Волькша слушал как зачарованный. Он и раньше знал, что не на легкие хлеба ездит Година на Ильменьское торжище, но он и представить себе не мог, сколь несладок удел толмача. Тут не только за неверное слово можно было ответить животом, но и за косой взгляд и за слишком резко поднятую руку. Рассказать все тонкости того, чем им предстояло заниматься на Масляной седмице, Година все равно не успел бы, и потому он вздохнул и продолжил:
– Все это я говорю тебе, сыне, для того, чтобы ты и сам крепко держал слово, что дал мне перед отъездом, и Олькшу-бедована, как мог, сдерживал. Его наипервейшая задача до кулачных боев целому дожить. А там уж пусть дает волю своему норову. Обещал я Хорсу приглядеть за сорванцом и не хочу его с торжища назад в Ладонь порубленным везти. Уразумел?
Волькша опять кивнул.
– Молодца, – похвалил его Година: – А по сему давай так договоримся: я сейчас пойду по своей надобе, а вы с Ольгердом здесь, на Гостином дворе сидите. Поспите. Поешьте. А когда надобность в вас появится, я за вами нарядника пришлю.
Хуже этого уговора Волкан и представить себе ничего не мог: сидеть взаперти, когда кругом хороводит ярмарка! Однако свою клятву слушаться отца беспрекословно он помнил и нарушать не собирался.
Но и Година не для того пускался на маленькие хитрости, после которых Ятва сама настояла, чтобы Волькшу взяли на торжище, дабы гнести его на Гостином дворе. Когда Евпатиевич величал сына помощником, он не красовался перед княжеским человеком, а изрекал истинную правду. Посему он быстрым шагом обошел старых знакомцев из венедских купцов и заморских гостей и явился чин по чину пред светлые очи князя.
Тот был не в духе, поскольку до ярмарки было еще четыре дня, а торгового люда прибыло столько, что места в рядах на всех могло и не хватить. Народ же все ехал и ехал. Думцы да дворня предлагали выставить на подъезде к торжищу караулы и поворачивать купеческие обозы вспять. Но это могло привести к смуте. Слушая сетования князя, Година только головой качал.
– А достаточно ли на дровяном дворе бревен да щепы?[183] – спросил он у Гостомысла.
Тот насупил брови и вопросительно посмотрел на своих людей. Один из них спешно подскочил к князю и пробубнил, что дровяной двор забит до отказа.
– За три дня дельных лавок, конечно, не срубить, – начал Година, сразу ответив на укоризну, сквозившую в лице князя после вопроса о лесе: – Но о лавках и речи нет. А вот столы под навесами поставить можно успеть. За такой стол подать, конечно, надо поменьше брать, так ведь лучше полстолька, чем нисколько.
Годинова присказка пришлась князю по сердцу. Любил старый вояка всякие красивые словечки. Но в речах толмача услышал он и явный толк.
– К тому же, – продолжал Година, – По холоду-то и торговля бойчее пойдет. А то засядет купец в лавку, как карась в тину, и сидит на товаре, как петух на насесте. Глазами ворочает, бородой трясет, а разговору дельного не добьешься.
– Ох, и хитер же ты, Година Ладоженский, – крякнул князь, подкручивая седые усы: – Все-то ты рыбами да птицами толкуешь. И в какой же глуши ты живешь, что люди у тебя все на звериный лад поступают?!
Челядь заржала, как застоявшиеся лошади. Дескать, получил, сиволапый, княжескую оплеуху. Но Гостомысл, стрельнул на них глазами, и они смолкли.
– Где же я тебе столько плотников найду за четыре-то дня до ярмарки? – серьезно спросил князь.
– Так ты только повеление дай, они сами найдутся, – ответил толмач.
– Откуда? – удивился правитель.
– Так ты огласи, что всякий, кто будет помогать строить новые ряды, будет эту Масляную седмицу торговать на них беспошлинно.
Думцы недовольно загалдели. Где это видано, чтобы на торжище торговали беспошлинно! Это же разор и порча на казну.
Князь, подняв кудлатые седые брови, озирал свою дворню и вслушивался в их наветы.
– Что скажешь? – спросил он у Годины, наперед зная, что у того уже готов ответ на всякий дворянский грай.[184]
– И то верно, – согласился толмач со своими ругателями: – Думаю, и правда лучше прогнать всех, на кого лавок не хватило. И пусть они ничего не заплатят. И пусть осенью, обиды не забыв, они в Торжок или на Псковское торжище едут. Тамошней казне от этого одна радость. Это вам на одной руке. А что на другой?
Думцы притихли. Князь злорадно улыбался в усы. За то и любил он Годину, что мог он исподволь припечатать словом, точно железной булавой.
– А на другой руке вот что. Буде найдутся охотники топором помахать, торговые столы возводя, навряд ли это будут все купцы, что на торжище приехали. Ну, два, ну три десятка. Большей ватаге там делать нечего. Два десятка из нескольких сотен – велик убыток? Да иной урядник больше украдет за ярмарку. Так ведь после Масляной недели никуда эти столы не денутся. И год, и два, и три стоять будут и прибыток в казну княжескую приносить.
Година замолчал.
Князь сидел, нахмурившись. Ведал он, что не чисты на руку его слуги, но каждый раз кручинился. Он их пригрел, нарядил, службой особо не маял, а они, точно волки в лес, все так и смотрели, как бы прибрать к рукам то, что плохо лежит. И почему на его двор приходят только воры да лжецы, глупцы да ленивцы, а вот такие башковитые и домовитые люди, как Година Ладонинский ужом выкручиваются, а в княжескую челядь не идут?
– Слушайте мою княжескую волю и передайте ее всем сущим на Ильменьском торжище языкам, – наконец промолвил Гостомысл голосом, который в иные годы перекрывал грохот жаркой сечи. Воля князя была преисполнена государственной мудрости, и только полный балван посмел бы утверждать, что она зародилась в голове какого-то Ладожинского простолюдина.
– Верховодить постройкой торговых столов ставлю… – с этими словами князь обвел собравшихся тяжелым взором. Кто из думцев и дворян был поглупее, те приосанились, кто был похитрее, те наоборот попрятались за спины товарищей. Государь встал и прошелся по палате. Отойдя подальше от думцев, он сделал Године знак приблизиться.
– Что, Евпатиевич, справишься? – спросил он вполголоса.
– Мудрено будет справиться, владыка, – честно ответил толмач: – Мне же еще гостей заморских по лавкам рассаживать. А это, ты же знаешь, сколько хлопот. Одному никак не совладать.
– Возьми помощников. Вон их сколько, нахлебников.
– Да мне твоими дворянами не по чину командовать. Я, государь, со своими пособниками приехал, точно знал, что понадобятся. Только вот беда – молодые они больно.
– Кого это ты на моих санях привез, Година? – прищурился князь.
– Сына своего среднего и приятеля его. Тот приятель хочет после Ярилова дня проситься к тебе в дружинники.
Гостомысл поморщился: замучили его доброхоты и челобитчики, – этого возьми в дружинники, того в конюхи, а как до дела, так ни ратника храброго, ни работника толкового днем с огнем не найти.
– Да, я знаю, владыка, знаю, что ты будущих дружинников на кулачных боях присматриваешь. Я ж и не прошу за него. Понравится он тебе в стенке – хорошо, не понравится – будет дома сидеть, поле пахать, детей плодить, – безразличным голосом сказал Година. Хотя и понимал он, что не будет Рыжий Лют дома сидеть и поле пахать, но и злобить лишний раз князя ему было без надобности.
– Ладно… – умерил свое недовольство Гостомысл: – Так что, справишь за четрые дня торговые столы?
– Повелишь – справлю. Только лучше ты головой над строительством поставь кого-нибудь из своих дворян поленивее да поглупее, а меня с парнями отдай ему в подручные. Он по лености особо мешать не будет, но в случае чего может пригодиться.
– Ох, ты и хитер, что твой бобер. Реку запрудил и концы в воде сгубил, – хохотнул князь: – Ладно, будь по-твоему. Кого из дворян над тобой поставить?
– Да кого хочешь. Только бы на торговую сторону носа не совал.
Гостомысл рассмеялся на всю палату.
Засим он вернулся к думцам и назначил одного из них верховодить над возведением торговых столов. Если бы только челядин знал, за какие заслуги выбор пал на него, он бы так не кичился. Когда же князь наказал ему взять Годину с сыновьями в помощники, избранник и вовсе расплылся в довольной ухмылке, ведь теперь все провинности можно было свалить на толмача, а заслуги оставить себе.
И вот, получив напутствие князя, Година приступил к своей нелегкой службе. Для чего и послал нарядника на Гостиный двор за Варглобом и Ольгердом.
Масляная неделя
Если бы кто-нибудь спросил у Волькши, что из чудес Ильменьского торжища на Масляной седмице запомнилось ему больше всего, он бы надолго замолчал, перебирая в голове разноцветную вереницу тех дней.
Вспомнил бы он, конечно, ту радость, с которой они с Олькшей встретили нарядника, пришедшего проводить их в распоряжение Годины Ладонинца. Рыжий верзила еще только продрал глаза и рыскал по светелке в поисках еды. Спросонья он еще не до конца понял, что Волькшин отец оставил их куковать на Гостином дворе, а сам ушел по делам.
– Что ты гундишь? – недоумевал Ольгерд: – Твой отец, как есть, – важный человек. Вон, гляди какую нам светелку для постоя определили. Так что у него, поди, забот государственных полна торба. Он же сказал тебе, что когда понадобимся, он нас кликнет. А пока прикинь, что бы нам такого сожрать, а то я когда голодный, то злой, как пес. Не посмотрю, что ты мне брат, съем тебя поедом.
Да и что ему, Олькше, у него одна печаль: попасть в кулачную стенку да не пропасть там, а приглянуться князю, который после Ярилова дня новых нарядников набирать будет. Так что он мог преспокойно лодырничать всю седмицу. Волькша же, напротив, так мечтал поглазеть на ярмарочные диковины, что чуть не хныкал от расстройства, в Яви представляя себе, что проведет все эти дни за забором Гостиного двора.
Нарядник, который был послан за ними, не вполне понимал, как его чин рядится со званием помощника княжеского толмача, и потому постучал в дверь, прежде чем войти. Однако, узрев отроческую ряшку Волькша, тут же напустил на себя важности поболее иного сотника и хотел уже не взашей гнать парней к Године. Даром, что был он самое большее на пару лет старше Ольгерда. Сечный нож