[185] на поясе и железный пернач[186] в руках застили ему взор и туманили разум.
В первый миг даже Олькша струхнул перед княжеским человеком. Но стоило Рыжему Люту подняться из-за стола и оказаться на голову выше нарядничка, как тот сразу образумился. Когда же Ольгерд стал натягивать варяжские сапоги, ретивец и вовсе поник головой. Только что не начал прощенья за дерзость просить…
С замиранием сердца вспомнил бы Волькша и возведение торговых рядов. Иногда парню казалось, что затея его отца провалится с треском и будет стоить ему, если не головы, то княжеского благоволения – всенепременно. Охотников беспошлинно торговать нашлась целая уйма. Склоки начались еще во время отбора плотников. Если бы не грозный вид Ольгерда, возвышавшегося за плечом Годины, быть бы Волькшиному отцу битому еще до начала ярмарки.
Но и после того, как работы начались, хлопот у толмача не убавилось. Многие «работнички» норовили срубить «свою лавку» повыше, да пошире других. А срубив, начинали они валять дурака. Дескать, для себя сделали, а на остальных наплевать. Таких «охотничков» приходилось сурово приструнять. И опять ор на все торжище.
А ведь Године надо было еще и гостей по лавкам рассаживать. Тут уж Волкановы способности к языкам пригодились так, как его отец и не загадывал. Он объяснял сыну, где гостя найти, как опознать и, главное, что и каким образом ему сказать. Вначале Година растолковывал все подробно, но со временем его наставления становились все короче. Но даже с поручениями дававшимися на бегу Волкан справлялся превосходно, о чем Годину на Масляной седмице в один голос уведомили все иноземные знакомцы. Дескать, такого учтивого и сметливого юноши, как толмачев помощник, они отродясь не видели. Узнав же, что этот юноша – сын Годины, они даже цокали языками от восхищения…
Даже спустя годы помнил Волкан, как в первый день ярмарки князь выехал осмотреть Торговую сторону и дать добро к началу торгов. Накануне вечером новые ряды еще вовсю рубили. Горели костры из стружек и щепок. Стучали молотки по долотам. Хвала Радомыслу, хоть плотники наконец вняли словам Годины и работали на совесть. Убегавшись за день, Волькша едва держался на ногах. Так что, когда отец повелел ему идти на Гостиный Двор спать, он противился лишь для вида, хотя и беспокоился за Годину всерьез.
От этого беспокойства Волкан и спал плохо, и проснулся поздно. Отца с Олькшей уже не было или, неровен час, еще не было. Наскоро одевшись, он выскочил из светелки на гульбище. Гостиный двор был пуст, зато из-за его частокола слышался многоголосый гомон.
Князь с конной дружиною как раз объезжал ряды лавок и приветствовал гостей и купцов. Так что прошмыгнуть к новым торговым рядам и поглядеть, все ли там в порядке, Волькша не мог. Только юрод осмелился бы перебегать улицу поперек конного воинства, да и то, была бы это последняя глупость в его жизни, – раздавили бы как клопа.
Пришлось дожидаться, пока князь сам направится к новым рядам. Тревожные мысли бродили у Волькши в голове, когда он шел за всадниками.
Внезапно дружина остановилась. Время текло, как теплый деготь: угарно и медленно. Не в силах больше бояться Волкан начал пробираться вдоль конного строя. Народ возле лавок шикал и толкался. Лошади косились и храпели. Один из дружинников пнул парня сапогом в ухо. Но Волькша упорно протискивался вперед.
И вот они – новые ряды. Как игрушечные. Нарядные. Ровные, как по струнке. Заставленные все до единого купеческими товарами.
Точно железные тиски отпустили сердце Волкана. Но длилось его благодушие не долго. Не успел он порадоваться тому, что затея Годины так ладно обустроилась, как вопиющее недоумение ворвалось в его душу. На его глазах Гостомысл хлопал по плечу и хвалил какого-то пузатого дворянина, которого на стройке никто и в глаза не видел.
– Это тот думец, который сии ряды возвел, – объяснил один дружинник другому.
«Как возвел?!» – чуть не закричал Волкан, но вспомнил, что отец учил его никому при дворе на слово не верить, кроме князя, да и тому с оглядкой.
Недоразумение разъяснилось само собой. Народ, ведь, не крот, он правду видит. Уже в первый день торгов все венеды именовали новые торговые лавки не иначе как Годиновыми рядами, а под вечер постельничий князя принес Волькшиному отцу в дар соболью шапку, которая еще утром украшала голову Гостомысла…
Погружаясь в воспоминания о тех днях, Волкан непременно вспомнил бы разноголосье дудок, гуделок, гуслей и бубнов, которое взвилось на ярмаркой, стоило только князю зыкнуть:
– Торгуйтесь, люди добрые!
В Ладони были, конечно, и дудки и трещотки, – какая же свадьба без песен и плясок. Но то, как тренькали и гудели на праздниках Ладонинские мужики, показалось Волькше ребячьим баловством, если не срамным убожеством в сравнении с наигрышами ярмарочных дудочников.
Оказалось, что не только купцы стремились на Ильменьское торжище со всех сторон Гардарики и других венедских земель, но и баяны[187] со скоморохами слетались сюда, как слепни на корову. За потеху, за веселую плясовую, от которой ноги сами принимались притоптывать, а плечи ходить лебедушкой, иной купец мог одарить по-княжески. Мог, конечно, и поколотить за назойливость. Да скоморохам не привыкать. Удел у них такой: за одной щекой пряник, на другой щеке – синяк. Знай, поворачивайся.
Если бы Година не гонял Волькшу по торжищу, как лайка белку, парнишка дни напролет торчал бы возле скоморошьих балаганов да слушал былины баянов. Уж так его тронула песнь про Велеса и Азовушку, что он даже промедлил с отцовским поручением, за что бит он, конечно, не был, но хмурился Година долго и выговаривал сыну сурово…
Никогда прежде и, наверное, никогда после Волькша не испытывал такого щенячьего восторга. Он носился по торжищу точно стриж по небу. Скоро его стали узнавать и привечать купцы и гости. С его помощью торговля шла как по маслу. Помогая гостям торговаться, он иной раз толковал с одного иноземного языка на другой. Свей через него объяснялся с карелой, а ягн – с латвином и уже не знаками как в прежние времена, а по-людски. За умелое пособничество и пригожий нрав парня щедро одаривали обе стороны, от чего отцово толмачевское дело казалось ему слаще и слаще день ото дня.
Восторг его был столь полным, что даже несколько крупных свар с мордобоем и поножовщиной, не смогли его умалить. Во всех драках, что омрачили Масляную седмицу, были виновны зимовалые варяги. Злые на всех и вся они ходили по торжищу, пытаясь оговором или нахрапом скупить что-нибудь вполдорога. Иногда им это удавалось, и тогда они принимались, не сходя с места, продавать этот же товар втридорога. И горе было тому, кто осмеливался уличить их в неправедном барыше.
Волькша при сем не присутствовал, но Године как-то чуть не досталось на орехи. Норманн уже поднял, было, кулаки на толмача, но тут между ними встал Ольгерд. Верзила всюду следовавший за толмачем тоже был у купцов в почете. Даже его «соленый» язык пришелся весьма кстати. Многие кривичи и вятичи пытались тягаться с ним в сквернословии, но неизменно проигрывали поединок, о чем свидетельствовал более дружный и долгий гогот, которым зрители встречали каждое Олькшино словцо. Однако стоило делу принять серьезный оборот, Година цыкал на Рыжего Люта, и тот хоть и с трудом, но все же прятал свой язык за щербатые зубы.
Обычно суровый вид рыжего помощника толмача утихомиривал бузотеров, но норманн, чьи дела, видимо, шли из рук вон плохо, явно шагнул за грань разумного. Он попытался отпихнуть Олькшу и добраться-таки до толмача, который никак не хотел принимать его сторону и даже, разрази его Тор,[188] грозил привлечь буяна на княжеский суд. Но не тут-то было. Лучше бы варяг попытался сдвинуть городскую стену. Ольгерд стоял как вкопанный.
Норманн пустил в ход кулаки, но и это не помогло. Какое-то время, пока Година пытался вразумить варяга словами. А Олькша отмахивался от драчуна, как от бодливого козленка, лишь изредка кидая на толмача вопросительные взгляды. Наконец, поняв, что норманн не уймется, Година приказал своему помощнику валить возмутителя спокойствия наземь, а сам крикнул караул.
Ольгерд выполнил приказ слово в слово. Он сгреб норманна в охапку, поднял над землей, а потом повалил его прямо в снег смешанный с грязью. Чтобы варяг не рыпался, он сверху придавил его … задницей. Весь торговый ряд зашелся от хохота. И гости, и купцы, и даже другие варяги от смеха держались за животы. Подбежавшие нарядники не стали исключением.
– Я убью твой! – хрипел придавленный норманн на ломаном венедском: – Я находил твой, где бы твой не уходился. Если твой будел на рек биться в кулак, все viking буду убивал твой! Если нет, я плыл каждый река и находил твой и твояй семия. И убивал страшшно!
Ольгерд, как и все вокруг, потешался над немощными угрозами варяга. Многие знали, что был он всего лишь толстым сварливым шеппарем[189] небольшого снекшипа,[190] от которого ушла не только Удача и недовольная жена, но и половина команды.
Однако, чем ближе становился Ярилов день, тем больше Олькша сожалел о своей грубой шутке. Как бы варяги в своем кругу не потешались над шеппарем снекшипа, за пределами его они были не прочь показать всем, что с viking шутки плохи. Истомленные зимним бездельем и беспробудным пьянством они, как и их воинственный Один,[191] жаждали действия, жаждали крови. Подговорить их на грязную месть оказалось для злополучного норманна куда проще, чем заставить их уважать себя.
Словом, за день до кулачных боев даже Олькша, который порой выказывал полную нечувствительность к грозящей ему опасности, осознал, что над его головой сгущаются варяжские тучи…