обещал им куда больше, чем беспробудное обжорство и пьянство Валхалы.
И причиной тому были не светлые терема, что поставил для них конунг в княжеском городе. Многие варяги, пришедшие с Рюриком, происходили из крепких и славных родов, живших в доминах и поболе.
Остепенили их не словенские жены, которыми поголовно обзавелись легкомысленные ратари, последовавшие за своим форингом. Не в бабьих прелестях был приворот. У какого свейского бонде[59] в прежние времена не было венедских рабынь: красивых, работящих, плодовитых, покорных? Конечно, подневольная раба и любимая жена – это разные утехи. Но все же…
И не ладные отпрыски, кои в изобилии наплодились у Рюриковых соратников за эти годы, связали их с берегами Ильменя, Ладоги и Белоозера. Одной отцовской гордости недостаточно, чтобы удержать на месте морских скитальцев и разбойников.
Глядя в благостные лица своих хольдов, Рюрик в который раз пытался понять, что же держит его самого и его людей в чужих краях, что повелевает им почитать чужих богов и превыше всего на свете печься о мире и покое разноязыких городков и сел Гардарики?
И странная мысль уже не раз посещала потомка Ингьяльда-Коварного. Он не решался поведать ее даже самым ближайшими друзьями, но почему-то был уверен, что и они, его бывшие гребцы, чувствуют то же самое. Придя в земли Ильменьских словен, погасив пожарища и немилосердно покарав тех, кто творил кровавую междоусобицу, Рюрик нашел в этих землях свободу от… страха.
Вспоминая себя прежнего, он находил страх всюду. Страшно было потерять корабль, еще страшнее потерять честь. Страшно было от мысли, что попадешь не к Одину в Валхалу, а в холодные и голодные земли к Хель. Просто ужасно было не завершить месть, за что скальд[60] твоего недруга назовет тебя трусом, и потомки будут вспоминать тебя под этим унизительным прозвищем… Страх был повсюду, но не имел объяснений. Множество вопросов копошилось под его темным холодным покровом, глодая душу, как жуки точат древесные стволы. И оставалось только топить страх в браге или, как это делали берсерки,[61] выжигать его безумием мухоморов. И все равно, каждый новый день приносил новый страх…
Придя же в земли словен, Рюрик нашел то, чем не могли похвастаться ни ярлы, ни конунги Данмарки или Свейланда[62]: он познал смысл творения Одина! И великая заповедь Одноглазого[63] оказалась не в бесконечных битвах и грабежах, а в мире и покое, во имя которых только и стоило вынимать меч из ножен.
Не сразу, ой, как не сразу понял Рюрик эту странную для любого викинга истину. Однако он шел к ней не один. В одиночку внук Ингьяльда никогда бы до нее не добрался. У него был наставник. Поводырь. Человек, выведший его из кровожадной тьмы мечтаний о славе и богатстве морского разбойника на светлую стезю защитника и радетеля. Сколько шрамов и увечий получил конунг на этом пути он уже и запамятовал. Да и надобно ли их пересчитывать?
Главное, что теперь он был свободен от страхов. Всех, кроме одного. Лишь одна мысль продолжала холодить его умудренное годами сердце. Ужас охватывал степенного конунга, когда мнилось ему, что из его жизни уйдет Варг Кнутнёве, наставник и советник. Исчезнет, так и не раскрыв до конца свою тайну, загадку, которой он ошеломил Рюрика в начале его жизненного лана