Да только зря от Ладожского до Ильменьского и от Белого до Чудского озер девки на Торха гадали, да в Купалов день по лесам за ним бегали. Прикипел душой старший Годинович к Раде, племяннице Лады-волховы. Люди даже болтать стали, что та у тетки приворот какой-то вызнала. Однако наветы эти ведунья разом отмела. Даже отворотное зелье Торху предлагала. Только без толку все это. Ни на кого другого кроме Рады статный молодец и смотреть не желал.
Даром что была бы та статна да телом богата. Так ведь нет. Уж пятнадцатый год ей минул, а она все как малолетка. В теткину воробьиную кость пошла. Всех прелестей: русая коса в руку толщиной, да глаза синие, бездонные, как небо вечернее. Только она глазищи-то свои русалочьи в Торхову сторону даже и не поднимала. От подарков отказывалась. Сватов пустыми ведрами встречала.
– Хочу, – говорит, – как тетушка, волхвовать-ворожить, – и все возле Ладиного дома крутилась да по лесам за ней бродила.
От такой беды Торх сам к волхове на поклон пошел.
– Что делать, Лада-заступница? Как мне Раду-гордячку в жены взять?
– Сильно ли хочешь того, Годинович? – спрашивает его волхова. А сама лукаво так смотрит, с искоркой.
А Торх стоит, золотыми кудрями латвийскими трясет. Лада на Раду, то есть Рада на Ладу как две капли воды похожа. Даже возраста вроде одного. И ведь всем известно, что волхова с Годиной Евпатиевичем сверстники. А уж он мужик в солидных годах, хоть и ходит гоголем, да Ятву что ни год семенит.
– Так сильно ли любишь Раду, Торх Годинович? – повторяет свой спрос Лада.
– Свет мне без нее не мил. Глаза от земли оторвать не могу, как о ней подумаю или увижу издали, – басит детинушка.
– Ну, коли так, открою я тебе тайну девичью, – говорит волхова, а сама улыбку с лица прочь гонит: – Сказывала мне Рада, что придется ей по сердцу тот, кто подарит ей гребень янтарный для косы.
– Только то! – обрадовался Торх: – Что же ты мне раньше про то не сказала. Я бы давно его на торжище сменял на рыбу или меха! Я же мигом…
– Не спеши, Годинович, – остановила его Лада: – Должен ты сам для этого гребня янтарь добыть, своими руками его выточить и сам Раде подать. Только тогда все станет, как ты хочешь.
Была ли в этих словах хоть капля настоящей ворожбы, или только женское лукавство да знание людской природы, об этом никто никогда не узнает.
Однако Торх сделал, как ему нашептала волхова и ушел на берега Варяжского моря янтарь для гребня добывать. А набрав его вдосталь, устроился парнище в ученики к эстиннскому[90] златокузнецу и премудростью резьбы по алатырю[91] овладел.
Отбыл он с берегов родной Ладожки осенью, после того как помог отцу урожай собрать. А вернулся на следующий год, накануне Купалова дня. Вошел в городец, двери родного дома поцеловал, суму дорожную у порога бросил, и к Радиному крыльцу пошел.
Ярка его увидал. К брату обниматься полез. Подкинул Торх мальца разок другой, да на землю поставил, дескать, погоди чуток, за суженой своей иду.
С криками «Торхша вернулся! К Раде своей с подарком за пазухой идет!» побежал постреленок по городцу.
И тут распахнулась дверь в доме, к которому старший Годинович путь держал. Точно бык трехлеток ее копытом лягнул. Чуть ли с петель слетела. А из двери Рада синеокая выбежала и, как есть, к Торху на шею бросилась. Целовала при всем народе в лоб, в щеки, в губы.
– Лель мой, Любавич! – приговаривала девушка: – Вернулся ты! Вернулся, ненаглядный мой. А я всю зиму о тебе слезы лила. Думала, не увижу тебя больше, Радонь мой ясный.
– Да как же, Рада моя, – вторил ей Торх: – Как же не увидится-то, когда я что ни день о тебе думал возле моря Варяжского, в обучении у эстиннского умельца. Вот и подарочек тебе заветный изготовил. Все как ты загадывала: сам я алатырь камень в морском песке нашел, сам из него гребень частый для твоей косы сделал.
– Какой гребень-то, Любавич мой? – спрашивала Рада, а сама все к Торху ластилась.
– Янтарный гребень, как ты загадывала, – отвечал Годинович, гладя любимую по русым волосам, что неприбранными ниспадали почти до колен: – локоны твои чесать.
– Я только одно загадывала все это время, – шептала Рада, принимая дорогой подарок: – чтобы хоть еще один раз с тобой увидеться да покаяться, что гордая была. Не нужна мне теперь ворожба да ведовство. На то в нашем роду Лада есть. Мне ты надобен, Любавич мой ясноглазый.
Уже после свадьбы рассказала Рада Ятве, как той осенью, что Торхша к эстиннам поморским за гребнем янтарным ушел, позвала ее тетка и сказала, что согласна взять девушку в обучение. Обрадовалась племянница. Сколько лет просила она Ладу о науке, да все без толку, а тут вот тебе на!
Стала волхова Раду травам разным учить. Мало сказывала, строго спрашивала, бранила за нерадение.
И вот однажды вопрошает Лада племянницу:
– А что, Торх Годинович, еще не вернулся?
– Нет, – отвечает ей Рада.
– Значит и не вернется, а вернется, так навроде отца своего с молодой иноземной женой, – молвила ворожея: – Ну, так оно и к лучшему. Меньше будешь от учения отвлекаться…
А для девушки в тот миг белый свет в заячий хвост сжался. Руки у нее затряслись, все знахарство в миг из головы вылетело. Завыла она белугой, да со всей прыти в отчий дом бросилась. Забралась на полати и неделю подряд в голос ревела. Сродники уже подумали, что девка рассудком тронулась. Все к той же Ладе за помощью побежали. А та даже из дома выходить не стала.
– Это, – говорит: – из нее дурь младенческая выходит. Засиделась она в ляльках. Пора уже девкой становиться, а сама она понять того не может. Пусть плачет хоть до весны. Будет своему суженому шелковой женой.
Вот и думай, где Лада-Волхова ворожила, а где взяла одним знанием человеческой природы?
Словом плыл Година Евпатиевич с осеннего торжища сам о трех лодках. А в них все снедь да подарки на свадьбу первенца своего, красавца Торха и племянницы Лады-волховы Рады-синеокой. И сиял самоземец Ладонинский улыбкой, как Ярило утренний, точно сам он будет вокруг священного дуба с молодицей ходит и в уста ее сахарные целовать, в новый дом вести и на полати супружеские укладывать.
Ну, сам ни сам, а новый дом Торху всем родом рубили. Подле отцовского поставили, благо в городце еще привольно места для новых хоромин было. На почин хозяйства опять же определили корову и трех коз. Сразу за отцовской оратью[92] для молодых поле спалили: срубили деревья, выкорчевали пни, корневища, подлесок и траву зажгли дочерна. Собрали с поля все камни. Переборонили легонько. И закрыли под зиму ветками и сучьями, чтобы по весне спалить еще раз, вспахать и засеять. Так что к счастью грядущей свадьбы Годин имел самое прямое отношение.
По тому и удалась она так, что по всей округе до самого Ильменя потом про нее рассказывали да покряхтывали. Все было на ней по чину и от души. Кроме одного маленького случая, на который тогда никто внимания не обратил, разве что только Ятвага.
На третий день свадебных гуляний решили мужики кости размять, силой померится. А что на такой случай у венедов в почете – кулачки. Нет потехи лучше, чтобы кровь разогнать и похмелье из головы выветрить.
Все решили делать по Ильменьскому обычаю. Разделились на стенки. Ладонинцы против гостей. Вышли на береговой плес. Встали, подбоченились, начали подтрунивать друг над дружкой.
– Эй, вы чудь белобрысая!
– А вы меря конопатая!
Хотя и с одной и с другой стороны и белобрысых, и конопатых вокурат поровну.
Детвора, как водится, между двух стенок колобродит. Рожи строит. Мелкие обидки творит.
Так положено. Сперва мальцы-застрельщики должны меж собой кулачками помахать. А когда одна из отроческих ватажек начнет одолевать другую, с криками «Наших бьют» сойдутся взрослые стенки. Опять же все честь по чести: в висок и по микиткам[93] не бить, в спину не толкать, лежачего не трогать; сквозь чужую стенку прошел – забегай со своей стороны и снова кулаками маши. Чья стенка первой «опрокинется» – поляжет или побежит, те и проиграли. Их для пущего веселья можно еще и в реке искупать. Только потом обязательно надо побрататься и целованием кулачную потеху завершить.
Вот и выстроились с Волховской стороны гости, а с Ладожинской – Ладонинцы. И оказалось, что у гостей – ребятни раз-два и обчелся. Кликнули кличь: «Кто на „варяжскую“ сторону пойдет?» Городецкая детвора с кучку сбилась и ни в какую. Не хотят за «варягов» кулаками махать.
– Вот бы всегда так своей стороны держались, – пристыдил на них Година: – А то как подрастете, так и не пойми-разбери за кого кулаками машете. Только сейчас-то робеть нужды нет. Это ж вы понарошку будете на «варяжской стороне». Вот смотрите, я сам Ладонинский, а к гостям пойду. Кто со мной?
– Я, – шагнул за отцом Волькша. Несколько его приятелей робко двинулись за ним.
Это было смелым шагом и для старого, и для малого. С «родной» стороны им противостояли дюжие бойцы. Взять хоть Торха с Кунтом. Оба на голову выше отца. Даром что Кунту еще семнадцати годов не исполнилось. А над детской Ладонинской ватагой возвышалась лохматая рыжая башка Волькшиного наперсника Олькши. Ему еще не исполнилось тринадцать и в мужицкую стенку его не взяли, но ростом он был как раз с Годину. Не пошел Олькша к «варягам» и теперь стоял и во все тяжкие подтрунивал над Волькшей.
– Ой, мамочка, гляди, что за мелкого гороха у «варяжской» стенки насыпано, – кривлялся он: – Сейчас налопаюсь его от пуза, пердун меня раздери.
За пердуна Олькша получил затрещину от кого-то из взрослых. Уж больно слово на Перуна похоже только с охальным смыслом. Но подзатыльник не помешал ему гоготать над «гостями» во все горло.
Оказавшись возле «чужой» стенки Волькша почувствовал себя и впрямь на другом краю Яви. Вроде бы вот он, берег Ладожки, вот – частокол городца. Все родное, свое. Да и в стенк