И когда казалось, уже ничто не сможет остановить бомбовый разбой, внезапно на прорву немцев свалился один-единственный истребитель с красной звездой.
Это было самоубийство, самопожертвование, отчаянное желание ценой собственной жизни спасти свой штаб. Бомбардировщики шли без истребительного прикрытия, надеясь, надо полагать, на свое несметное количество.
Бог мой, что делал «ястребок»! Пулеметный и пушечный огонь нашего бесстрашного сокола буквально дырявил немцев. А враг боялся открывать ответный огонь — истребитель крутился среди бомбовозов, и огнем можно было задеть своих.
«МиГ» свалил четыре или пять машин, сломал, искорежил, спутал строй врага, и немцы стали бросать бомбы в чистое поле, чтоб скорей освободиться от опасного груза.
Но долго так продолжаться не, могло. На одном из виражей пулеметная очередь пропорола машину, и мотор «МиГа» заревел как раненый зверь.
Машина стала проваливаться под воронью стаю бомбовозов, и летчик форсировал работу мотора, чтобы не свалиться, а сесть на землю.
Он промчался над самой нашей головой и упал или сел в степи.
Мы прервали дела, и вся редакция кинулась в степь, к истребителю.
Бежали туда же штабисты, политотдельцы, медики, станичный народ, тыловые службы, стар и млад.
Вскоре нас обогнала машина медслужбы, ее начальник стоял на подножке автомобиля (тогда были такие подножки) и кричал водителю: «Быстрей! Ну, что же ты медлишь? Быстрей!»
Мы подбежали к самолету, возле которого уже стоял автомобиль начмеда. «МиГ» был тяжело ранен немецким свинцом. Текли масло, вода, потрескивал огонек на обшивке.
Летчик стоял ко мне спиной, и армейский врач сурово выговаривал ему:
— Немедля в машину! Вы что — не чувствуете, что ранены? Весь комбинезон в крови!
— Ерунда! — отвечал пилот. — Это царапина!
— Ну вот что, молодой человек! — рассердился врач. — Некогда мне тут с вами диспуты разводить. Марш в машину!
На какое-то время парень повернулся в другую сторону, открыл молнию комбинезона, и я увидел два ордена Красного Знамени на его груди. Но смутило одно обстоятельство. Пилот отвечал врачу тонким голосом женщины, и, кажется, не я один подумал: «Вот тебе и отважный мужик!»
В следующее мгновение он снял с головы шлем, и вся степь ахнула. Перед нами стояла девушка необыкновенной красоты (может быть, в ту пору я немного преувеличивал), и золотые кудри лежали на ее плечах.
Я был так взволнован всем этим, что допустил ужасную для газетчика промашку: забыл спросить у летчицы фамилию.
Прошло уже с тех пор сорок с лишним лет, а я все не могу простить себе эту вину, хотя — как было спрашивать у раненого человека его имя, вклиниваться в разговор врача и этой бесстрашной девушки?
Так вот, может, теперь, через десятилетия, кто-нибудь прочтет эти строки и скажет мне фамилию этой неслыханно-дерзкой красавицы?
Десятого марта 1943 года 2-я Гвардейская армия, потерявшая в наступлении немало крови, танков, пушек, вышла в резерв фронта и разместила свои войска в Ворошиловградской области. Она одолела лишь от Котельникова до Миуса четыреста километров, освободила более четырехсот населенных пунктов, уничтожила свыше тридцати пяти тысяч солдат и офицеров врага, около девятисот орудий и минометов, почти тысячу танков, более тысячи двухсот автомашин. Ее полки захватили три тысячи пленных, пятьсот орудий и минометов, около двухсот танков и другие трофеи.
Но отдых вскоре кончился, и снова были месяцы и месяцы боев, и наконец мы оказались — кто в Берлине, кто в Праге, кто на берегу Балтики.
Шли последние сражения четырехлетней войны, испепелившей миллионы жизней, тысячи городов, плоды труда целых народов. Но все равно мы уже знали, что стоим на пороге Победы и Мира.
В те благословенные дни я записал себе в блокнот строки радости и надежд на близкое свидание с Россией:
Еще в ходу штабные карты,
Еще в упор стреляет враг,
Еще трещит, дымя Тиргартен,
И огрызается рейхстаг.
Еще багровыми хвостами
Метут «катюши» вдоль реки,
И зависают над мостами,
Бомбя в упор, штурмовики.
Еще врага мы сталью кроем,
Но видим ясно в этот час
Урал весеннею порою,
Где матери заждались нас.
Не взрывы видим, а могучий
Отсвет литейного двора,
И те заводы, где на случай
Куют оружье мастера.
В Берлине, когда стихли выстрелы, я отправился в тлеющий рейхстаг, написал, как и все, углем на колонне свое имя. Затем долго бродил по искореженным этажам гигантского здания. Во второй половине дня поспешил в имперскую канцелярию, оглядел кабинет Гитлера, огромный, как футбольное поле. А во дворе наткнулся на труп какого-то колченогого фашистского бонзы. Мы так часто за четыре года войны высмеивали хромого Геббельса, что невозможно было не узнать одного из ближайших говорунов бесноватого фюрера.
Я с немалой гордостью сообщил о своей находке коменданту Берлина. В свое время Берзарин командовал 27-й армией на Северо-Западном фронте, и я немного знал генерала.
Николай Эрастович устало усмехнулся и ответил, что это уже сотый «Геббельс», которого обнаруживают бойцы.
Я не хотел проводить ту ночь, поистине принадлежавшую истории, под крышей берлинского дома, на одной из его обязательных перин, и подсел к автоматчикам, расположившимся на берегу Шпрее. Они о чем-то пели в чаду туманной майской ночи.
Сон не брал меня, невзирая на сильную усталость, и понемногу возникали в голове торжественно-печальные строки:
Течет молчанье в темень ям,
Луна чадит над черным домом.
Поют волжане под баян
О чем-то милом и знакомом.
Сидят солдаты у воды,
С чужою ночью песней споря,
Они пришли в Берлин, седы
От пыли, пороха и горя.
Летит с дубового древка
Крыло простреленного флага.
Чужая корчится река
За грубой глыбою рейхстага.
Душа уж дома, не в боях.
В ознобе города громада.
…Как будто зубы сжав, баян
Хрипит о камнях Сталинграда…
А утром, казалось, от ночной грусти не осталось и следа. Боже мой, что творилось тогда на улицах Берлина и по всей Германии! Чудо нашей Победы утверждалось снова и снова салютами винтовок, автоматов, пушек. Все обнимали друг друга, все рвались на Родину, чтобы быть в эти дни торжества вместе с ней!
И на Унтер-ден-Линден, и на окраинах, на всех площадях гремели песни и пляски, и каждый думал, что случилось еще одно чудо: он остался жив в этой буре огня, разрывов, смертей.
Мне хотелось бы завершить эти воспоминания стихотворением, начатым на войне и законченным уже после нее.
От мешков вещевых горбаты,
От винтовок и станкачей, —
Молчаливо брели солдаты
В черный чад фронтовых ночей.
Безглагольные, точно камень,
Шли… Дорога в крови мужчин.
Я волок вас, скрипя зубами,
По ничейной земле тащил,
Чтоб потом, в свой черед и муку,
Плыть на ваших руках, в бреду,
По горячему, словно уголь,
Обагренному кровью льду.
Мы бывали хмельны без водки —
Нараспашку рванье рубах!
И любовь моя — одногодки —
Умирали в моих руках.
Умирали: «Ах, мама милая,
Через слезы ты мне видна…»
И была вам порой могила
В час несчастный на всех одна.
Я вас помню в кровавых росах,
Где разрыв, а потом ни зги,
Ваши грязные, как колеса,
Задубевшие сапоги;
Ваши выжженные шинели,
Тенорок, что в бою убит,
Ваши губы, что занемели
И для жалоб, и для обид.
Сколько прошлое ни тряси я —
Все одно и то же, как стон:
«Лишь была бы жива Россия
Под зарею своих знамен!»
…И надежда, и боль веков —
Легендарное поколенье
Непришедших фронтовиков.
Вас запомнят века другие,
Всей безмерной земли края,
Братаны мои дорогие,
Мои мальчики, кровь моя…
Марк Гроссман в освобожденном Дрогобыче. Август 1944 года.
Весна 1945 года в Штеттине. Марк Гроссман (справа) и шофер редакции фронтовой газеты Иван Дуров.
1941 год. Северо-Западный фронт. Степан Щипачев принимает присягу.
Сентябрь 1941 года. Северо-Западный фронт. Сержант Александр Быстров (справа) поздравляет своего друга Ивана Бурму, сбившего вражеский самолет. Марк Гроссман снял их перед полетом, из которого летчики не вернулись.
1942 год. Северо-Западный фронт. Писатель Иван Стаднюк.
1942 год. Северо-Западный фронт. Писатель Иван Стаднюк.
1941 год. Северо-Западный фронт. Поэт Аркадий Кулешов.
2-й Белорусский фронт. Сентябрь 1944 года. Композитор Модест Табачников и Марк Гроссман.
ПОЭЗИЯСтихи фронтовиков
Леонид ЗабалуевСТИХИ
ВОСПОМИНАНИЕ О ХАЛХИН-ГОЛЕ
Густая трава, словно шелк,
Ходы тарбаганьи, как соты…
Степная река Халхин-Гол —
Прозрачные, быстрые воды.
Уходят в камыш берега,
Песком затянуло откосы,
Здесь, ветры взметнув на рога,
Проносятся дикие козы.
Тут злы комары, как шмели.
Их густо, лишь скроется солнце…
Ты помнишь, товарищ, как шли
Мы здесь на траншеи японцев,
Когда самурайская тень
Легла на просторные воды
И кровью окрасился день
Монгольской нелегкой свободы?
Ключом закипала вода
В неистовом бешенстве боя!..
А мы, молодые тогда,
Здесь насмерть стояли с тобою.
…Свела нас большая судьба —
Бойцов-побратимов, товарищей,
И чья б ни пылала изба,
Мы вместе тушили пожарища.
БОЕВОЙ ЭФИР
Эфир — не легкий ветерок,
Не воздух ласковый и синий, —
Его пронизывает ток
Кривыми хитроумных линий.
Эфира сложная судьба
Армейским вверена связистам.
В нем каждый миг идет борьба
За право связи самой быстрой.
Эфир штормит
Крутой волной
И стонет, взорван канонадой…
Бой на земле,
В эфире бой —
И оба выиграть нам надо!