— Я уже отдал части моих сил приказ о капитуляции. Полагаю, он будет встречен одобрительно…
Собравшихся в штабе 47-й стрелковой дивизии удивило тогда поведение немецкого генерала. Он все обводил взглядом комнату, то и дело вертел головой, словно ожидал кого-то здесь встретить.
Объяснилось все у командарма В. И. Чуйкова. Вейдлинг посетовал ему:
— Да будет вам известно, генерал, что полчаса тому назад ваш полковник, будто по злой иронии судьбы, имел неповторимый случай допрашивать меня в моем родовом доме, в моем личном рабочем кабинете. Каково?
Командарм, предварительно посоветовавшись с маршалом Г. К. Жуковым, предложил Вейдлингу написать приказ ко всему гарнизону Берлина о прекращении бессмысленного сопротивления. Приказ вскоре появился:
«30 апреля фюрер покончил жизнь самоубийством и нас, присягавших ему на верность, оставил одних. Согласно приказу фюрера вы должны продолжать борьбу за Берлин, несмотря на недостаток в тяжелом оружии и боеприпасах, несмотря на общее положение, которое делает борьбу явно бессмысленной. Каждый час продолжения борьбы удлиняет ужасные страдания гражданского населения Берлина и наших раненых. Каждый, кто падет в борьбе за Берлин, принесет напрасную жертву. По согласованию с Верховным командованием советских войск, требую немедленного прекращения борьбы.
2 мая началась капитуляция. Части фашистской армии строились в колонны и в назначенных пунктах бросали в кучу оружие…
— А наши солдаты и офицеры идут к рейхстагу, пойдем! — предложил Михаил Данилович жене.
— Конечно! — живо отозвалась Нина Андреевна. — Только сниму форму. Надоела за столько лет. Да и лучше прочувствуешь в цивильном платье, какой он, этот день без войны…
Она так и фотографировалась в тот первый мирный день рядом с мужем и товарищами по оружию — в легком цветастом платье.
Об этом чудесном майском дне и вспоминает Алексей Акимович Скоропись из города Вознесенска, поздравляя с семидесятилетием своего боевого товарища, гвардии полковника в отставке Михаила Даниловича Воробьева.
МИХАИЛ АНОШКИНКОМИССАР ТОЛКАЧЕВОчерк
В июне тридцать восьмого года впервые в стране проводились выборы в Верховный Совет РСФСР. Я тогда учился в Кыштымском педагогическом училище, и комсомольская организация поручила нам, учащимся, составлять списки избирателей. Дело это было тогда новое, и мы взялись за него горячо.
Помню, заскочил в избу к одному кыштымцу, еле отбившись у крыльца от цепного пса. Мужик на вопросы отвечал настороженно, из-под лохматых бровей сверлил меня своими маленькими остренькими глазками. Потом как-то смешно моргнул, приподнял брови и спросил:
— Калякал ты хорошо, ладно. Но ты вот чё скажи, парень, — за кого будем голосовать-то? Кто он? Подходящий мужик или так — блеску много, а толку мало?
Вопрос оказался неожиданным. Я не знал, за кого будут голосовать. Видимо, и комсомольская организация спохватилась и на другой же день снабдила нас листовкой с портретом и биографией кандидата. Хорошо запомнилась та листовка на серой бумаге, отпечатанная синей краской. С портрета глядел военный — сухощавый, в фуражке, на петлицах просматривался ромб — бригадный комиссар. Даже скраденные нечеткой цинкографской работой поблескивали на портрете умные живые глаза. То был Николай Иванович Толкачев.
Кыштым входил в Златоустовский сельский избирательный округ. Не помню, приезжал ли Николай Иванович на встречу с избирателями в наш городок, может, и приезжал, да нас не пригласили. Но то, что он много разъезжал по округу и выступал, — непререкаемый факт. Мне показали две фотографии, пожелтевшие от давности. Вот одна из них. Собрание избирателей проходило где-то на улице. Неказистый стол, на нем графин с водой и ваза с цветами. С сиренью, наверно. Встреча проходила в конце мая, самое цветение на Южном Урале черемухи и сирени.
Николай Иванович стоит в окружении женщин, в распахнутой шинели, без фуражки, улыбающийся. Девушка в клетчатом платье и белом берете подает ему букет цветов.
Тогда Николаю Ивановичу было тридцать девять лет, самая счастливая пора зрелости. Позади огонь гражданской войны, схватки на КВЖД с белокитайцами. Всякого повидал комиссар, лиха нахлебался пригоршнями и умел говорить от самого сердца.
В листовке не было указано, какую он занимал должность, где жил. Откуда он? Многое мы тогда не знали и знать не могли.
Вскоре события закрутились бурные, загрохотали военные грозы — Халхин-Гол, финская кампания, освободительный поход в западные области Украины и Белоруссии. А следом грянула Великая Отечественная война. Я больше ничего не слышал о бригадном комиссаре. Вспоминал иногда о нем — был вот такой человек, с которым связана моя карьера агитатора. А где он, что с ним, было неизвестно. И то сказать — война прошумела великая, жертв унесла бесчисленное множество. Видимо, среди них был и Николай Иванович Толкачев. Но я не мог заставить себя поверить в то, что комиссар исчез бесследно, не свершив того, что мог свершить.
Совсем недавно челябинский историк А. И. Александров показал мне материал о 35-й ордена Ленина Челябинской стрелковой дивизии. И вот оно — открытие для меня: комиссаром дивизии был Толкачев!
85-я Челябинская… А была еще и 86-я стрелковая дивизия имени Президиума Верховного Совета Татарской АССР. А уж эта дивизия была мне хорошо известна, поскольку свою армейскую службу я начинал в ней. Обе дивизии перед войной оказались в соседстве и, наверное, соприкасались флангами.
Когда я занялся сбором материала о Толкачеве, то обнаружил схожесть в судьбе этих дивизий. Эта схожесть и помогла мне яснее представить, в каких условиях пришлось действовать бригадному комиссару в дни войны.
Трудная судьба выпала на долю тех, первых, на долю дорогих и незабываемых моих сверстников, которые встретили врага на границе в первые же часы войны. Сегодня мы склоняем головы перед их мужеством и бесстрашием. То были парни восемнадцати-девятнадцати лет, цвет нашего народа! Они почти все легли на кровавых полях, жизнями своими предопределив будущую победу. Сегодня, когда я вглядываюсь в лица ветеранов, то редко встречаю среди них моих сверстников — либо ветераны старше их, либо моложе.
Мы мало о них говорим и пишем. Кто о них будет говорить? Среди их однополчан почти никого нет в живых. А матери и отцы, если они еще живы, их невесты и вдовы — что они могут сказать о их последних минутах? От них и могил-то не осталось. Их кости высушило солнце, разрушили дожди и холода, развеял ветер. И теперь на тех местах колышется по осени золотая нива или шелестит разнотравье. Но ведь они были! Они первыми заслонили Родину от нашествия. Среди них и мои друзья-однополчане, среди них — наши земляки из 85-й дивизии, где комиссаром был Николай Иванович Толкачев.
Как же ты прожил эти трагические дни, дорогой комиссар? Какая тебе выпала доля? Как ты, наш депутат, выполнил свой гражданский и военный долг коммуниста? Я теперь знаю — ты сложил свою голову в Минске, и там еще живы люди, которые тебя помнят.
Велика и беспокойна наша память! Она вездесуща. И хорошо то, что мы умеем организовать ее в нужном духе и направлении. Таким вот великолепным хранилищем памяти и стал минский музей Великой Отечественной войны. Я окунулся в настороженно-благоговейную тишину его многочисленных просторных залов. И снова повеяло на меня дыханием тех трагических дней…
31-я танковая дивизия сражалась в районе Белостока. 6-й механизированный корпус первый удар фашистов принял там же. И мои друзья-пехотинцы сражались бок о бок с ними. А это? С душевной болью замираю перед витриной, где хранится гимнастерка Алексея Наганова, найденная вместе с останками воина в руинах Тереспольской башни Брестской крепости. Именно такие носили тогда гимнастерки красноармейцы — с отложными воротничками, с накладными карманами на груди. У этой на левом рукаве шеврон сверхсрочника. А сколько таких гимнастерок истлело безвестно?
Фотография на всю стену: разрушенный Минск. Остовы зданий. Руины. Пустые глазницы окон. Ни одного уцелевшего дома. Представляю себе, как гулко отдавались в ночной тишине шаги немецких патрулей. Наверно, дико выглядел на закопченной стеке клочок белой бумаги, так называемого воззвания к жителям занятых областей. Забудьте на миг, что живете в конце семидесятых, что на улице вовсю светит солнце и радуется жизни большой прекрасный город. Перенеситесь в средневековый мрак оккупации, прочтите это «воззвание». Вот его лейтмотив:
«…будете на месте расстреляны»,
«…во избежание расстрела заложников, сжигания домов и других суровых наказаний»,
«…неявившиеся… рискуют быть расстрелянными, как партизаны».
После этого просто издевательски звучит утверждение о том, что «с гражданским населением германские войска не ведут войны».
А вот еще клочок бумаги. Слова нацарапаны карандашом:
«Бургомистру волости от Анисимова Алексея. Деревня Полуяново. Прошу бургомистра снимите с меня налог 150 рублей, намечен уплачивать за собаку, так как собаки у меня нет и не было… 7.VI.1942 года. Проситель Анисимов».
Чем не средневековье? И кое-кто на западе хочет, чтобы мы, весь мир забыли об этом?!
Идешь от одного экспоната к другому. Одна за другой мимо проходят группы экскурсантов. В основном, молодежь. Слушают объяснение гида внимательно. Им все это кажется далеким-далеким и, возможно, нереальным. Да, для молодых это глубокая история. А вот и ветеран, он пережил эту историю. На лацкане пиджака разноцветье орденских планок. Хмурится, прячет глаза за седыми бровями. Ему прошлое жмет сердце, высекает слезы. И это предать забвенью?!
Останавливаюсь пораженный. Вижу портрет, знакомый мне с юношеских лет — Николай Иванович Толкачев! Конечно, он! Такой же, как на давней предвыборной листовке — в фуражке, с ромбом в петлице, задумчивый, даже, пожалуй, хмурый. Читаю: