— Э-ге-гэй, Маринка! — кричал он.
И они поспешно уходили в Грабовку, боясь опоздать на уроки. Случалось, особенно в холода или распутицу, Маринка подолгу жила в Грабовке и, наконец, соскучившись по матери, неожиданно заявлялась — радостная, сияющая. И тогда мать прижимала ее к груди, как маленькую:
— Родненькая ты моя!
Разводила самовар, поила дочку чаем и все подкладывала ей варенье на блюдечко.
…Яблони расцвели как-то сразу, за одну ночь. Стояли белые, красивые, как невесты, собравшиеся к венцу. Придя с поля, Софья подолгу любовалась ими, подходила к своей заветной, что протягивала ветки к самой дорожке, и жадно вдыхала тонкий ароматный запах. Сад не давал ей покоя. Просыпалась ночью и с тревогой поглядывала в окно: а нет ли заморозков? А то облокотясь на подоконник, всматривалась в темноту. И тогда вдруг начинало казаться, что там не яблони, а белоснежные простыни, которыми чья-то заботливая рука прикрыла деревья до рассвета.
Маринка готовилась к экзаменам и почти не появлялась на хуторе. Мать по-прежнему коротала свое одиночество. Она была довольна тем, что ее не трогают, что с переселением все заглохло. Не беспокоили и соседа. Но случилось другое. К Луке Лукичу приехал агроном Шабунин. Он составил акт о потраве колхозного жита и потребовал, чтобы хозяин расписался. Лука Лукич понял, чем пахнет, и стал отказываться, но видя, что агроном настаивает, открыл шкаф и поставил на стол бутыль с настойкой. Агроном пить не стал. Лука Лукич встревожился, и когда Шабунин вышел и стал усаживаться в бричку, стоявшую у крыльца, хозяин незаметно сунул ему бутыль под сиденье.
Ничего не подозревая, агроном подъехал к правлению колхоза и только там, случайно, обнаружил тайный подарок. Он пришел в ярость:
— Купить хотел… Подлец!
В тот же день дело о потравах было передано в суд. Софья думала, что после этого Адамчика вызовут в сельсовет и прикажут переселяться в Грабовку. Ее волновала не столько судьба соседа, как своя собственная. Чего доброго, приедет начальство, наделает шуму и предложит заодно с Адамчиком покинуть хутор. Но все кончилось штрафом.
В воскресенье утром к хутору подкатил зеленый «козлик». Софья сразу узнала машину председателя колхоза. Покручивая рыжие усы и кряхтя, Ферапонт Кузьмич вошел в хату.
— Ну, принимай гостей, волчиха! — сказал басом.
— Гостям всегда рады… Но какая ж я волчиха?
— Самая настоящая. Форменная… — не то в шутку, не то всерьез проговорил председатель. — И не стыдно тебе?
— Ферапонт Кузьмич…
— Пятьдесят лет Ферапонт Кузьмич, — перебил он, — но такой, как ты, не видел. И что тебя здесь держит? Не хата — нора волчья! — он посмотрел на провисший потолок, на покосившиеся стены. — Новую построим!..
— И в этой доживу: смерть не за горами.
— Тьфу тебе в потылицу! — поднялся Ферапонт Кузьмич. — Совсем сдурела баба… Мужика тебе, а не смерти!
— Кому я нужна?
— Ого! Только свистни — сразу налетят.
— Так и налетят…
— А что ж ты думаешь? Баба як баба — все на месте. Работящая. Да и годов сколько — тридцать пять? Самый, как говорится, смак… Одним словом, дура ты, Сонька!
Председатель снова присел на лавку, снял соломенную шляпу, обнажив редкие седеющие волосы:
— Шутки шутками, — заговорил другим тоном, — а у меня к тебе дело, Ивановна. Только ты не обижайся, что дурой назвал. От полной души, так сказать… Работаешь ты хорошо, честно. Но кто ты такая? Рядовая колхозница. А думается — расти надо! Тебе, с таким характером, как раз звеном командовать. И ничего тут страшного. Не святые горшки лепят… У Марфы, сама знаешь, не ладится…
Услышав такие слова, Софья ободрилась: «А что, — подумала, — стану звеньевой и тогда они меня не тронут». Но тут же словно кто невидимый зашептал ей в уши: «Смотри, будет хуже. Сделают начальницей, а потом вызовут в сельсовет и скажут: «Звеном руководишь, сознательная. Показывай пример, бери ссуду, переселяйся». И ей уже казалось, что Ферапонт Кузьмич заехал неспроста, что они с Туркевичем давно все обдумали, а теперь вот сидит на лавке, усмехается.
— Куда мне в звеньевые… Пусть кто помоложе, — наконец вымолвила хозяйка.
Ферапонт Кузьмич не принял ответа. Он посоветовал хорошенько подумать и потом, через недельку, сказать.
Софья думала, но не о том, чтобы стать звеньевой, а о хуторе. Как же можно уйти отсюда? Бросить дом, построенный Григорием? Встревоженная, одинокая ходила по саду, не находя себе места. А тут еще мысли о дочери: почти взрослая — не успеешь оглянуться, как замуж выдавать пора… И Софье не хочется упустить такого парня, как Василек. Спокойный, хозяйственный — весь в отца.
Ночью дважды срывался дождь, но Софья ничего не слышала. Проснулась, когда кто-то забарабанил в окно. Подняла занавеску и различила прилипшее к стеклу мокрое лицо Маринки. Босая, в ночной рубашке, вышла в сени, чтобы открыть. Дочка бросилась ей на шею:
— Мама! Как хорошо! Музыка, танцы. Мы прямо с выпускного вечера!..
Софья только теперь увидела Василька, стоявшего под яблоней. Вздрогнув, попятилась в хату, начала поспешно одеваться.
— Зови его, — крикнула дочери. — Что ж он там мокнет, как чужой!
Маринка промолчала. Василек постоял немного и, пожелав доброй ночи, пошел, как всегда, напрямик к своему хутору.
Светало. Мягко ступая, чтобы не разбудить дочь, Софья прошла в кухню. Но не успела умыться, как появилась Маринка.
— Что с тобой? — удивилась мать.
— Ничего. На работу пойду.
— Отдохнула бы…
— Мы договорились… — Она не сказала, с кем и о чем договорились, но мать поняла: конечно, с Васильком. И втайне порадовалась этому.
Дочка ушла, а Софья долго смотрела ей вслед через окно. Вот Маринка поднялась на бугорок, помахала кому-то рукой. Там, где начинается льняное поле, будто стая гусей, мелькали белые платочки… Софья решила было не выходить на работу, но тут же спохватилась: как можно! Только вчера председатель хвалил ее, а сегодня — на тебе! — вместо себя дочку прислала. Наскоро позавтракав, повязала голову платочком и быстро пошла вслед за дочерью.
Домой возвращались вместе. Утомленные, но довольные шли рядом, похожие одна на другую, как сестры. По сторонам почти до пояса поднималось голубое жито. Где-то в глубине поля кричал перепел. Софья то и дело поглядывала на дочку. Временами ей казалось, что рядом идет не дочь, а Зоя, с которой она дружила в девичьи годы, что сейчас они возьмутся за руки и запоют свою любимую «Реченьку». А там, у леска, услышав песню, навстречу выйдет Григорий… Только слово «мама» одергивало ее, возвращало из минувшего к действительности.
— Ну что вы упрямитесь? Неужели не понимаете? — опять говорила Марина.
— Какая ты бойкая! — остановилась мать. — Переселение — это ж не шутка. Ну, переедем с тобою в Грабовку, начнем строиться, залезем в долги… А потом что?
— Теперь же и я работаю.
— На тебя надейся… Сегодня ты дома, а завтра — порх! — полетела в другое гнездо… А мать опять одна. Все вы такие помощницы! Хоть бы сама себя приодела и то хорошо.
— У меня все есть: одета, обута…
— Это ты сейчас говоришь, а как на гулянье или в кино собираться, так и начинаешь: у Веры платье новое, у Тамары туфли лаковые…
— Ничего мне не надо!
Мать посмотрела пристально:
— Что ты, бог с тобой. На тебя уже хлопцы поглядывают.
— А ну вас! — отмахнулась Маринка. — Вот переедем в Грабовку…
— Переедем, переедем… Не будет этого!
— Почему, мама?
— Не будет и все. Пока жива — никуда не поеду!
Маринка не проронила больше ни слова. Шла молча, сшибая босыми ногами одуванчики, о чем-то думала. Молчала и мать. Разговор возобновился только дома, за ужином. Его снова начала Маринка. Начала осторожно, издалека… Но мать, почуяв, куда она клонит, грубо оборвала:
— Глупство! Хочешь переселяться — скатертью дорожка… А мне и здесь хорошо.
Маринка хотела ответить. Но Софья не дала ей и рта открыть — сыпанула злыми словами. Тогда Маринка бросила ложку, встала из-за стола и направилась к выходу. Мать выскочила вслед за нею на крыльцо:
— Что ж я тебе сказала? Из-за одного слова и вечеру бросать?..
— Лучше бы подумали, как скорее переселиться. А то заладили: «Глупство, глупство»…
— Ив кого такая уродилась? — вздохнула мать. — Слова не скажи. Ну и дети пошли!.. Да я тебе мать или тетка чужая? Кто тебя учить, наставлять должен? — и так разошлась, что не остановишь.
У плетня послышался кашель, и Софья притихла. Заскрипела ветхая калитка, во двор вошел Лука Лукич.
Маринка юркнула в свою комнату. Она слышала, как тяжело ступая, сосед вошел в горницу, уселся на табурет. Затем, откашлявшись, заговорил вполголоса:
— Только уступи — так и пойдет: сегодня тебя, завтра меня… Держаться надо!
«Нашелся мудрец», — с отвращением подумала Маринка. Вместе с ним, старым Адамчиком, почему-то противным показался и Василек, хотя он ничего плохого ей не сделал. «Может, это потому, что Василек похож на отца? — подумала Маринка. — Нос с горбинкой и такой же упрямый…» Но все это ничего не значило по сравнению с тем, что произошло дальше. Поговорив о том о сем, Адамчик вдруг завел речь о самой Маринке. Пыхтя и покашливая, он советовал матери держать дочку в руках, не давать ей воли, ясно намекая на то, что недалеко то время, когда можно будет и породниться.
Маринка кусала губы, ей хотелось открыть дверь и громко крикнуть, что этого никогда не будет. Но она, сама не зная почему, не могла так поступить. И лишь ткнулась лицом в подушку, закрыв уши, не желая ничего слышать.
Утром она ушла в Грабовку и к вечеру не вернулась. Не вернулась и на второй, и на третий день. Мать забеспокоилась. Она, конечно, догадывалась, где Маринка. Где ж ей быть, как не у подруги! Однако в голову лезли всякие мысли, от которых становилось не по себе. И Софья решила идти в Грабовку. Кстати, Ферапонт Кузьмич вызывал.
Ни Маринки, ни ее подруги Веры дома не оказалось. Древняя бабка — соседка — сказала, что видела Маринку дня три тому назад, а где она теперь — не знает.