Постояв с минуту, Софья пошла в правление колхоза: может, председатель куда послал?.. Ферапонта Кузьмича в правлении не было, кто-то сказал, что он обедает. Сидеть и ждать стало невмоготу, вышла на улицу, не спеша побрела к площади. И сама не заметила, как остановилась у репродуктора, заслушавшись. То была старая, ее любимая песня:
Ой, реченька, реченька,
Что же ты не полная?
Что же ты не полная,
С бережков не ровная?..
Плавно и задумчиво выводил мелодию женский голос. И от этих слов хотелось думать о Зое, о Григории, о том, что прошло… Думать о своей судьбе, которая так же, как поется в песне, «не полная и не ровная…»
В эту минуту появился Ферапонт Кузьмич. Он круто развернул машину, что называется под самым носом и, открыв дверцу, пригласил в кабину.
— Что у вас там случилось? — спросил сразу.
Слово «случилось» кольнуло Софью в сердце. Подумалось, что с дочерью действительно что-то случилось и он уже осведомлен об этом. Побледнела. «Ну, конечно, случилось!» — и вдруг заплакала.
Ферапонт Кузьмич остановил машину:
— Тьфу тебе в потылицу! Ничего не знает, а уже в слезы. Жива она, твоя дочка. В телятницы пошла. Сама просила. А гурты на отгоне — там и живет. Да не хнычь ты. Не люблю этой влаги!..
Проехав одну, вторую улицу, председатель завернул в переулок и остановил машину против строящегося дома.
— Эй, Петрович! — громко окликнул плотника, сидевшего на срубе. Тот воткнул топор в бревно, легко соскочил на землю. — Принимай хозяйку!
— Ну что ж, дом, как говорится, без хозяйки — не дом, — заулыбался плотник. — Милости просим, — и подал Софье широкую твердую ладонь.
Софья не сразу поняла, почему ее назвали хозяйкой. Обернулась к Ферапонту Кузьмичу, но машина уже тронулась с места.
— Не знали? И Кузьмич не сказал? — удивился плотник. — Уже с неделю работаем. А Кузьмич, он такой… Захочет кому добра, так обязательно сюрпризом. Это у него вроде как болезнь. Да дело, я вам скажу, не только в Кузьмиче. Правление решило. Сам Туркевич ходатайствовал. Женщине, говорит, у которой муж за родину погиб, обязательно помочь надо. Все его поддержали. Еще, помню, интересовались, почему ее, то есть, значит, вас на правлении не было.
Софья вспомнила, как месяц тому назад ее вызывали в правление, но она не могла прийти. Не могла, потому что приболела. А когда выздоровела, опять с утра до вечера в поле. Да что греха таить, и в мыслях не могла держать, чтобы все так обернулось.
— Что ж мы стоим? — вдруг сказал плотник, беря ее за рукав. — Пойдемте внутрь, планировку посмотрите. Не дом — дворец будет!
Она стояла в будущей горнице и радовалась, и что-то молодое, неизъяснимое светилось на ее лице. Оно, это что-то, всколыхнуло душу Петровича, Софья уловила его пристальный взгляд и смущенно отвернулась.
Домой она возвратилась поздно и сразу улеглась в постель. Но сон не приходил. Лежала с открытыми глазами и думала о дочери, о том, что Маринка оказалась права. Придется переселяться. Перед глазами почему-то снова вставал Петрович. Смуглый, широкоплечий, с копной чуть поседевших волос на голове. А зубы у него белые, как у ребенка, — это потому, наверное, что он никогда не курил. И вдруг слышались слова Адамчика: «Сегодня тебя, завтра — меня… Держаться надо». Но теперь эти слова казались пустыми, потерявшими смысл. Волновала судьба дочери. Молода, ничего не смыслит в жизни. Подвернется какой-нибудь прохвост… Всякое бывает. И стала упрекать себя за легкомыслие: как это она отпустила дочь из дому. В такие годы за девушкой глаз да глаз нужен. А тут — на тебе!.. Потом, успокоившись, опять видела новый дом. Петровича…
В субботу вечером на хутор приехал Петрович. Он поставил велосипед у крыльца, поздоровался с хозяйкой за руку, заговорил тихим, душевным голосом:
— За советом к тебе, Ивановна… Дом почти закончили. Дело за печкой. Печь для хозяйки — самое главное. Может, и лежанку пожелаешь?.. Лежанка — это хорошо. Придешь с работы, сядешь, пригреешься, а за окном метель, стужа…
Все чаще приезжал на хутор Петрович, все советовался с Софьей, где какой забор поставить, под какими окнами цветник разбить и даже какие цветы высаживать.
— Что вы, Петрович…
— Нет, нет, ты скажи. Твое слово — золото, — улыбался он, показывая свои белые зубы.
В такие минуты Софья зачем-то снимала косынку, обнажая белесые, почти девичьи косы, уложенные на затылке, и, повременив немного, опять повязывала ее. Петрович затихал, следил за ее руками, наконец, вставал, прощался и уезжал. Но спустя день появлялся снова. Усаживался на том же месте в углу и, помолчав, начинал:
— Без твоего совета нельзя, Софья. Как думаешь, ставни поголубить аль — белилами? Тут дело хозяйское, как захочешь, так и сделаем… Но голубой цвет, скажу тебе, куда лучше. Глянешь на такой дом, сама жизнь голубой кажется…
Всякий раз находил он причину, чтобы поехать на хутор. А приехав, подолгу толковал с хозяйкой, что и как сделать в новом доме. Софья слушала и догадывалась, что дело тут не только в ставнях и заборах. Однажды — это было в воскресенье — она долго ждала Петровича, но он так и не приехал. «Что-то случилось?» — подумала она и стало грустно. Софья уже хорошо знала Петра Петровича, его жизнь. Два года назад заболела жена и, пролежав почти всю зиму, умерла. Петр чуть было не сошел с ума. Сперва хотел уехать куда-нибудь подальше, потом передумал, поселился в Грабовке, где ему предложили возглавить строительную бригаду.
Достав из сундука лучшее платье, новые туфли, Софья не пошла, а полетела в Грабовку. Еще издали увидела голубые ставни и выкрашенный в такой же цвет палисадник. А услышав стук внутри дома, решила, что Петрович опять заработался. Открыла дверь и вздрогнула: перед нею стояла Марина. Выронив тряпку и чуть было не опрокинув ведро с водой, дочка бросилась к матери:
— Родненькая моя! А Петрович велел: передай, говорит, матери, пусть не беспокоится, он на попутной машине в район уехал. Сказал еще, чтоб полы чистые были, краску привезет…
Дули ветры, октябрь вступал в силу. Опустели поля вокруг хутора, лишь кое-где на пригорках оставался неубранный картофель.
Софья стояла на крыльце и ждала Петровича. Выскочив из-за леска, машина пробежала по стерне, повернула к хутору и остановилась у самой калитки. Петр первым выпрыгнул из кузова, поздоровался и начал давать указания приехавшим вместе с ним товарищам.
Рухнула от удара топора старая калитка, повалился плетень. Машину загнали прямо в сад. Один из плотников полез на крышу. Другой стал помогать Петру Петровичу выкапывать яблони. Софья смотрела, как быстро обнажаются стропила, как хата все более становится похожей на обгорелую. Перевела взгляд на Петра и увидела, что он стоит у той самой яблони, которую посадил Григорий. Окопав ее, Петр обхватил руками ствол, осторожно, но с силой приподнял яблоню и, тяжело ступая, понес к машине. И было в его движениях, во взгляде столько любви и внимания, что Софья смотрела на него, любовалась, и ей уже ничего не было жаль. Но когда машина тронулась, и яблоня покачнулась в кузове, сбрасывая с себя последние листья, что-то переполнило душу Софьи, выдавило слезы.
— Прощай, хутор! — прошептала она.
ПАМЯТНЫЕ ДАТЫ
Николай ГребневПЕСНИ ГЕРОЯ
Едва ли не весь мир знает имя оренбуржца, поэта, Героя Советского Союза, лауреата Ленинской премии Мусы Джалиля, которому в 1981 году исполнилось бы семьдесят пять лет. Мы восхищаемся его жизнью и подвигом, мы читаем его стихи, его именем названы улицы, театры, пароходы. Но мы знаем, что подвиг Мусы Джалиля не был подвигом отчаянного одиночки. Рядом были соратники и друзья, разделившие с ним трудности борьбы в самом центре фашистской империи.
Фашисты не сомневались, что каковы бы ни были идейные убеждения этих людей, они купят себе жизнь и относительную свободу ценой предательства. Но эти люди жили не по фашистским меркам и представлениям.
В донесении одного из фашистских шефов по начальству, датированном 3 августа 1943 года, с тревогой отмечалось:
«Уже более трех месяцев работают они в газете, но до сих пор не написали ни одной пропагандистской статьи против большевизма… Наши старания включить их в активную работу и побудить их написать антибольшевистские статьи не имели успеха и встречали даже открытое сопротивление».
Абдулла Алиш — один из этих героев. Он родился в 1908 году, в 1941-м — окончил Казанский педагогический институт. В 1931 году опубликовал сборник рассказов «Знамя пионерского отряда». Его повесть «У Светлого озера» (1933), сборники рассказов «Волны» (1934) и «Клятва» (1935), сборники стихов «Вдвоем с Ильгизом» (1940) и «Мой брат» (1940) занимают значительное место в татарской детской литературе. Книга Алиша «Мамины сказки» (1940) не раз переиздавалась на русском языке.
Часто писатели начинают свой творческий путь со стихов. Путь Абдуллы Алиша сложился иначе. Он зарекомендовал себя вначале как прозаик. А жизнь в фашистских застенках сделала его поэтом, у которого не было иных песен, кроме лебединых.
Блокнот Алиша так же, как и «Моабитская тетрадь» Джалиля, кочевал по разным странам, побывал во многих руках перед тем, как попал на родину поэта. Я не сомневаюсь, что и другие стихи Абдуллы Алиша, его записи и свидетельства очевидцев будут опубликованы и послужат материалом и вдохновением для многих хороших книг. Покуда же предлагается читателям подборка стихотворений, которые я перевел с татарского на русский язык.
Абдулла АлишСТИХИ
РОДИНЕ
Опять в груди тревожно сердце сжалось,
Печалью безысходной я грешу,
Но если буря в мире разыгралась,
Как не шуметь, не гнуться камышу?
Сгустилась мгла, и ныне в отдаленье
От мест, где первый я встречал восход,
Берет меня неволя в окруженье,
Беда моя дыхнуть мне не дает.
О родина, ты далеко осталась,
И все ж надежда в свете золотом,
Верней, ее оставшаяся малость
Является мне в облике твоем!
Вдыхал я аромат твой, край священный,
Но счастья я не понимал подчас.
Так мы не понимаем жизни цену,
Покуда смерть не окликает нас!
ГЛЯДЯ НА САМОЛЕТ
Я слышу: что ни утро надо мной,
Над крышами домов чужого края,
Как добрый вестник из страны родной,
Летишь ты, гул недолгий оставляя.
Но скинув груз и полетев назад,
Возьми меня в полет свой беспредельный.
Я, ослабевший, легче во сто крат,
Чем сброшенный тобою груз смертельный.
Возьми меня, чтоб я к тебе прильнул,
Чтоб взвился в небо — и прощай, чужбина.
Чтоб слился твоего мотора гул
С моим сердцебиеньем воедино.
Захочешь — сбрось в проклятой стороне,
Недоброй смертью недругов карая.
Ведь сила гнева, что кипит во мне,
Не меньшая, чем сила бомб взрывная.
Ты сбрось меня у вражьих переправ
Или в родимый край возьми с собою,
Чтоб победить, сначала путь начав,
Или погибнуть с честью в громе боя!
Нет счастья бо́льшего, чем сознавать,
Что можешь ты единственную малость —
Жизнь или то, что от нее осталось,
За родину любимую отдать!
КАКОЮ БУДЕТ СМЕРТЬ?
Вокруг грохочет битва, мир в огне,
Чужая воля надо мной и сила,
Мне мысль: какою смерть придет ко мне —
Доселе в голову не приходила!
Хоть все равно, какого ждать конца,
Гадаю я, что мне судьба готовит.
Быть может заостренный грамм свинца
Вдруг просвистит и сердце остановит!
Не раз вступала смерть в свои права
И медлила, чтобы меня помучить
Там, в лагерях, где вешняя трава
Была густа за проволокой колючей.
Неведомо, что станется со мной,
Какую муку мне судьба пророчит,
Но смерть уже — я слышу — за спиной,
Она стоит, смеясь, и косу точит.
Когда ж определит она мне срок?
Свой явит лик сейчас или помедля?
Собьет меня волна взрывная с ног,
Иль ближе к небесам поднимет петля?
Иль голодом меня задушит плен,
Или умру от той премудрой штуки,
Которую папаша Гильотен
Придумал, будучи не чужд науке.
Пусть, выбирая вариант любой,
Приходит смерть, кичась своею силой.
Что б ни было, рожденные борьбой,
Мы, до конца борясь, сойдем в могилы.
Коль надо умирать, не все ль равно,
Какою смертью свалены мы будем.
И все-таки не каждому дано
Так умирать, как подобает людям.
Не мало строк написано о нас,
Их в папках подошьют, в архивы сложат,
И вы, друзья, узнаете в свой час
О наших муках и делах, быть может.
Мы и в неволе все равно — в бою.
Что б ни случилось, смерть мы встретим смело.
И, жизнь отдав за родину свою,
Погибнем за ее святое дело!
ПЕСНЯ О СЕБЕ
— Живи в светлейшем из краев земли,
Весь век в раю блаженствуй, небожитель!
— Нет рая мне от родины вдали,
Прошу, в родимый край меня верните!
— Живи, как царь, ты, что живешь, как раб,
А родина в неволе пусть томится!
— Чтоб родина свободною была б,
Меня оставьте здесь, в моей темнице!
— Красавиц видишь? Каждая нежна,
Как шах, ты властен выбирать любую!
— Но изо всех красавиц мне нужна
Лишь та, что слезы льет, по мне тоскуя!
— Все золото бери себе тотчас!
— О вы, глупцы, зачем мне блестки эти?
Родимый край и те, кто любит нас, —
Единственные ценности на свете!
ТРЕТЬЯ ОСЕНЬ
Втекает мгла сквозь грязное стекло,
На воле ветви желты, листьев мало.
Ужель всего три осени прошло?
Мне кажется, лет десять миновало.
Три года! Более чем тыща дней
Прошли унылой чередой, и ныне
Я третий праздник родины своей
В бездействии встречаю на чужбине.
Сильней чем в день обычный третий раз
Болит моя душа и ноют раны,
Но закрываю я глаза сейчас
И вижу близких… пенятся стаканы…
Что б ни было со мною, все пройдет,
Я верую, что все минуют беды,
И тот четвертый праздник через год
Сольется с первым праздником победы.
НЕ ЖДИ, НЕ ЖДИ НАС, МАТЬ!
Ты некогда смеялась детской шутке,
А ныне свой печальный прячешь взгляд,
Завидуя порою даже утке,
Идущей с дружным выводком утят.
Внушавшие и радость и тревогу,
Где сыновья твои, богатыри?
С надеждою ты смотришь на дорогу.
Не надо — на дорогу не смотри!
Но ты глядишь, ты веришь в возвращенье.
Который день уже, который год
В кладовке прошлогоднее варенье,
Для них тобою сваренное, ждет.
Не веришь ты, что к нам судьба сурова,
Что перед нами все — черным-черно,
Ты письма перечитываешь снова,
Хотя на память знаешь их давно!
Идет весна, цветут поля и села,
А следом летние приходят дни,
Щебечут птицы и кружатся пчелы,
Тебя одну не радуют они.
Из трех сердец мое лишь сердце бьется,
Но для тебя мы все еще в живых,
Ты думаешь: ужели не вернется
К тебе хотя б один из нас троих?
Не жди нас.
Вести из краев туманных
Не долетают до страны земной.
Нам суждено в могилах безымянных
Лежать вдали от стороны родной.
ЛЕТУЧАЯ МЫШЬ
Полна своих печалей и забот,
Лишь в темноте быстра и легкокрыла,
Страдает мышь летучая и ждет,
Чтоб день прошел, чтоб землю тень покрыла!
Но, сколько помню, в прошлые года,
Хотя порою жарким было лето,
Подобно этой мыши, никогда
Не избегал я солнечного света.
И что б мне ни готовил новый день,
Я говорю и ныне: «Здравствуй, солнце!
Своим теплом рассей сплошную тень,
Пройдя сквозь щель тюремного оконца!
Мелькни на миг в моей сплошной ночи,
Рассей мои тревоги и печали.
Как руки братьев, протяни лучи,
Что нынче в отчем крае побывали».
ЕСТЬ У МЕНЯ ДВА СЫНА
Алмазу и Айвазу
Вдали отсюда, в тихой стороне,
Которую я позабыть не в силах,
Как две руки, принадлежащих мне,
Есть у меня два сына, сына милых.
И пусть прервется вскоре жизнь моя,
Я знаю: как бессмертье и продленье,
Останутся на свете сыновья —
Мой слух былой, мое былое зренье.
Я не прошу иную благодать.
Мне б только знать, что суждено им выжить,
И то, что я не видел, — увидать,
Услышать то, что я не мог услышать.
И в час, когда я буду слеп и глух,
И щеки ночь покроет смертным мелом,
Останутся глаза мои и слух,
И руки, вечно занятые делом.