— То есть вы полагаете, что вашего отца зачали на газовой станции?
— Что вы, он мне никакой не отец, — ответила Миккелина. — Мой отец погиб. Он был рыбак и однажды не вернулся из рейса. Мама его очень любила. Это была моя единственная отдушина в детстве — знать, что он не мой отец. О, как он меня ненавидел! С особенным жаром. Как он меня только не обзывал! Сраная уродка и в этом духе. Из-за моего физического состояния. Я заболела трех лет от роду, у меня парализовало правую сторону тела, я не могла говорить. А он считал, что я умственно отсталая. Обзывал меня кретинкой, безмозглой уродиной. А меж тем с мозгами у меня все было в порядке. Всегда. Но, несмотря на это, я не ходила в школу, мной никто не занимался — то ли дело сейчас, когда такие, как я, спокойно учатся. А молчала я еще и потому, что смертельно его боялась. Сейчас-то этим никого не удивишь — все знают, что дети, живущие в страхе, плохо и мало говорят, иногда вообще теряют эту способность. Думаю, со мной так и было. Я лишь много позже научилась ходить, заговорила и пошла учиться. Я закончила университет, у меня диплом по психологии.
Помолчала.
— Я так и не узнала, кто были его родители. Целое расследование провела — очень хотела понять, что же с нами происходило, почему это было так и отчего. Кое-что сумела обнаружить. Когда они с мамой познакомились, он был разнорабочим — нанимался тут и там на хутора в округе. А детство и раннюю юность — этим периодом я более всего интересовалась — провел в Городищенском фьорде, на крошечном хуторе, не хуторе даже, а в одиноком домишке, под названием Песчаный холм. Его давно не существует. Там жила семья, у них у самих было трое детей, а еще они брали на воспитание других, за них платила округа. Эта традиция тоже давно отмерла, нет больше в Исландии «окружных иждивенцев», как называли таких детей. Семейка эта была притчей во языцех, говорили, мол, детей у них морят голодом. Все соседи знали про это, рассказывали мне потом. В архивах есть даже уголовное дело, которое на них завели, — на хуторе умер ребенок, как выяснилось, из-за голода и побоев. Мальчику было восемь лет. Следователи произвели вскрытие, прямо там, на месте — жуткое дело, никаких инструментов, никаких медиков, чудовищно даже по тем временам. Взяли кухонный нож, сняли с петель дверь, положили на нее тело, отнесли к ручью, чтобы промыть внутренности, — и вперед. Но даже на таком примитивном уровне сумели установить, что мальчик в самом деле, как тогда было принято говорить, «содержался в условиях чрезмерного недостатка пищи». Правда, доказать, что это привело к смерти, не удалось. Думаю, он все это видел своими глазами. Ему было примерно столько же лет, он жил на Песчаном холме в те же годы — его имя упомянуто в деле, про него сказано «питание получает скудное и нерегулярно, имеет раны на спине и на ногах». Кто знает, может, они были друзья с этим мальчиком.
Помолчала.
— Я не собиралась искать ему оправданий. Тому, как он вел себя с нами, что творил, нет и не может быть никаких оправданий. Я просто хотела узнать, что он был за человек.
Помолчала еще.
— А ваша мать? — спросил Эрленд, дабы показать, что внимательно слушает собеседницу.
Миккелина, судя по всему, намерена рассказать все. Все, что, по ее мнению, относится к этому делу. Рассказать так и в том порядке, как ей хочется. Не стоит на нее давить, у нас полно времени.
— Несчастная женщина. Ей просто жутко, жутко не повезло, — сказала Миккелина сухим тоном патологоанатома, словно обдумывала ответ на этот вопрос давно и ничего более вразумительного придумать не смогла. — Ей жутко не повезло оказаться в руках этого человека. Никаких других объяснений быть не может. Она ведь тоже сирота, но выросла во вполне сносных по тем временам условиях, в Рейкьявике, и когда познакомилась с ним, работала горничной у весьма богатого человека. Ее родителей я тоже не смогла разыскать. Если их имена и были где-то записаны, то эти бумаги пропали.
Миккелина подняла глаза на Эрленда:
— Но ей довелось встретить настоящую любовь, и было еще не поздно. Думаю, он появился в ее жизни как раз вовремя.
— О ком это вы?
— А еще Симон. Мой брат. Мы не знаем, как он себя чувствовал все эти годы, не знаем, как он все это переживал внутри себя. Я вобрала все, что отчим делал с мамой, в себя и умирала вместе с ней, но я была посильней духом, чем Симон. Бедняжка! Бедняжка Симон. А еще Томас. Слишком много он унаследовал от отца. Слишком много злобы.
— Простите, но я немного потерял нить. Вы сказали, кто-то появился в жизни вашей матери как раз вовремя. Кто это?
— Он был родом из Нью-Йорка. Американец, из Бруклина.
Эрленд кивнул.
— Маме нужна была соломинка, за которую ухватиться. Нужна была какая-то любовь, какое-то уважение, признание — в смысле, ей нужно было снова почувствовать, что в ней видят человека. Дейв дал ей все это. Воскресил в ней самоуважение, воскресил и ее саму. Мы постоянно ломали голову, я и братья, отчего он столько времени проводит с мамой. Что он такое в ней разглядел? Ведь на нее никто не обращал ни малейшего внимания, только отчим, и то лишь затем, чтобы избить ее до полусмерти. Так бы мы и не узнали ответа, не скажи он ей сам, отчего взялся ей помочь. А он сказал, мол, я сразу понял, в чем дело, одного взгляда хватило, когда я зашел к вам в тот день с рыбой. Он ловил форель в Рябиновом озере. Оказалось, он только глянул на нее, как понял, что ее бьют смертным боем. Не по синякам, не по чему-то еще — по глазам, по лицу, по походке, по позе. Увидел все симптомы сразу, всю ее историю прочел в единый миг.
Миккелина опять ненадолго прервалась, разглядывая едва различимые из машины кусты смородины.
— Оказалось, Дейву самому пришлось через все это пройти. Он сам вырос в такой семье, в шкуре Симона и Томаса. Его отца не судили, ни разу не привлекли к ответственности, его так и не настигла расплата за то, что бил жену всю жизнь и в итоге забил насмерть. Дейв видел, как она умирала. У них не было ни гроша за душой, мама заболела чахоткой и умерла. Но папочка бил ее смертным боем даже больную. Дейву было, кажется, лет пятнадцать или около того, и совладать с отцом он не мог. В день, когда мать умерла, он ушел из дома и больше никогда туда не возвращался. Вскоре записался добровольцем в армию, еще до войны. А как она началась, был отправлен сюда, в Рейкьявик, служить на складе. И надо же было такому случиться, что он просто по прихоти зашел в первый попавшийся разваливающийся домишко — и снова увидел лицо собственной матери.
Помолчала еще.
— Но теперь он был уже не тот пятнадцатилетний мальчик. Теперь он знал, как справиться с мерзавцем, — тихо сказала Миккелина.
К котловану подъехала машина. Из нее вышел человек и направился в сторону кустов смородины.
— А вот и мой Симон приехал за мамой, — сказала Миккелина. — В самом деле, как поздно уже. Вы не против, если мы продолжим завтра? Давайте, в самом деле, приходите ко мне в гости и продолжим.
Она открыла дверь и позвала незнакомца, тот развернулся и пошел на зов.
— Вы знаете, кто там лежит? — спросил Эрленд.
— Завтра, — ответила Миккелина. — Все обсудим завтра. Спешки никакой нет. Все всюду успели, и все всюду опоздали. Давным-давно.
Незнакомец подошел к машине и подал Миккелине руку.
— Спасибо, Симон, дорогой мой, — поблагодарила она, выходя из машины.
Эрленд наклонился через сиденье, чтобы разглядеть гостя получше. Очень интересно, придется выйти и договорить.
— Позвольте, но ваш помощник никак не может быть Симоном, — заметил он, взяв Миккелину под другую руку. — Ему на вид не больше тридцати пяти.
— А? — удивленно переспросила Миккелина.
— Я так понял, Симоном звали вашего брата, не правда ли? — спросил Эрленд.
— Звали, разумеется, — сказала Миккелина, улыбнувшись. — Мой помощник, как вы изволили выразиться, не тот Симон. Это мой сын, познакомьтесь. Но я, конечно, назвала его в честь брата.
24
Наутро Эрленд назначил совещание в полиции. Элинборг и Сигурд Оли заслушали доклад босса о встрече с Миккелиной и полученной от нее информации. Босс собирался встретиться с ней повторно во второй половине дня — он уверен, что зеленая скрюченная женщина расскажет им, кто лежит в земле близ кустов, кто этого человека туда определил и за какие заслуги. Одновременно, ближе к вечеру, будет завершена операция по извлечению скелета из грунта.
— А почему ты не вытянул из нее все вчера же? — спросил Сигурд Оли.
Он пребывал в отменном настроении, словно воскрес после вечера с Бергторой. Все прошло как нельзя лучше, в спокойной обстановке. Они обсудили планы на будущее, заведение детей в частности, и достигли согласия по всем пунктам повестки дня, включая поездку в Париж и марку спортивного автомобиля.
— Так бы мы закончили эту дурацкую еблю с пляской уже сегодня, — добавил он от избытка чувств. — А то меня так достало трахаться с этими костями. Так достало сидеть в подвале этого урода Беньямина. А уж общаться с вами обоими — и подавно.
— Если ты не против, — сказала Элинборг шефу, — я бы хотела составить тебе компанию. Ты ведь полагаешь, что она — та самая девочка-инвалид, про которую говорил Хантер?
— Все указывает именно на это. По ее словам, у нее было двое братьев, Симон и Томас. А наш полковник говорит, что видел в том доме девочку-калеку и двух мальчишек. То есть совпадение стопроцентное. А еще был какой-то американский солдат, который им каким-то образом помог, звали его Дейв. Фамилию она мне не назвала, надо переговорить по этому поводу с Хантером. Я думаю, с нашей скрюченной дамой следует обращаться аккуратно. Я уверен, она сама расскажет нам все, что нужно. Полагаю, спешка только повредит.
Эрленд со значением посмотрел на Сигурда Оли:
— Кстати, ты закончил с подвалом Беньямина?
— Да, вчера вечером перерыл последний ящик. Ни черта лысого не нашел.
— Стало быть, исключено, что на Пригорке похоронена его невеста?