— Вычеркивай! — торжествует зять. — Не то забудешь!
— Это я так — машинально, — снова лукавит дед.
— Машинально, машинально, — ворчит уже в дверях Иван. — Пишешь, пишешь. Процентов не берешь… Чего ради эта бодяга?
Но Шиша не трогает возмущение зятя. Он и сам, может быть, не знает, для чего пишет. Память у него сохранилась хорошая. Он может рассказать о каждом, кто приходил к нему, с каким лицом просил и скоро ли вернул долг.
Он снова листает свою долговую книгу. Пробегает глазами старые записи. В конце концов ему нет до того дела, что родственник недоволен. Шиш ведь может и не одалживать. Какие у него в этой новой жизни сбережения, если сравнить с теми, что были когда-то и разлетелись прахом?
Впрочем, нет. Он, должно быть, знает, для чего все это. Ясная старость осенена знаком мудрости. Эта книга — последнее напоминание о том, что было когда-то и никогда уже не вернется.
Людмила ОвчинниковаСТИХИ
Несколько лет тому назад в журнале «Пионер», в детских коллективных сборниках «Золотинки» и «Алые поля» появились первые стихотворения Людмилы Овчинниковой. Затем ее стихи печатались в «Комсомольской правде», «Молодом учителе», в газетах Челябинска.
Это были стихи об осени в рябиновых бусах, о снегирях на снегу, о щедрости родной земли. И самое первое, детское, напечатанное в «Комсомольце» еще в 1965 году, дышало непосредственностью и светлой добротой.
Люда не могла постигать мир, как все дети. Писать обычным способом она тоже не могла. И училась, переходя из класса в класс, только дома, лишенная возможности даже перевернуть самостоятельно страницу книги. Ей помогали учителя, друзья и самый близкий друг — Мария Михайловна, мама. А писать она научилась, держа ручку зубами.
Годы не заглушили пробудившееся в детстве чувство прекрасного. Новым содержанием наполнились лирические монологи, потянуло к сказочным образам, к трудному жанру — стихам для детей.
Не будем загадывать, как разовьются в дальнейшем литературные склонности Людмилы Овчинниковой, но от души пожелаем ей упорных поисков и счастливых открытий в работе над поэтическим словом и той товарищеской поддержки, какую находила она в годы, детства и ранней юности, мужественно одолевая рубежи школьного образования.
* * *
На заре рождаются стихи,
Собираясь в трепетные строчки.
Я хочу, чтоб были они точны
И, как птичьи перышки, легки.
Только вот уменье, сила та ль?
В вихре кружится листок осенний…
Погрусти со мной, Сергей Есенин,
Позови в синеющую даль!
В ситцевом березовом краю
Сердце пьет напиток грусти нежной,
Здесь душа и чувства так безбрежны.
И я песню здесь сложу свою.
Песня та пускай негромкой будет,
Пусть недалеко она слышна,
Но кому-нибудь она нужна.
Но кого-нибудь она разбудит.
ОСЕННИЙ МОТИВ
Отзвенело лето. Улетело.
Осень сарафан цветной надела.
Нарядилась в бусы из рябины,
Принакрылась тонкой паутиной.
В речку бросила холодной сини.
Ходит-бродит осень по России,
То грустит она, то веселится…
В край далекий улетают птицы.
Дождик льется. Небо потемнело.
Отзвенело лето. Улетело
* * *
Есть у сердца верная примета:
Мы с тобой увидимся во сне.
Если, милый, вспомнишь обо мне ты,
Быть на сердце счастью и весне.
Пусть с тобой любовь другая рядом,
Боль и горечь я перетерплю.
Сквозь неодолимые преграды
Неоглядно я тебя люблю.
Есть у сердца верная примета:
Мы опять увидимся во сне, —
Ведь на сны пока что нет запрета,
А во сне ты помнишь обо мне.
ГДЕ ЖИВУТ СТИХИ?
Ты спросишь — где стихи живут?
И я отвечу — там и тут.
Поверь, живут они везде:
В озерной голубой воде,
В росинке, в шепчущей листве,
В цветке, в небесной синеве.
Они бывают так тихи.
Не каждому слышны стихи.
Сергей ПоляковНОЧЛЕГРассказ
Сергей Поляков родился в 1951 году. Работает диспетчером завода по ремонту металлургического оборудования в городе Верхнем Уфалее.
Рассказы С. Полякова печатались в газетах, журналах «Уральский следопыт», «Урал».
Лето.
Дни измеряются не часами, а уповодами — промежутками между завтраком, обедом и ужином: сенокос.
Работы невпроворот. Многие покосники даже домой, в городишко, не уезжают, а ночуют на лесном кордоне, в просторной избе тети Дуни — пасечницы. Я прозевал автобус и под вечер, придя с косьбы последним, тоже постучался в темное окно.
— Айда, проходи, — встретила меня в сенях хозяйка. — Места всем хватит. На засов не запирай: Генки еще нету. Пошел к соседям да и с концом.
Ночевщиков набралось семеро: пожилой мужчина с женой — на кровати, еще пара — на другой, сама хозяйка — на лавке и одинокий старик — на печи. Все, кроме меня, пенсионеры. Я постелил на пол матрац, накрылся полушубком и притих.
На стеклах замерли сонные мухи и отчаявшиеся выбраться на волю комары. Тишина. Только маятно тикают на стене выработавшиеся ходики да за окном время от времени взбрякивает колокольчиком спутанная лошадь.
— И как его угораздило тогда? — продолжала хозяйка прерванный моим приходом рассказ. — Поехал лесу на пристрой подвалить. Санька, — говорю, — дождись кого-нито — мужики скоро приедут покосы чистить — вместе и напилите. Познакомишься с имя, раз строиться собрался.
— Я, — говорит, — не один — с Никиткой. Это собачонку так звал. Да… Часа два, наверное, прошло, Надя ему на завтрак оладьев горячих понесла. Слышит, мотор тихонько клохчет — идет на звук. Подошла, смотрит: пила в сторонку отставлена, работает, а Санька рядом лежит, вроде бы как уморился. Думушки не думала, что с ним неладно. Накрыла в сторонке поесть, зовет его: «Саша, миленький, вставай, я тебе оладьев испекла». А миленький-то уж и не дышит.
— Чем же его?
— Сучком шшолкнуло. Лесина стала падать, одна ветка и зацепила за другое дерево. Хвоя обломилась, а концом Саньку по виску, с оттягом. Много ль человеку надо…
— Вот теперь и построился.
— Лес, он шуток не любит, — сказал старик с печи, человек, как мне показалось, в разговоре непримиримый и горячий. — Зачем один пошел? Знал ведь, что нельзя?
— С кем же ему идти? Помощники еще не выросли. Петюшке пять лет нынче исполнилось, а Маринке и году нет. Нанять не на что: самим на голые зубы много надо. И косит, бывало, один, и мечет с лесенкой: покладет сколько, залезет, потопчет. Закидает сверху, а завершить как следует не с кем. Смотришь на него — и сердце болит.
— Жалко парня.
— Не говори.
— Его теперь чего жалеть? Она вот осталась с двумя огарками.
— Тоскует?
— Знамо, тоскует. Все ночевать сперва ко мне бегала. Придет: тетка Дуня, пусти ради Христа, опять он под окном стучится. С месяц тень-тенью ходила, не знаю, ела что или нет. Я к ней уж и так и этак: «Надьк, тебе ведь еще ребятишек подымать! Ты, говорю, пореви — легше будет». — Молчит! А потом как-то Петюшка прибегает: «Баба Дуня, мамка плачет!» — Ну, думаю, отудобила.
— Срок вышел.
Помолчали.
— А Генка-то, — усмехнулась хозяйка, — где уж такой неловенький: за водой, бывало, не дошлешься, а тут… Приехал давеча: «Пойду, лесничихе инструмент к покосу починю». Возится с граблями у них на дворе, та выходит: «Ген, ты зачем это?» — «Как зачем, — говорит, — страдовать будем…»
— Непутевый он! — ожила на своей кровати самая старшая, похоже, ночевщица. — У него и дедушка — они раньше у нас в соседях жили — едакой же был походячий. Уж, вроде, и старый сделался, а вдов после войны много осталось — так все к ним похаживал. Раз сидим с Нюркой, бабой его, у них на кухне — она посуду моет. Самого нет: на работе. Открывает дверь мальчишечка лет пяти: «Здесь тятька живет? Чего-то он давно к нам не приходил». — Нюрка сперва его выгонять, а потом пожалела: посадила за стол, накормила и хлеба с собой дала.
— Война все карты спутала.
— Война — войной, а порода — породой.
— А и не в породе дело, — Петр Николаевич с другой кровати (его все так и называли, почтительно, полным именем) был из тех энергичных и властных людей, которым в первые минуты веришь без сомнения, — молоденькие — все такие.
— Перестарок, — сказала свое тетя Дуня. — Женить его давно пора.
— Женатые, бывает, еще хуже бесятся, — откликнулся старик с печи.
— Так интересно, поди, с чужой-то? — снова вмешался Петр Николаевич. — А, Мань?
— А я уж ничего про это не помню, — отозвалась та, самая старшая. — Спать охота.
— Со своим — знамо дело. А с чужим положи, и ты, небось, ворочаться начнешь? Так и мужику интересно, если другая подвернется. В чужую бабу черт ложку меда добавил.
— Чего уж в ней больно интересного? Все одинаковые.
— А вот придешь домой, возьми новый сарафан, надень да покажись своему.
— Ну и что будет?
— Ничего не будет, — подвела итог тетя Дуня. — Опоздали мы с сарафанами. Давайте, спите. А то парня беспокоите — наробился, пристал.
— А мы — не наробились? Молоденький, отдохнет еще.
— Он что же, про себя ставит аль про отца?
— Как хочешь, так и понимай. Ребятишек молоком кормить надо.