Цех вышел из прорыва — помогли эти два молодежных коллектива. Они держали первенство по заводу долгое время. Первыми вышли в число тысячников.
Широкий отклик в цехах завода нашел патриотический почин Егора Агаркова с южноуральского завода, по предложению которого несколько участков объединялись в один. Это давало возможность высвободить половину рабочих и инженерно-технических работников, использовать их на других работах. Почин Агаркова первой подхватила бригада Сорокина, за ней — Торгмана. Заводской комитет комсомола присвоил этим бригадам звание фронтовых, а еще позже во Всесоюзном соревновании сорокинцы завоевали третье классное место. Характерным в работе Сорокина и Торгмана являлось то, что члены их бригад работали на один наряд, тогда как в других коллективах каждый имел свой. Это говорило о солидарности сорокинцев и торгманцев, работали на совесть: «Один за всех и все за одного».
Дружба, взаимопомощь, рост мастерства — вот основа духовной общности двух молодежных коллективов. Если кто не управлялся с заданием, отставал, ему немедленно оказывал помощь кто-либо из товарищей, и работа снова входила в ритм. Заработанные деньги делили поровну, несмотря на различие разрядов. Прогулов и нарушений дисциплины не было, да и не могло быть. Жили только работой... Члены бригад обретали мужество и стойкость в обстановке нелегких трудовых будней. Они старались походить на своих отцов и старших братьев, ставших образцом служения народу.
Вот один из таких примеров.
31-го августа сорок третьего у котла ТЭС остановилась топка. Все попытки пустить ее оказались безрезультатными. Для ремонта требовалось охлаждение котла, а это означало бы срыв военных заказов. Стахановец, слесарь ТЭС Иван Егорович Кувайцев при работающей второй топке, покрывшись кошмой, при очень высокой температуре залез в топку и произвел ремонт. Котел продолжал работать. Только из приказа по заводу люди узнали об этом героическом поступке своего товарища: подвиг и в тылу становился нормой поведения.
Вскоре после этого случая произошел еще один, равносильный тому, что совершил Александр Матросов. На этот раз подвиг совершил комсомолец Алексей Сорокин.
Было так.
Рано утром Клавдия Фролова прихватывала сваркой металлические листы. А выше, на козлах, стояла торцом готовая рама. Ее надо было опустить на листы, что сваривала Фролова. Сорокин, стоявший неподалеку, заметил, как рама стала падать на Фролову.
«Задавит!» — ужаснулся он. Не думая о себе, бросился к девушке, оттолкнул ее, приняв на себя часть тяжести девятисоткилограммового груза. Хрустнул позвоночник, потемнело в глазах...
Сорокина, в свою очередь, спасли товарищи.
В другое время бригадира отправили бы в санаторий, лечили в лучшей столичной клинике, а в тот переломный сорок третий Сорокину некогда было думать о себе. Скрывая боль, выходил на смену, а по ночам ему в неотапливаемом общежитии подавали бутылки с горячей водой: грелка приносила временное облегчение.
«Надо как-то заставить Алексея сменить профессию, убрать из цеха от сквозняков, иначе он долго не протянет», — думал Торгман. Алексея избрали секретарем заводского комитета комсомола. Два срока был он вожаком заводской комсомолии. Немного окреп и все-таки вернулся в цех. Работал мастером, старшим мастером, начальником отдела техники безопасности завода, а последние несколько лет руководит лабораторией в отделе главного сварщика. Внес несколько рацпредложений с большим экономическим эффектом... Труд Алексея Павловича Сорокина отмечен Почетной грамотой Президиума Верховного Совета РСФСР, юбилейной медалью, нагрудным значком победителя социалистичского соревнования за 1974 год. За особые заслуги перед коллективом А. П. Сорокин удостоен высшего почетного звания «Заслуженный ветеран завода». Ученик и последователь Алексея Павловича — сварщик Михаил Лазарев удостоен звания Героя Социалистического Труда.
Однокашники его из комсомольско-молодежной фронтовой бригады тоже сохранили верность традиции, рабочую закалку — все они стали ударниками коммунистического труда, получили новые профессии. Так, Соколов Владимир стал наладчиком станков, Варганов Николай овладел специальностью прокатчика, а под старость перешел в железнодорожный цех, он один из лучших в смене рабочих. Подобин Иван вырос до мастера, заслужил звание наставника молодежи, недавно его с честью проводили на заслуженный отдых.
Многие товарищи и друзья, в том числе Юрий Торгман и Клавдия Фролова, вернулись на родину: в Брянск, Мытищи, Новочеркасск, Ставрополье. Но до сих пор не забывают они своего бригадира, пишут ему, спрашивают о ставшем родным усть-катавском вагоностроительном. Не забывают пору военного лихолетья и своего труда, который способствовал победе советского народа.
За успешное выполнение заданий Наркомата Указом Президиума Верховного Совета СССР от 15 сентября 1945 года завод награжден орденом Трудового Красного Знамени. Около двухсот передовиков производства удостоены орденов и медалей. А бывшим работникам завода Кондрину С. Ф. и Феничеву Н. И. за боевые подвиги присвоено звание Героя Советского Союза.
...Прошло 30 лет с тех пор, как в Европе замолкли пушки, отгремели последние залпы войны.
За годы мирного труда на усть-катавском заводе сделан большой скачок в развитии. Сейчас это современный, технологически высоко-оснащенный производственный комплекс, выдающий отличные трамвайные вагоны КТМ-5МЗ, по качеству не уступающие мировым образцам. Они перевозят пассажиров более чем в восьмидесяти городах Советского Союза. Кроме того, различные виды товаров народного потребления: гладильные столы, хлебницы, детские велосипеды «Уралец», узлы для силосоуборочных комбайнов и многие заказы по кооперации...
Задания четырех лет девятой пятилетки были чрезвычайно напряженными — завод осваивал новую марку трамвая и модернизировал старые вагоны. Однако планы успешно выполнены — коллектив занимал трижды классные места во Всесоюзном соревновании. Происходило это главным образом за счет технического прогресса, в том числе внедрения в производство станков с программным управлением. Резко повысилась производительность труда и улучшилось качество обрабатываемых деталей.
Многое сделано по совершенствованию организации труда и производства, широко подхвачен метод работы бригадного подряда. Комсомольско-молодежные бригады ряда цехов поддержали почин: «Работая за себя и за того парня», выполнить к 30-летию Победы полугодовую программу. Слово свое молодежь сдержала.
И так всегда: наши люди — в постоянном напряжении трудовых будней, в неустанном творческом поиске. Они продолжают ковать победу теперь уже на трудовом фронте.
Думая о судьбах Родины и нашего народа, еще и еще раз убеждаешься — стократ прав Белинский:
«Чем выше человек, тем история его грандиознее, критические моменты ужаснее, а выход из них торжественнее и поразительнее. Так и у всякого народа своя история, а в истории — свои критические моменты, по которым можно судить о силе и величии его духа, и, разумеется, чем выше народ, тем грандиознее царственное достоинство его истории, тем поразительнее трагическое величие его критических моментов и выхода из них с честью и славой...»
ЛЕОНИД ЛИТВАКМЫ ШТУРМУЕМ РЕЙХСТАГ
Славным сынам Родины, солдатам и сержантам моего взвода посвящается
Рис. Г. Ворошнина
Назначение
Наконец окончена напряженная учеба, и мы стали офицерами. Как судьба распорядится каждым из нас?
Вечером, за праздничным столом, сидели мы: Чильдинов, Василий Запорожец, Василий Колычев и я.
Колычев сказал:
— Встретимся ли мы еще и когда?.. А хорошо бы встретиться, скажем, в Берлине. Давайте так и запишем, в Берлине!
В резервный полк постоянно прибывали офицеры и отсюда разъезжались по назначениям. Подошла и моя очередь. Получил я направление в 3-ю Ударную армию. А дальше пошло без особой задержки: мне вручили в штабе 150-й стрелковой дивизии направление явиться в 674-й полк.
...Кто-то трогает меня за плечо.
— Товарищ младший лейтенант...
Это подошел штабной офицер.
— Вы назначаетесь командиром взвода второй роты первого стрелкового батальона.
Для сведения добавил:
— Комбат — майор Твердохлеб. Ротой командует лейтенант Греченков. У него выбыл командир. Ступайте туда и принимайте взвод. Проводит к нему наш офицер, а то тут недолго угодить к гитлеровцам.
Прижимаясь к стенам, мы перебирались через развалины, перебегали разрушенные улицы. Кругом огонь и дым.
Вот за стеной одного дома стоит минометная батарея и ведет огонь. Совсем близко. Отчетливо слышна автоматная дробь. Над нашими головами с ревом пронеслись «ИЛы». Их было много. А выше «ИЛов» — истребители. Такого множества самолетов я еще не видел. Уж больно красивое зрелище.
...Невольно припомнилось лето 1943 года. Курская дуга. Стоим в обороне. Повиснет, бывало, над нами «рама» (так мы называли немецкий корректировщик), сделает круг-другой, и плюхают потом немецкие пушки в тот «круг» свои снаряды. А «рама» перелетит рядышком — и опять за свое. И ничем ее, проклятую, не возьмешь. Бьют по ней наши солдаты, бьют, а ей, что горох об стену. Сколько тогда было высказано горьких упреков: «Что же наших-то самолетов не видать? Эх-ма!»
Так было. Вот как стало! Сбылось, о чем думалось и мечталось.
...Прибыли в расположение роты. Вскоре во дворе стали появляться солдаты и сержанты. Строятся у стены, а сами не спускают с меня глаз. Мне их тоже надо запоминать: знакомство-то будет очень короткое.
— Сержант Досычев, — представил ротный своего боевого товарища. — Временно замещал взводного. Теперь ваш помощник.
Подошли к взводу. Началось знакомство. Передо мною стояли усталые, закаленные в боях воины. Глядя на их потрепанные и измазанные шинели, сапоги, почувствовал себя неловко в своем новом обмундировании. Отлично понимал их изучающие взгляды: «Кто ты?»
Чтобы снять томительное напряжение, достал папиросы и предложил закурить. С большой охотой потянулись за «подарком из России», так окрестили солдаты пачку «Беломорканала». Меня окружили.
— Товарищ младший лейтенант, вопрос можно? — это сказал Николай Досычев.
— Давайте.
— Ребята просили узнать: вы откуда попали в училище, из гражданки? — и замолк, как провинившийся.
Совсем близко идет бой. Надо коротко отвечать на вопрос.
— Нет, не из гражданки попал я, ребята, в училище, а после фронта и госпиталя. Участвовал в боях на Курской дуге. Только был там солдатом, снайпером. Взводом буду командовать впервые.
Разом все загудели. Времени нам отведено очень мало, но просили рассказать, как там, до́ма... Это было так необходимо для закрепления доверия по суровым законам войны.
...А через час мы вступили в бой.
Через канал
Пытаясь приостановить наше продвижение, гитлеровцы сильно укрепили Берлин. Что не могло служить для обороны — минировалось. На перекрестках закапывали танки и самоходки. Получались мощные узлы, способные вести сильный огонь в любом направлении. Из окон и с чердаков на наших воинов выплескивался свинцовый ливень.
Дорогу прокладывали пехотинцы. По их указанию артиллерия и танки разделывались с огневыми точками врага. В боях за Берлин взвод не мог действовать как единое подразделение. Дробился он, как правило, на отделения и даже на небольшие штурмовые группы. Так легче проникать в комнаты, подвалы, чердаки. Командирам отделений и штурмовых групп приходилось принимать решения на месте самостоятельно. От их сметки, ума, ловкости зависел общий успех операции взвода.
Особенно серьезной преградой был канал, отходивший от реки Шпрее.
Мы вышли к нему под покровом ночи.
Его почти отвесные берега выложены массивными каменными плитами. Это значило — карабкаться по вертикальной стене! А мост весь осел в воду. К тому же противник время от времени пускал осветительные ракеты.
Мы с Досычевым отправились на разведку, решили узнать, как глубоко осел мост и не разорван ли он? Рота залегла на берегу, готовая прикрыть нас огнем.
Заходим в холодную апрельскую воду. Прощупываем настил. Стараемся не плескать, ступаем бесшумно. Руками держимся за шаткие перила. При каждой вспышке ракет застываем на месте. Вокруг ухают разрывы снарядов.
Вода стала доходить до груди. Но тут же начало мелеть. Значит, балка, по которой я шел, сильно согнулась от взрыва, но не треснула.
Сразу отлегло от сердца. Это была радость. Ни плыть, ни наводить переход не придется.
Обратно ноги несут сами, а спешить нельзя: легко испортить дело. Из-за ракет приходится делать частые остановки.
Вот и берег. Выливаем воду из сапог. Мокрая и холодная одежда прилипла к телу. Поясняем бойцам, с какими предосторожностями следует переправляться через канал. Форсировать решили по одному. Растянулись длинной цепью и не теряя ни минуты двинулись. Переправляется первое отделение. Остальные изготовились для поддержки товарищей огнем, если гитлеровцы их заметят и попытаются отбросить. Мы с Досычевым — в качестве проводников. Автоматы на шее.
От нас в обе стороны — бой.
Вот уже отделения сержантов Лосенкова и Зуева на той стороне. Следом выходят солдаты третьего отделения сержанта Лосева. Воины стали рассредоточиваться вдоль набережной. Впереди, метрах в сорока, начинается квартал домов.
Это расстояние можно преодолеть за считанные секунды. Но очередная ракета высветила набережную, и гитлеровцы нас обнаружили.
Тут заработали их пулеметы. Завизжали, зарикошетили пули, веером рассыпаясь по воде. Посылаю связного к мосту, чтобы ускорили выход на берег.
Мы тоже ответили огнем, ударили наши и с другого берега. Немцы освещают набережную ракетами. Но этот свет помогает и нам. Неподалеку замечаем разбитую грузовую машину и танк.
Часть взвода, поддержанная огнем, доползла к этим укрытиям. Прячась за ними, наметили места, куда следовало ворваться. До ближнего разрушенного дома — метров двадцать...
По-пластунски ползем к обломкам стены. Нас чуть больше десяти. Изготавливаемся к решающему броску, не выдавая своего присутствия. Пусть думают, что мы на прежнем месте. Едва очередная ракета погасла, как вся группа стремительно бросилась к дому.
Несколько секунд — и мы у стены. В разбитые окна летят гранаты. Прорываемся в дом. Остальная часть взвода спешит на помощь. А наша группа, отбив у противника несколько комнат внизу, стала подниматься по разбитым лестницам.
Враг пытается сбросить нас вниз. Завязался упорный бой. Те, у кого кончались боеприпасы, брали немецкие автоматы. Бойцы расширяли плацдарм. В дом пробрались другие товарищи, и наши силы стали увеличиваться.
Со второго этажа кто-то заметил бегущих по двору людей. Свои? Чужие?
— Кто там? — крикнули мы.
В ответ — треск автоматных очередей.
— Гранаты! — командует сержант Зуев.
Штурмовые группы, словно весенние ручьи, текут, текут, текут, захватывая все новые участки.
Безысходность берлинского гарнизона была очевидной, но сопротивление не ослабевало. Более того, ближе к центру оно усиливалось, будто сжималась огромная пружина. Гитлер приказал ставить под ружье всех, кто способен держать оружие в руках. Так создавались отряды «фольксштурма», в которые были мобилизованы все мужчины, вплоть до шестнадцатилетних подростков. Из юнцов создавались отряды «гитлерюгенд».
Однажды мы столкнулись с таким отрядом.
Подбегает ко мне рядовой первого отделения Чебодаев, докладывает:
— Товарищ младший лейтенант, там за поворотом улица перегорожена баррикадой!
Поднялись на четвертый этаж.
Так и есть: улица перекрыта двойной стеной из досок, а между ними — мешки с песком. Устроены бойницы. За баррикадой несколько минометов. Бегают какие-то люди в необычной форме с красными повязками на рукавах.
Командуют офицеры. Фигурки торопливо снуют в дом и обратно, подтаскивая к минометам ящики с минами. Как потом выяснилось — «гитлерюгенд».
В тюрьме Моабит
Гитлеровцы несли большие потери. Но и у нас мало оставалось солдат во взводах. 674-й стрелковый полк, которым командовал подполковник Дмитрий Алексеевич Плеходанов, отвели во второй эшелон. После гибели майора Твердохлеба батальоном стал командовать капитан Василий Давыдов. Все мы ждали пополнения. И вот 28 апреля, как только стемнело, наш батальон повели в неизвестном направлении. Подошли к большому зданию. Через ворота — во двор. Мы знали, что это тюрьма Моабит.
Передали приказ: «Офицеры — к комбату!»
Капитан Давыдов сообщил, что здесь получим пополнение. При этом добавил:
— Эти люди бо́льшей частью состоят из пленных советских граждан.
Нас с Николаем Досычевым повели внутрь тюрьмы. Там было слабое освещение. В коридорах и бывших казематах сидели и стояли люди в военной форме. Однако воевать никому из них не приходилось. Накоротке научились обращаться с оружием и стрелять из него. Они хотели отомстить гитлеровцам за пережитое на чужбине.
Мы привели новых солдат во взвод. Объяснили, кто в каком отделении.
Рядовой Чебодаев
Батальоны 756-го стрелкового полка нашей 150-й стрелковой дивизии, захватив мост через Шпрее, завязали упорные бои за овладение домами на другом берегу.
Гитлеровцы оборонялись упорно. Да это и неудивительно: недалеко отсюда стояло огромное здание министерства внутренних дел Германии — дом Гиммлера. От него до рейхстага — рукой подать.
На помощь воинам 756-го стрелкового полка был брошен наш пополненный батальон. Первый взвод ворвался в один из домов, и завязался бой с обороняющимися гитлеровцами. Для наших молодых солдат это был первый бой.
Я бегом спускаюсь по лестнице, соединяющей этаж с подвалом.
Едва оказался в длинном коридоре, вижу: впереди бежит немецкий офицер, а за ним Чебодаев. Был во взводе такой отважный, отличный стрелок. Охотник из Хакасии. Он обладал завидным хладнокровием. Но на этот раз пришлось его отчитать. Без скидки на войну. Отстреливаясь из пистолета, нацист несся к пролому в стене. Я кричу Чебодаеву: «Стреляй!» Мне этого делать нельзя, могу поразить своего. А Чебодаев и не думает подымать оружия.
Я решил, что у солдата кончились патроны. До пробоины оставалось несколько шагов. Вот преследуемый уже взбегает наверх по кирпичам. А там — улица. И в тот самый момент, когда фашист подбежал к пролому, Чебодаев, едва вскинув карабин, выстрелил. Офицер застыл на месте и, схватившись руками за грудь, повалился на пол. К нему подбежал Чебодаев. Я закричал на него:
— Ты что делаешь, а? Да ты как посмел подставлять себя под пули! Почему сразу не стрелял? Он мог тебя убить еще вон там!
Мне нужно было, чтобы солдат понял бессмысленность своего поступка. А Чебодаев уставился на меня немигающими глазами. Смотрю на его спокойствие, и точно меня обезоружили. Не знаю, что ему такое сказать.
— Запрещаю тебе так безрассудно лезть на смерть, понял?
Чебодаев на ломаном русском языке совершенно серьезно отвечает, пожимая плечами:
— Не понял, товарищ командыр...
Теперь я не понял, чего он не понял.
— Хотел я плен брать немецкий офицер. А он стрелял — не страшно. Ему страшно, а потому глаз плохо видит. Метко не мог стрелять, понимаешь, командыр? Видел его глаза? Э-э, — произнес Чебодаев непонятное для меня это «э» и взял карабин «на ремень».
Зло стало проходить. Но не отступаю:
— Смотри, — говорю ему. — «Глаз плохо видит». Брось дурить, не тайга тут. Этот зверь с оружием.
А бой продолжался. После я узнал, что мы сражались в доме швейцарского посольства в Германии.
В доме Гиммлера
Дом Гиммлера был взят штурмом 29-го апреля. За его овладение сражались наш 1-й стрелковый батальон капитана Василия Давыдова и батальон соседнего, 756-го стрелкового полка капитана Неустроева.
Рано утром по дому Гиммлера был произведен короткий артналет. Это здание стояло вблизи только что очищенного от гитлеровцев швейцарского посольства.
Лейтенант Греченков крепко пожал мне руку — «на дорогу». Но едва мы пошли в атаку — из дома Гиммлера по нам открыли сильнейший огонь из стрелкового оружия. Откуда-то издали стали долетать мины. Заградительный огонь заставил залечь наших бойцов за разбитыми машинами, в развалинах зданий, в воронках.
Громадное здание ожило огневыми точками всех шести этажей. Создалась тяжелая обстановка. Пули жужжат, рикошетят от камней мостовой, высекая искры. Казалось, невозможно продвинуться ни вперед, ни назад. И все-таки улавливали нужный момент — успевали преодолевать два, три метра и снова укрывались. За нашими спинами захлебывались пулеметы, поддерживая нас огнем.
Бойцы взвода лейтенанта Кошкарбаева первыми ворвались в здание. Взводы лейтенанта Лушкова и мой решительным броском преодолели двадцать метров. Штурмовые группы и отделения стали проникать внутрь дома. Группа сержанта Лосева, ворвавшись в коридор, встретила настолько яростное сопротивление, что вынуждена была отступить на улицу. Отделение сержанта Зуева проникло в одну из комнат, «обработав» ее предварительно гранатами. Эта большая комната была загромождена опрокинутыми шкафами, сейфами, столами. Ворвавшиеся воины увидели несколько убитых гитлеровцев и одного живого. Рослый крепкий солдат Демьян Добрянский выбил из рук немца автомат и погрозил ему увесистым кулаком. Тот понял намек и, выдавливая улыбку, забормотал:
— Я, я! Гитлер капут!
— Так-то понятнее! — усмехнулся Добрянский.
За опрокинутым сейфом лежали заряженные фаусты. Отделение Зуева закрепилось здесь надежно. Вскоре Зуев выскочил с фаустом на улицу и, подбежав к двери, выстрелил по ней из трофейного оружия. Сильный взрыв упругой волной выкатился из коридора. Туда вторично устремилось отделение Лосева. Этот фауст начисто разметал баррикаду, перегородившую коридор. Несколько ее защитников упали замертво, а ручной пулемет превратился в кусок искаженного металла. В отвоеванную часть здания проник весь взвод.
Николай Досычев во главе штурмовой группы пошел вперед. Взрывы гранат и фаустов трясли дом. В ушах стоял звон, приходилось не говорить, а кричать.
Лосев и рядовой Печка вывели в коридор еще одного пленного с поднятыми руками.
— Сторожить здесь пленных некому, оставлять так нельзя, — говорю Печке. — Доведи до двери и укажи направление, пусть сами идут в плен.
— Есть! — ответил Печка и ткнул эсэсовцев автоматом.
Фашисты повиновались, но, дойдя до выхода, заупрямились. Печка что-то им крикнул по-немецки и выгнал прочь. А тем уж ничего не оставалось, как нестись во весь дух под пулями в нашу сторону. Воротившийся Печка сказал, что фашисты умоляли его не стрелять в спину, они, мол, не желали помирать и сами сдались в плен.
Но сдавшихся «добровольно» были буквально единицы. Эсэсовцы с яростью обреченных дрались за каждую комнату, этаж, лестничный марш, цеплялись за все, что хоть мало-мальски служило прикрытием.
Весь день в доме Гиммлера не прекращались жестокие схватки, часто переходившие в рукопашный бой. Пьяные эсэсовцы шли в атаку открыто, беспрерывно стреляли из автоматов. Мы их били «карманной артиллерией» — ручными гранатами. Да и немецкие фаустпатроны шли в дело.
Часто одна и та же комната переходила из рук в руки по несколько раз. Эсэсовцы лезли напролом. Непомерно трудно приходилось и оттого, что мы не знали планировки комнат, коридоров, переходов, поэтому не представляли, откуда можно ждать вылазки врагов. В таких условиях бои шли весь день 29 апреля.
Бой не прекращался до глубокой ночи, вспыхивая то в одном, то в другом месте. Но общая обстановка складывалась в нашу пользу. Поздно ночью на 30 апреля дом Гиммлера был полностью в наших руках.
Ужасное зрелище представляло собой это здание. Все в нем было разбито в щепы — не уцелело ничего. Стены изрыты глубокими оспинами от пуль. Довершали картину трупы фашистов, нашедших в доме Гиммлера свой бесславный конец.
Мы собрались в комнате второго этажа. Только теперь все почувствовали, как хочется есть и пить. Но стоило сесть на пол, как еда и все другое отходило на задний план. Ребята падали, засыпали с оружием в обнимку.
Пока я решал вопросы по доставке пищи и боеприпасов, минул час с небольшим.
К нам зашел командир роты лейтенант Греченков.
— Как настроение у ребят?
— Устали. Крепко устали, — кивнул я в сторону спящих. — Новым непривычно такое напряжение, а ребята — хорошие.
Под конец разговора Греченков, не скрывая торжества, сказал:
— Я от комбата. Получено важное сообщение: батальон будет штурмовать рейхстаг. Наша рота тоже. Понимаешь?
Блики света от свечей тускло высвечивали лицо ротного, и трудно было понять: шутит он или нет. Он понял мой немой вопрос и вконец развеял сомнение:
— Твой взвод в наступление пойдет первым, Фома неверующий.
И Греченков повел меня вниз, в подвальный коридор. В конце его было окно. К нему мы и подошли.
— Присматривайся. Вот отсюда через это окно и начнем.
Сразу за домом начиналась площадь. Дальние отблески пожаров еще больше подчеркивали черноту ночи. Что там, на площади, где рейхстаг, какой он и далеко ли, какие укрепления предстоит преодолеть? Сведения были очень скупые.
У этого окна побывали командир полка подполковник Дмитрий Алексеевич Плеходанов, комбаты.
Командир роты сказал: «Присматривайся». Это потому, что приказа на штурм еще нет. Одно было несомненно: площадь и сам рейхстаг очень сильно укреплены и бой за него будет тяжелый и жестокий. Рейхстаг я ни разу не видел даже на снимке. Греченков тоже. Ну да ладно. Главное: штурмовать его будем мы. Я очень волновался. Еще бы! Даже самые смелые прогнозы на выпускном вечере в училище не могли такого предугадать. Побыв минут пять-семь, Греченков ушел. Я остался один. Слышу:
— Товарищ младший лейтенант, вы здесь?
Это был Досычев. Я стоял в углу, совсем невидимый в темноте (если кому довелось смотреть послевоенный фильм «Падение Берлина», то в нем показано то самое окно, через которое мы уходили на рейхстаг).
— Хорошо, что пришел, — откликнулся я. — Что там у нас?
— Ужин для роты принесли.
— Добро. Есть хорошая весть, Николай, будем штурмовать рейхстаг.
— Да ну-у?! — вырвалось у Николая. — То-то я смотрю, куда это вы вдвоем потопали: как заговорщики!
Мы были с ним, как говорят в народе, погодки: мне не хватало месяца до двадцати одного года, Николаю — двадцать лет, — и стали большими друзьями. Я очень ценил его за ум, смелость, умение в трудной обстановке принимать верные решения.
Настроение у нас было превосходное. Только одного боялись: а вдруг командование переменит решение? Говорили мы и об этом, хотя знали, понимали, что ничто не может измениться. Значит, нельзя зря терять времени.
Последний штурм
Скоро взвод получил задачу. Мы штурмуем рейхстаг. Взвод подняли на ноги. Кое-кого пришлось потрясти. Сразу принялись за еду. Покончив с едой, разобрали боеприпасы, гранаты. Их нужно много, потом доставлять не будет возможности. Заменили несколько карабинов автоматами. Неохотно отдавал свой карабин Чебодаев.
Перед тем, как выйти на исходный рубеж, все собрались вместе минут на десять. Перед воинами с краткой речью выступил парторг батальона лейтенант Исаков.
— Нашему батальону и, в частности, вашей роте выпала большая честь: штурмом овладеть гнездом фашизма — рейхстагом, — сказал он. — Знамя для водружения с нами. Пусть оно зовет на подвиги во имя окончательной победы над врагом!
На суровых солдатских лицах можно было прочесть решимость выполнить долг до конца.
Командиры увели свои взводы на прежние «квартиры». Еще раз проверили, все ли в порядке. И хотя все было в лучшем виде, волнение не покидало нас. Понимали, какой предстоял бой. Я собрал командиров отделений, еще раз уточнил детали штурма.
Наступал рассвет тридцатого апреля. Поступил приказ выходить.
Взвод спустился в подвальный коридор, где мы побывали с командиром роты поздно ночью. Шли цепочкой. Я с командирами отделений и с Досычевым осторожно направился к окну.
Наступавшее серое утро слегка выделяло недалекое от нас строение — трансформаторную будку. Рейхстаг не видно: сгустившийся к утру туман, смешанный с дымом, застилал все впереди. Решили, что каждое отделение по очереди будет обязательно проходить под прикрытием этой будки. Я знал от командира роты, что на площади есть широкий ров, наполненный водой. Местом сосредоточения отделений выбрали этот ров. Наступление будет поддерживать полковая батарея капитана Саида Сагитова.
Рейхстаг — наш конечный пункт. Начало наступления, как мне помнится, совпало с началом артогня по площади и рейхстагу. Должны были работать дивизионные и полковые пушки.
Решили, что с первым отделением сержанта Василия Лосенкова пойдет Досычев. Я же отправлюсь с последними солдатами второго отделения сержанта Зуева, где новичков больше. Третье отделение пойдет со своим командиром, сержантом Лосевым. Заболотного назначил связным.
И он настал, этот час: поступил приказ выходить.
Без шума и суеты бойцы становятся вдоль стены, напротив окна, длинной цепью. Чувствуется плохо скрываемое волнение.
Не последуй скорой команды к наступлению, и солдаты без нее пойдут.
Но вот грянули орудия — их выстрелы всегда кажутся внезапными — и в один миг площадь закипела взрывами. Страшной силы сотрясение докатилось до нас. Минут через двадцать подаю команду:
— При-го-товсь... пошли!
Без суеты вскакивали солдаты на подставленный ящик, забирались на подоконник и исчезали. Замаячили фигурки: падают, опять бегут. Там, возле трансформаторной будки, — уже Досычев с Лосенковым. Что у них, как дела? Тревожно стучит сердце. Пошло второе отделение Зуева. Нет, новые солдаты не пасуют. Кричу командиру третьего отделения Лосеву:
— Не задерживайся! Уйдешь замыкающим! — и с последними солдатами второго отделения — рывок на площадь, в неизвестное. Связной — следом за мной.
Гитлеровцы встретили нас плотным огнем. Били из рейхстага, из соседних строений на площади. Пушки, даже зенитные орудия поставлены на прямую наводку по наземным целям.
Вздыбилась земля, осколки и пули сыпались что горох из мешка. Дым от снарядов и пыль в несколько минут накрыли площадь. С трудом я добрался со связным до будки и вбежал через сорванную дверь внутрь. Здесь полно солдат: спасаются от губительного огня. Вижу, тут место гиблое. Если сюда угодит снаряд, получится на всех один каменный гроб.
— На площадь! — кричу что было сил. — Немедленно, марш на площадь. Всем развернуться в цепь!
А-а-ах! — разорвался снаряд. Будка — ходуном. Все припали к полу. В следующий миг — все из будки.
— Куда, — кричу, — наружу, в цепь!
Но меня не слышат. Себя, свой голос сам плохо слышу. Скорее жест понимают, нежели слова. Покинули и мы с Заболотным будку, когда последние солдаты рассредоточились на площади.
Едва отбежали на пять-шесть шагов, пришлось кинуться на землю: ухо уловило шелест летящего снаряда. Солдат точно определяет, когда снаряд летит с перелетом или недолетом. Только упали — впереди разорвался снаряд. Чудо, что нас не задело осколками.
По-пластунски добрались до ближних воронок. Я уполз вправо. Взвод — рядом. Продвижения почти нет. Лишь одиночки бросаются вперед в воронки от снарядов.
Крепко нас прижали, основательно. Сколько же выдержки у солдат, чтобы вынести такой ад! Надо бы выяснить обстановку в отделениях, но ясно, что связные тут не помогут: их просто-напросто не напастись.
Решаем всеми силами продвигаться ко рву, уничтожая на пути огневые точки.
Приметив воронку, вихрем рванулся к ней и кубарем влетел в яму, а там солдат. Он повернул ко мне лицо, и я увидел Бабанина. Воронка хоть и не велика, но укрывает, если скорчиться. Но двоим делать нечего.
— Как устроился? — кричу почти в ухо. — Где ребята?
Бабанин улыбнулся слову «устроился», сказал:
— Чуть впереди. А в ровике — Чебодаев и, кажись, Бородулин. Рядом тоже наши лежат.
— Давай вперед по-пластунски. Передай по цепи: продвигаться к каналу, — приказал я Бабанину, а сам — к Чебодаеву.
Где-то справа впереди непрерывно бьет пулемет, рвутся снаряды и мины. Несколько минут пришлось посидеть в укрытии. Едва выдался момент, я кинулся вперед, но тут же, в нескольких шагах, крякнула мина.
Напрямую от дома Гиммлера мы ушли всего на сто метров. До рва еще далеко, метров восемьдесят. Позади нас тоже чьи-то солдаты и так же прижаты огнем. Не успел после взрыва сделать бросок, как почувствовал, что сверху на меня кто-то навалился.
— Товарищ младший лейтенант, я ранен, — корчась от боли, проговорил Бурко.
За плечами солдата — вещмешок, а в нем — скрипка в футляре. Она была всегда с ним — боялся потерять.
Достаю бинт, разрываю окровавленный рукав гимнастерки. Ох, ты! От плеча до локтя мякоть руки разорвана осколком. Такую рану не враз забинтуешь.
— Потерпи, дружок, потерпи, — прошу его. — Кость вроде цела.
А над нами свистят пули, шуршит смертоносный металл.
— Если есть силы, постарайся проскочить назад, в дом Гиммлера, там потише.
— Прощайте!.. — крикнул Бурко и побежал, держа автомат здоровой рукой.
Он медленно удалялся: то падая, то вновь перебегая. Дом Гиммлера был уже близко. Еще две-три перебежки — и окно рядом. Увидев близкое спасение, Бурко поднялся почти в рост. Я облегченно вздохнул. Вдруг он остановился, неестественно вскинул руки с автоматом и повалился навзничь.
Сердце мое сжалось от боли. Еще об одном: «Был... Жил...» А собирался поиграть нам на скрипке.
Я сделал несколько перебежек. Почти автоматически. Казалось, мне безразлично стало, что тут гуляет смерть. Все мерещился красивый смугловатый молдаванин Бурко...
Добрался до разбитой зенитки. Под ней лежали наши солдаты. Передохнули и — снова по одному вперед.
Скоро продвижение взвода приостановилось. Больше других страдало отделение Зуева. Гитлеровские пулеметы прижали его к земле, ведя огонь по перебегающим солдатам. Создалось невыносимое положение: прижатых на одном месте можно легко уничтожить артогнем. Обезвредить пулеметы было сложно: обстрел, особенно минометами, не прекращался.
С этим отделением находился и Досычев. Он мне потом рассказывал уже, что там произошло, так как я был на левом фланге и подробности видеть не мог.
Когда засекли пулемет, сержант Зуев подполз к своему пулемету, закрепил на нем магазин и бил по гитлеровцам очередями. Скоро немецкий пулемет захлебнулся. Прекратил огонь и Зуев, полежал, подождал, не оживет ли точка вновь. Но тут рядом с ним, задев отделенного, упала мина. Воткнувшаяся в землю, она задымила, но не взорвалась. Это было чудо. Зуев в горячке подхватил пулемет, стремительно отбежал вперед на добрый десяток метров. Потом упал и оглянулся на дымившуюся мину.
И в этот момент разрывная пуля попала ему в голову. Досычев подполз к другу и попытался взять пулемет, сделать это было нелегко, так крепко держался убитый за него. Досычев взял командование отделением на себя.
Мы бились на площади не меньше четырех часов. Даже больше. С невероятными трудностями продолжали преодолевать оставшееся до рва расстояние. На пути — разбитые зенитки, врытые самоходки. Изуродовали их наши славные артиллеристы. Сколько тем самым жизней сберегли.
Из бойниц в замурованных камнями окнах рейхстаг поливает огнем. Бьют снайперы.
Канал все ближе, мы настойчиво передвигаемся к нему.
Скоро почти весь взвод оказался возле канала. Через него положены металлические балки. Теперь необходимо переправиться на ту сторону.
Подползает сержант Лосев и докладывает:
— Все здесь, товарищ лейтенант, кроме Бурко.
— Бурко погиб, — сказал я, выслушав его доклад.
— Еще трое раненых. Один дальше идти не сможет, а двое ничего.
— Передохнем и перемахнем на ту сторону, — сказал я. — Перебежим по мостику.
Перекинутые через ров балки не на уровне земли, а ниже метра на полтора. Согнувшись, можно перебегать. Так часть солдат и поступила. Некоторые переплывали канал. Я и несколько солдат, а также Лосев, полусогнувшись, подошли к мостику. Я стремглав побежал по балкам. Проскочил за один вдох и, не добежав до края, спрыгнул вниз, оглянулся назад. За мной бежали другие.
Поверх голов — свист пуль. Вот последний благополучно спрыгнул ко мне.
Не терпится хоть мельком глянуть на рейхстаг с близкого расстояния. Смотрю, согнувшись, бежит по рву Досычев. С ним — рядовой из отделения погибшего Зуева. Как я им обрадовался!
— Ну, что, Коля, с первым успехом? Вот он, рейхстаг. Хотел на него взглянуть и к вам наведаться. Как дела на фланге, потери какие?
— Раненые есть, тяжелораненые тоже.
Ребята отрывали углубления в скате рва. Досычев ушел, имея наказ быть готовым к штурму.
Рейхстаг в ста двадцати — ста тридцати метрах, как говорится, рукой подать. Но это будут трудные метры.
Чуть приподняв голову, я решил рассмотреть его лучше. Видны заложенные камнем большие окна с узкими бойницами. Огромное здание покоится на высоком, из тесаных камней, фундаменте. В рейхстаг ведут ступени, оканчивающиеся площадкой с массивными колоннами. Верх его венчает купол, фасад сильно изрыт снарядами.
Все это охватил одним взглядом, запомнил. Да, рейхстаг живет огнем и неизвестностью.
Ждем сигнала на штурм. Минут сорок, как мы во рву. Вдруг стал слышен полет снарядов. В ту же секунду они разорвались впереди. По рейхстагу и площади произведен короткий артналет. Едва он стих, как по исходному рубежу прокатилось «Ура!», и могучая сила подняла всех на штурм.
Спустя столько лет трудно описать подробно все, что произошло за короткие секунды атаки. Говорят, что некоторым удалось тогда добраться до ступеней рейхстага. Это не лишено основания. Кто-то пал на ступенях. Но встреченные губительным огнем гитлеровцев, мой и другие взводы откатились в ров. Единицы остались немного впереди, кто сумел найти укрытие.
Первая атака не удалась. Сколько она длилась? Который был час? Сейчас говорят по-разному, но мне кажется, что не раньше трех часов дня.
Всем стало ясно, что так просто рейхстаг не взять. Опаленный и изъязвленный снарядами, он стоит крепко. Это, видно, учло наше командование. Прошло небольшое время, и по зданию снова ударила артиллерия. Рейхстаг заволокло дымом и каменной пылью.
После артподготовки вновь поднялись в атаку. Дружно, без перебежек, сильно потрясли гитлеровцев: на сей раз взвод мог продвигаться свободнее. Расстояние до рейхстага проскочили стремительно.
Вот и ступени рейхстага. Боевые порядки взводов перемешались. Взбежав на одном дыхании наверх, увидели, что входная дверь вынесена снарядом. В нее мы и ринулись. Ошеломленные нацисты не успели оказать решительного сопротивления. Мы тут же устремились в правую часть первого этажа. Фашисты пришли в себя. Завязался бой. Тесня гитлеровцев огнем и гранатами, взвод ворвался в огромный зал. Там стоял полумрак. Лишь бойницы да пролом в одном из окон пропускали немного света. Но большое количество нагроможденной мебели заслоняло и этот крошечный свет.
Взвод упорно продвигался вперед, загоняя гитлеровцев в глубь здания.
В рейхстаге
Утверждения некоторых очевидцев, будто часть солдат проникла в рейхстаг через проломы в замурованных окнах — сущий вымысел. Это мог сказать тот, кто там не был. Первый этаж находился высоко от земли, а проломов в окнах почти не было.
Итак, взвод в рейхстаге, рассредоточившись, казался в этом огромном зале совсем крохотным. Выбивать фашистов приходилось из-за тумбочек, кресел, шкафов. В сплошном треске автоматов и гранат невозможно было говорить и подавать команды. Все делалось молча. Лишь можно было видеть, как отчаянно бились закаленные в боях воины и пополненцы.
Постепенно гитлеровцев выбили из зала. Но на этом бой не закончился. По неведомым нам выходам нацисты появлялись внезапно в темном зале, вели автоматный огонь. Теперь уже мебель служила укрытием нам.
Мы решительными ответными действиями загоняли врага в подземелье. Но, проклятье! Откуда он появлялся?
Я понял, что есть лазейки. Только где они, искусно замаскированные люки?
Предлагаю командирам отделений найти их и прочно блокировать. Пулеметчикам приказал занять позиции около выхода. Зал соединялся широким маршем со вторым этажом. Лестница шла вначале немного вверх. Там, видимо, еще не было наших.
С этой стороны нас тоже частенько беспокоили немцы. Мы решили блокировать вход ручным пулеметом. Продвигаться же взводом далее на второй этаж было безрассудно, так как сюда незамедлительно ворвались бы гитлеровцы. Распылять взвод неверно. Уже в рейхстаге несколько человек получили ранения. Их отправили в вестибюль, где развернулся госпиталь.
В такой обстановке прошла ночь. Наступил день первого мая, а мы даже забыли, что он праздничный. С наступлением дня в зале стало светлее. Да и глаза привыкли.
Мы очень устали. От порохового дыма слезились глаза, першило в горле, трудно дышалось. Во рту пересохло, языки стали неповоротливыми, будто пересыпаны горячим песком. Пить! Никогда в жизни не хотелось так пить.
Я стоял у выхода, прислонившись к стене. В руках — автомат. Здесь только что отбили очередную вылазку фашистов. На площадке осталось несколько вражеских трупов. За пулеметом лежал сержант Николай Такнов.
Выждав момент, к убитым побежал Такнов взять оружие. Не успел он пробежать и десяти ступенек, как из-за колонны выскочил немец. Такнов полоснул по нему очередью из автомата. Тот успел укрыться за колонну. Такнов бросился вдогонку. В этот момент на ступени вылетела граната и едва не у самых ног Николая взорвалась. Пламя и дым обволокли сержанта. Все бросились к нему. Подхватили на руки.
— Коля, живой? — кричу ему. Я хотел убрать его руки от лица. Но не смог. Между пальцев ручейками бежала кровь. Он тяжело застонал.
Лосев пустился за гитлеровцем. Вскоре послышалась автоматная очередь.
— Понесем, живой, — отвечал я на немой вопрос подбежавшего Лосева.
— Готов фашист! — остервенело сказал Лосев не то Такнову, не то всем нам. Подбежали еще ребята, и Николая осторожно понесли в госпиталь.
— Глаза как? — спрашиваю санитара.
— Не задело, — как-то буднично отвечал он, бинтуя голову Такнова. Видно, не в диковинку ему такое. Чему, мол, удивляться, бывает хуже.
Уходя, легонько потрогали Николая — попрощались. А он смотрел на нас единственным, не забинтованным глазом.
В зале рейхстага мы приспособились и неплохо ориентировались. Казалось, все надежно перекрыто, как вдруг в одном месте появились несколько гитлеровцев.
— Ложись! — успел кто-то скомандовать в тот момент, когда в нас полетели гранаты. Мы успели лечь. К счастью, не пострадал никто: опять мебель спасла. Из другой части зала по гитлеровцам ударили из автоматов. Один из лазутчиков упал. Остальные нырнули в люк, успев втащить и упавшего.
Мы побежали к люку. Оказывается, есть еще лазейка: незаметно вделанная в пол крышка. Только теперь и разглядели. Попробовали открыть — не поддается. Приказываю тщательно осмотреть весь пол. А у люка поставил солдата, дал в руки обломок стула и велел сунуть под крышку, как только она поднимется.
Солдаты стали осматривать пол. Подбежал боец и сообщил, что нашел немного воды. Потащил меня к двери.
Тут я сделаю небольшое отступление для описания «нашей части рейхстага», где сражался взвод. Чтобы попасть в зал, нужно было от вестибюля повернуть вправо, подняться ступеней на шесть. Перед выходом — прямоугольная площадка. В левой стороне от нее находилась небольшая комната, очевидно, подсобное помещение. Там и нашли солдаты под столом ведро с какой-то жидкостью. Понюхали — пахло квасом. Попробовали на язык.
— Пить можно! — обрадовался «дегустатор». — Почти квас!
И припали солдаты потрескавшимися губами к ведру, передавая его из рук в руки, отпивая по два глотка. Это менее половины стакана. А что такое полстакана для изнуренного жаждой человека? Ясно, что ничтожно мало.
— Вот попейте, товарищ младший лейтенант. — И подают ведро. — Пейте досыта.
— Что это?
— Вроде бы квас. Да им не сомневайтесь, мы пробовали, ничего. Легчает.
Я медленно-медленно отпил глоток, другой. Приятная истома потекла по всему телу. Сделал еще глоток и поставил ведро на стол.
— Да вы пейте! — настаивают.
— Делить на всех, — сказал я, поблагодарив солдат. — Однако не хватит воды.
Один за другим, на несколько секунд, забегали солдаты, сержанты, чтобы отпить свою порцию и — бегом на место. Я вернулся в зал. Подбегает Досычев.
— Говорят, где-то возле рейхстага, в какой-то постройке есть вода в чанах. Только бьют снайперы.
— Мало еще потерь?!
— Ребята ослабли. Есть не просят, а пить — ох, как надо! — не отступал мой помкомвзвода.
— Ладно, — говорю. — Только вначале сам разведаю. Котелки давай.
А в комнате допивали последнюю влагу, выжимая ее в самом прямом смысле из раскисшего хлеба. Оставив за себя сержанта Лосенкова, я побежал с Досычевым к новому выходу, через который будто уже пробирались другие. Там нам указали на низкое строение с плоской крышей, предупредив: «Опасно, снайперы бьют».
«Ладно, попробуем». Отдаю Досычеву автомат, чтоб не мешал. И что есть духу вниз по ступеням. Потом еще с десяток метров — по асфальту, и оказался в надстройке. А там, точно, целое море воды в чанах. Пил большими глотками без передышки. Напившись, почерпнул воды и вылил себе на голову. И будто вновь народился.
Набрал полные котелки. Однако я не выскочил сразу, а присел у двери и быстро открыл вторую половину. У снайпера, видимо, нервы были на пределе, и он уже не смог удержаться от выстрела. На это я и рассчитывал. Зная психологию снайпера — сам снайпер! — моментально срываюсь с места и, не чуя, как говорится, под собою ног, мчусь в рейхстаг. Стрелял по мне снайпер еще или нет — не слышал. Думаю, да. Значит, счастливо отделался. Вбежал и гляжу: в каждом котелке едва-едва по половине. Но и это вода.
— Ребятам отдай. Но туда — чтоб никого.
И взял автомат. Уходя, оглянулся назад: на ступенях лежали двое убитых солдат. Видно, тоже добытчики воды.
В приоткрытый люк все же сунули ножку стула! Крышку откинули, обработали ход гранатой. Спускались туда солдаты Васильев, Бородулин, Бабин, еще кто-то. Дошли до массивной двери, но ее не открыть.
Мне захотелось тоже побывать внизу. Спустился на глубину, превышающую два метра. Оказался в невысоком проходе. Стены и потолок бетонные. Очень темно, фонариков нет, идем на ощупь. Добрались до двери. Открыть ее не под силу. Делать нечего, вернулись.
Потом гитлеровцы снова пытались проникнуть к нам через тот ход. Туда полетели гранаты. Что они наделали взрывом, мы не знали, так как больше никто туда не спускался.
И все же ход не давал мне покоя. Выручили огнеметчики. Они были из подразделения, пришедшего к нам на помощь.
— Братцы, дело есть. За мной, — потащил я их. У одного из бойцов за плечами висел ранцевый огнемет. — Вот в эту проклятую дыру фуганите.
— Есть, фугануть! — обрадовались солдаты.
Через несколько секунд струя воспламеняющейся жидкости с тугим шипением и нарастающим гулом устремилась вниз. Загудело там, заплясало огненным смерчем. И, не помещаясь в проходе, пламя вырвалось обратно с большой силой, лизнув ближнего огнеметчика. Тот проворно отпрянул, но чуб, выбившийся из-под пилотки, и брови обгорели.
Поблагодарив огнеметчиков, я отпустил их. И как только утихло пламя, мы ход захлопнули крышкой.
Больше нас не тревожили из подполья.
Время перевалило за полдень. Подбегает ко мне рядовой Демьян Добрянский.
— Товарищ младший лейтенант! К рейхстагу через парк идет немецкий танк. Посмотрите!
Выглянул — не танк, а самоходка. Мысль, что молния. Вот когда пригодился расчет противотанкового ружья.
— К бою, живо! — скомандовал. — За мной. — И бегущему мне навстречу Досычеву: — Ручной пулемет ко мне!
— Уже там! — ответил Николай, поравнявшись со мною.
А у небольшого пролома в окне собралась едва ли не половина взвода. Лица ребят тревожны. Пулемет и ПТР установили в пробоине. Видно стало, как, лавируя между деревьев, «фердинанд» подошел на короткую дистанцию к рейхстагу, вращая орудием. Выжидать некогда, нужно опередить его.
— Огонь!
Сверху самоходка открыта, туда и ударили. Забил лихорадочно пулемет. Бьют солдаты из автоматов. И в этой дроби — баритончик ПТР — хлесткий, упругий. «Фердинанд» резко остановился, и из ствола его пушки плюхнул огонь. Но, видать, не успели навести орудие точно. Снаряд угодил выше и левее нас. Стена вздрогнула. А мы бьем, не переставая. Смотрим, «фердинанд» дал задний ход и, не сделав больше ни выстрела, удалился.
Прекратили огонь и мы. Я снял пилотку и вытер мокрый лоб. Страдаем от жажды, а поди ж ты, еще и потеем. Говорить ни о чем не хотелось. Каждый отлично понимал, сколько бед натворил бы этот «фердинанд».
Тут как из-под земли появилась фляжка с водой.
— Где взяли?
— Да кто-то притащил... оттуда.
А откуда — не сказал. «Понимай, мол, сам». Ни о чем я больше не спрашивал. Откуда «оттуда» — я знал. Жажда была наш первый враг, и даже самое строгое приказание «не ходить» — не поможет. Все равно пойдут, не уследишь.
Скоро в зале стали рваться гранаты. Черт, откуда они? Все залегли, спрятавшись, кто за чем. Осколки нас не достают, застревая в побитой мебели. Зато оторванные щепки летят под самый потолок. Кто-то заметил, что гранаты выпадают через круглые отверстия, проделанные в потолке. Мы их видели и раньше, но опасности оттуда не ждали. Это, видимо, вентиляционные отверстия. Мы выпустили вверх по короткой автоматной очереди.
Только покой обрели ненадолго. Очень скоро разыгралось такое, о чем уж никак не подозревали. Гитлеровцы применили последнее средство: забросили в зал огненный шар. Я взглянул и обомлел: термитный! Его ничем не затушишь!
Ко мне подбежали солдаты. Родионов метнулся от нас и через две-три секунды вернулся с ведром, в котором был до основания отжатый хлеб. Кто-то попытался выбросить шар саперной лопатой через бойницу. Но не сделал и трех шагов, как шар вспыхнул, и от него посыпались огненные искры. Родионов бесстрашно подбежал к шару и накрыл его, думая, что сырые отжимки кваса погасят пламя. Едва он отбежал, как ведро, прогорая, стало оседать.
Пополз кверху дым, взметнулось пламя. А подойти опасно: уж начал гореть пол. Трещала сухая мебель, вспыхивала, будто издевалась над нашим бессилием.
Это случилось часа в четыре дня. Шар сгорел. Солдаты бросились тушить мебель. Хватали горевший предмет и сбивали пламя. Наши усилия почти не принесли пользы. Все перемазались углем и, без того чумазые, стали похожи на чертей. Многие спалили гимнастерки, остались без пилоток, сбивая ими пламя.
Но, борясь с огнем, мы не забывали о фашистах. Выделенные мной люди взяли под прицел места, откуда они могли появиться.
Вскоре стало совсем трудно: огонь не стихал, а наши силы истощались.
И самим непонятно было: чем еще там дышали, где брали силы? Без жалоб шли дружно туда, где опаснее.
Так боролись с огнем около двух часов. Удивляюсь и восторгаюсь простыми парнями до сих пор.
Тем не менее пришлось солдат отвести. Только у ступеней, где ранило Такнова, находились еще молодые пулеметчики. Совсем рядом с огнем. Почти весь взвод толпился перед входом: кто на ступенях, кто на площадке. Но скоро оставаться пулеметчикам в зале стало тоже опасно. Приказал оставить позицию, покинуть зал: в такой ад сам сатана не полезет!
Так и стояли шагах в пяти-шести от огня. Дым уже совсем прижался к полу. Света — увы! — нам теперь вполне достаточно, несмотря на наступивший вечер.
От дыма кружило голову, неимоверная горечь была во рту, дышали открытыми ртами, вдыхая раскаленный воздух. Пожар бушевал во многих местах. Мы были как бы в огненном мешке. Но не вместившееся в зале, стесненнее со всех сторон, пламя вдруг огромнейшим языком прорвалось в нашу сторону.
У-у-ух! — застонало оно, ринувшись вверх. Нас всех как метлой смело вниз.
Бегом относили раненых подальше от огня.
Однако уходить мы не собирались, хотя и был слух, что командование дало приказ или разрешение покинуть рейхстаг. Более суток пробыли там. Не тот ли единственный приказ, которому не подчинился солдат? Столько сил и жизней положено — и уйти! И не ушли! Сгоревшее нас уже не беспокоило. К полуночи пламя, казалось, иссякло. Около часа ночи 2 мая я получил приказ: выделить отделение, проскочить через «круглый зал», что под куполом, и занять оборону у входа.
«Круглый зал» начинался сразу после вестибюля. Там мы должны были сменить чье-то подразделение. Пошли. В зале, в свете пожара, на высоких пьедесталах видны статуи рыцарей в шлемах, кольчугах, с мечами.
В «круглом зале» мы были не более часа. Поступило новое распоряжение: вывести взвод из рейхстага и занять оборону с левой его стороны (если смотреть от дома Гиммлера). Рейхстаг оставили часа в два ночи 2 мая.
Выйдя на ночной прохладный воздух, мы вздохнули полной грудью. После нестерпимой жары вроде родились заново на свет, хотя и на улице стлался дым от пожаров.
Через проломы и бойницы окон чрево рейхстага светилось пламенем. Казалось, будто какое-то мифическое чудовище со множеством голов ощерилось раскрытыми пламенеющими пастями.
Взвод прибыл на место. Оно метрах в ста пятидесяти от рейхстага. Железнодорожная ветка с обеих сторон завалена серым камнем.
В этих камнях и окопались, точнее ими обложился каждый солдат. Наша задача — держать под прицелом мост через Шпрее. Здесь Шпрее, изогнувшись крутой дугой, близко подходила к рейхстагу, и можно было ждать всяких неожиданностей.
Окопавшись, мы с Досычевым обошли участок. Блики пожаров полыхают повсюду, доносятся взрывы и приглушенная расстоянием стрельба.
А у нас тихо. Настороженная тишина. Все мы очень устали, валились с ног.
Только солдаты не показывали эту свою усталость. Шутили, вспоминали забавные фронтовые случаи. И смеялись, черти, до слез! Будто им и горе не горе.
Обойдя участок, собрал командиров отделений. Посоветовались, что делать дальше? Решили: пока никто не беспокоит, бодрствуют лишь наблюдатели, сменяемые через каждые полчаса. Остальные — отдыхают.
Досычев спать отказался. Посидели на камнях, покурили «в рукав». Пустые желудки давали себя знать. В Шпрее набрали воды, пытались ею заглушить чувство голода.
Шагах в тридцати от нас стояла каменная постройка. Мы с Досычевым зашли внутрь: каменные ступени ведут в подземелье; на одной ступени лежит солдат, а где-то ниже слышен русский говор. Значит, тут наши. Мы — к солдату. Лежит в фуфайке, поджав ноги, в обнимку с автоматом.
Подумали, что солдат мертв. На всякий случай потрясли его. Слышим, что-то бормочет, отмахивается рукой, не встает. Тогда Досычев как закричит у самого его уха:
— Подъем! Пожар!
В тот же миг — солдат на ногах!
Вернулись во взвод.
Вскоре появился связной от комбата. Пришел с сообщением, что командование немецкого гарнизона просит парламентеров для переговоров. Наши ушли. Условие единственное — безоговорочная капитуляция.
Весть молнией облетела взвод. Сонливость будто ветром сдуло. Передали приказ комбата: быть на чеку, можно ожидать от гитлеровцев всяких провокаций. Стало слышно лязганье затворов, воины протирали автоматы. В оставшиеся гранаты ввернули запалы.
Но скоро тот же связной известил, что условия безоговорочной капитуляции приняты. Прекращение огня — ровно в 12 часов дня местного времени 2 мая. Его начало возвестят белые ракеты и белые флаги в местах нахождения немецких частей. С этого момента запрещалась всякая стрельба. Затем последует сдача вражеских войск советским воинам.
Как ждали мы этого часа! Особенно тягостными были последние пять-десять минут. Уж больно долгими они показались.
И вот оно, началось! Белые ракеты! Всюду, всюду, всюду. Они прорезали шелестящим полетом чистое небо и, хлопнув в вышине, рассыпались веером ослепительных искр. Еще и еще! Сотни, сотни, сотни ракет!
Надо было видеть, что случилось со всеми нами! Выскочили из обжитых мест. Вверх полетели пилотки, фуражки. Я опомниться не успел, как оказался над головами солдат.
— Ура-а-а! — прокатился над площадью многоголосый, теперь уже не боевой клич — клич радости.
— У-у-ра-а-а! — полыхало это слово из края в край. Потом бросились друг к другу. Тискали до хруста в костях, поздравляли, целовались. И... слезы на глазах.
А день-то какой! Светило солнце. Тепло. И никакой стрельбы. Не надо прятаться. Трудно верилось, что можно ходить открыто, свободно. Автоматы за спиной. Звучат гармони. Суровые солдатские лица цветут улыбками.
Из подземелий рейхстага стали выползать сдавшиеся в плен немецкие офицеры.
Наши воины посуровели. Встали плотной стеной по обе стороны выходивших фашистов. Пленные проходили через живой коридор советских шеренг. Указали гитлеровцам места, где складывать оружие. Бросают автоматы, карабины, пулеметы, фаусты — словом, все то, что еще совсем недавно сеяло смерть.
А сдавшиеся все идут и идут. Лица бледные, глаза опущены. Бросив оружие, многие заученно говорят: «Гитлер капут» и идут на пункты сбора. Горы оружия росли и росли. Да, это конец. Конец фашизму. Но это и начало. Начало мирным дням нашей Родины.
Скоро длинные колонны пленных потянулись вдоль улиц. Весь Берлин покрылся белыми флагами. Лишь теперь заметили, что на уцелевших ветках распустились почки. Нежные, молодые лепесточки возвещали весну. Весна природы и Весна человечества. Новая жизнь пробивала себе дорогу, набирала силу.