ко страдание доставил. Зато я хоть совестью поступился, больше ни в чем себя упрекнуть не могу. Все для Анны, все для нее! Чего же ей еще надо?
— Значит, с тех пор ты один ее песнями наслаждаешься?
— Выкинула она эту блажь. Недосуг. Вечером Телевизор посмотрим и спать: мне поутру на работу, а ей успеть по хозяйству управиться, — не поняв, что имеет в виду Чумаков, ответил Кувалдин. — Только иногда, если меня нет поблизости и никто ее не услышит, попевает вполголоса. А ведь пыталась было тоже уехать. Когда в тебе разуверилась, узнала где-то про народный хор при Дворце культуры. Я за ней по пятам хожу, про свою любовь твержу, а она одно повторяет: «Помоги до завода добраться!» Как раз выпал мне путь туда, послали по делам из совхоза. Взял я ее попутно, а всю дорогу из башки мысли не выходили: «Нельзя ее в тот хор допускать. Потеряю навек, пойдет она по рукам, слыхать, какая у артистов вольность насчет всякого прочего». И пришлось снова против совести пойти. Задержался я там, нашел к руководителю хора подход, вечер посидел с ним в ресторане, выложил: дескать, невесты лишаюсь и поделать ничего не могу. Ну, он ее на второй день принял на пробу, послушал песни и начисто забраковал: «Нет у вас, девушка, настоящего голоса. Для деревни гоже, а в наш хор, извините, бездарностей не принимаем!»
Чумаков молча слушал эту поганую исповедь, наливался гневом. Он убил бы Кувалдина, окажись ружье. Убил бы! А Кувалдин, между тем, понимая, что Чумаков переживает самые горькие, страшные минуты душевного потрясения, с новой усмешкой добавил:
— Совестью попуститься не диво! Не я первый, не я последний, коли не хочется прогадать. И никто не вправе меня осудить. Я ведь не ради корысти, а для любимого человека. Вот спросить тебя: чего ты достиг, чем мог Анне светлую жизнь предоставить? За какие доблести она по сей день не может тебя из сердца выкинуть? — Он опять выдал, очевидно, самое сокровенное, мучившее его, но на этот раз не оборвал себя, а грохнул кулаком по скамейке. — Давеча, как увидела, ведро слез пролила. Молчит и плачет. Еле ее успокоил. И детей от меня она не хочет иметь. Чужих детишек приветит, а своих не надо. Почему? Не чумной же я!
— Хуже! — ненавистно сказал Чумаков. — Ты, Спиридон Кувалдин, свою подлость уже ничем не окупишь.
— Но Анне ничего не известно. Это я только тебе повинился, но и то ради моей к тебе ненависти! Чем ты лучше меня, чем дороже? Ладно, я простой шоферюга, а ты, наверно, какой-то ученый…
— Обычный инженер, — поправил Чумаков.
— Тем более, коль обычный, значит разница меж нами не велика. И видом почти не красавец. Чего же в тебе есть такого, чего бы я не имел?
— Подумай, — забрасывая рюкзак за плечо и намереваясь уходить, посоветовал Чумаков. — Посеял зло, так не жди же добра!
— Стой! — резко приказал Кувалдин. — Один ты не уйдешь. И не вздумай остановиться, хотя бы намекнуть на что-нибудь Анне. Было меж вами, как не было. И веры тебе не будет…
— Ты меня опозорил перед ней и рот мне не заткнешь. Пусть Анна всю правду узнает!
Ничто не представлялось столь дорогим и крайне необходимым, чем именно это: сказать Анне правду! У задних ворот, перед входом в ограду, Чумаков оттолкнул от себя Кувалдина.
— Боишься! Душонка дрожит? Построил благодать на зыбучем песке. Не станет жить с тобой Анна!
Тот сжал кулаки, затем бешено рванул на себе ворот рубахи, а все же страх потери его образумил.
— Что ж ты, неужели несчастья ей хочешь? Наши с тобой дороги сошлись и снова на век разойдутся, а ей-то как?..
Анна неподвижно стояла у крыльца, все в тех же галошах на босу ногу, и юбка на ней, как разглядел Чумаков, была довольно застиранная, на рукаве кофты заплатка. Не от нужды. Не от плохого достатка, а от безразличия к себе, словно все прежнее давным-давно в ней погасло, и только в ясных глазах, но и то уже заосененных, еще оставалось что-то живое. Она широко раскрыла их, встретив взгляд Чумакова, быстро смахнула сверкнувшие у переносицы слезинки и пошевелила беззвучно губами, то ли здороваясь, то ли прощаясь.
Именно поэтому Чумаков не сказал ей уже готовое сорваться с языка: «Не верь! Ничему не верь. Не моя в том вина. Я тебя очень любил. Очень…» Не мог сказать. Она и без этого обездолена, лишена радостей и изранена пережитым. Пусть думает, как внушил ей Кувалдин. Это все, что теперь можно сделать для нее доброго и истинно человеческого.
Проводив его на улицу, Кувалдин протянул руку.
— Благодарю, Степан Чумаков! Ты лучше, чем я полагал.
Его руку Чумаков не принял, не ответил и, горбясь, удрученно пошел по дороге к автобусной остановке. Вокруг мирно текла тихая деревенская жизнь, на каждом шагу что-то напоминало детство, молодость, но тотчас меркло и ускользало, и вместе с тем все глуше и глуше, как ветром относимое в даль, становилось минувшее.
Владимир БухарцевРОДСТВОСтихотворение
Случалось, нет ли — я не знаю,
но пусть предания правы…
С Уральских гор, от Таганая
скрипел обоз к стенам Москвы.
Холодных звезд качались гроздья,
светились ямов огоньки.
В санях на кованых полозьях
везли железо мужики.
В Москву с Урала путь немалый:
эх, сколько верст и сколько дней!
Вези, лошадушка, не балуй,
гужи натягивай сильней.
И вот — Москва за перевозом,
в ней пахнет лесом и смольем,
и тает жесткий от морозов
дым над блистающим Кремлем.
И, поклонясь Москве устало,
рекли слова сквозь мерзлый пар:
прими от батюшки Урала
наш огнерожденный товар!
Вели себя, приехав, строго:
делились словом — то ль да се ль,
на купола молились богу,
с людьми водили хлеб да соль.
И разговясь косушкой водки,
согревшись в стуже снеговой,
рассказы дивные в охотку
плели про край далекий свой,
где дымом в небо дышат трубы,
где от плавилен ночь светла,
где от железа руки грубы,
где от огня душа светла.
И не в ущерб торговле мелкой,
стряхнув сосульки с бороды,
свои железные поделки
несли в торговые ряды.
С делами к ночи пошабашив,
сходились как бы невзначай,
в котлах варили щи да кашу,
со зверобоем пили чай.
И удивлялись московиты —
сие не виделось и в снах:
котлы из чугуна отлиты
и на железных таганах!
Еще Москва из бревен сшита
и редок в ней заморский гость,
тем дорог свой, в горах добытый,
дешевый, крепкий, знаменитый
топор и молот, серп и гвоздь.
И вспоминали добрым словом,
раденья мудрого полны,
тех мужиков в ряду торговом,
костры, котлы и таганы.
Нет, то не слава, не приманка —
обычай доброты таков.
Знать, с тех костров пошла Таганка,
с уральских, то есть, мужиков.
А так ли было — я не знаю,
ведь та пора прошла давно,
сродни ль Таганка Таганаю,
того мне ведать не дано.
И я не в праве в этом слове
искать далекого родства,
но пусть звучат сегодня внове
корнями схожие слова.
Их много, нужных и полезных,
и все они, сказать верней,
одних — рабочих и железных,
одних — мозолистых — корней.
Я с потаенных глубей поднял
и смысл, и суть, и естество
простого слова, что сегодня
зовется гордо: мастерство.
Я славлю труд, отлитый в гранки,
в нем слов родство найдете вы
любой обточки и чеканки,
любой отделки и огранки —
от Таганая до Таганки,
от Златоуста до Москвы.
Александр ВиноградовВРЕМЯСтихотворение
У просеки грустно
Застыли борки,
Как будто у русла
Ушедшей реки.
Притоки тропинок —
Замшелый песок.
Иголки хвоинок,
Как стрелки часов.
Зацепишься взглядом —
Пенек-старичок.
Кольнет: неразгаданно
Время течет.
Безудержный хвойный
Пылит бусенец…
А волны, а волны
Годичных колец.
В березовом блеске
Атласной слюды
От грамот смоленских
Остались следы.
Штрихи, как в тумане,
На белой коре,
Как воспоминанье
О древней заре.
Как будто бы повесть
Времен не читав,
Забыл на полслове
Старинный устав.
И пни — не открытки:
Читать я отвык,
Что кроется в свитке
Колец годовых.
Не вскрикнет сорока,
Не стукнет желна.
Уткнулась дорога
Под бок, как жена.
Не гаркнет ворона,
Усевшись на пень.
Забылся сморенно
Умаянный день.
Так смутно и тихо,
Что ловишь, привстав:
Будильник затикал
Иль дальний состав?
И нощно и денно
Без звуков трубы
Идут по деревне
Колонной столбы.
На просеку выйдут,
На ближний угор,
И рядом увидят
Линейный простор.
У высоковольтных
Державных опор
Застынут невольно
И глянут в упор.
Хоть нет семимильных
Желанных сапог,
У них, многожильных,
Шаг мощно широк.
Шагают по руслу
Ушедшей реки,
Где рядышком грустно
Стоят сосняки.
И тянут распевно
Не песню одну,
А к свету деревню
И в общем — страну.