До сих пор я храню в душе сыновнюю благодарность к этим двум примечательным людям. Даже не столько за то, что они в неспокойные дни предгрозья вспомнили о существовании мало кому известного литератора. Существеннее другое: эти мудрые, много повидавшие на своем веку литераторы уже тогда острее других ощущали нависшую над страной опасность и делали все зависящее от них, чтобы подготовить своих читателей к грядущим тяжелым испытаниям.
В стихотворении «22 июня 1941 года», написанном на войне, Щипачев говорил:
Такою всё дышало тишиной,
Что вся земля еще спала, казалось.
Кто знал, что между миром и войной
Всего каких-то пять минут осталось!
Я о другом не пел бы ни о чем,
А славил бы всю жизнь свою дорогу,
Когда б армейским скромным трубачом
Я эти пять минут трубил тревогу.
Нет, полагаю, Степан Петрович возводил на себя напраслину: он «знал» и «трубил», в этом нет сомнения.
В те дни, о которых речь, я знал поэта лишь по книгам и портретам. Мне нравились его строки — прозрачные, немного неловкие порой, но полные чистоты и нежности. Внушали симпатию книжные изображения его лица — благородные черты уральского крестьянина, собственным трудом и талантом дошедшего до высот культуры.
Я, разумеется, послал стихи в журнал, и они вскоре были напечатаны.
Двадцать второго июня 1941 года — в окна еще только брезжили первые лучи солнца — мне на квартиру позвонил Василий Петрович Московский, мой редактор, и сказал, ничем не выдавая волнения:
— Старик, немедля получи оружие — и ко мне! Война!
Мне незадолго до того исполнилось двадцать четыре года, и, может, потому сборы заняли немного времени. Уже через четверть часа, ввинтив «кубики» младшего политрука в петлицы и перекинув через плечо ремешок пистолета, я входил в кабинет Василия Петровича.
Он без лишних слов передвинул по столу командировочное предписание: мне надлежало тотчас отправиться в части Митавского гарнизона.
За окнами редакционного дома уже слышались взрывы бомб, на гранитных мостовых мотало танки, и траки их высекали из камней непривычный огонь.
Двадцать четвертого июня я был уже в частях Елгавского гарнизона, а одиннадцатого июля оказался в Новгороде. Хотел бы заметить с самого начала, что точные даты событий или публикаций, фамилии бойцов и нумерация частей — совсем не свидетельство моей отменной памяти, — она у меня никуда негодная. Просто я сохранил документы и записи, все подшивки газет, в которых работал на двух последних войнах.
Мы отходили на восток, отбиваясь из крайних сил, и немецкая броня вгрызалась нам в тело и душу, проклятая, ненавистная сталь Геринга и Гудериана.
Расплывчатые, в дыму пожаров и бомбежек, вспоминались оставшиеся за спиной жестокие дни войны.
Первого июля 1941 года пала столица красной Латвии Рига. Эшелоны наших штабов и наших семей отходили со станции под грохот бомбежек и хрипение неприятельских пулеметов.
С огромными, почти непосильными перегрузками работали тогда наши железные дороги! С запада на восток, навстречу дивизиям и маршевым пополнениям, мчались эшелоны с демонтированным оборудованием и заводским народом. Из фронтовых зон вывезли две с половиной тысячи предприятий и восемнадцать миллионов человек.
Однако в тяжелой обстановке обороны удавалось сделать не все, и мы потеряли за три начальных месяца более трехсот заводов, которые ежемесячно могли давать миллионы снарядов, авиабомб.
Сотрудники нашей редакции отходили от западных границ в боевых порядках пехоты, иной раз — в молчаливых толпах беженцев, терзаемых танками, мотоциклистами, бомбежками врага.
Я до конца дней своих запомню серые от пыли волны отступления, огромные глаза женщин и стариков, потрескавшиеся губы, коловшие нас вопросами, на которые пока не было ответа: «Куда же вы? На кого бросаете?». Нет, это было трудно терпеть тогда, и сейчас все во мне болит от этих слов страшного, немыслимого горя.
Но как бы ни кровавились раны той нашей поры, именно в начальные дни и часы небывалой войны — прочно легли в землю, залитую кровью, первые семена нашей чудо-победы.
Именно тогда, в первый период гигантской битвы, вся страна, вся армия с холодной отчетливостью поняли непреложную истину: это будет долгая, неслыханная война на истребление, война не одного, а многих кровавых лет.
Немцы, поставившие на колени чуть не всю Западную Европу, хвастали без всякого удержу. Четвертого июля 1941 года, менее чем через две недели после нападения на СССР, Гитлер заявил:
«Я все время стараюсь поставить себя в положение противника. Практически он войну уже проиграл».
Он еще узнает гнев, ненависть и силу ударов «проигравшей войну» России!
Наше правительство в первый же день войны, двадцать второго июня 1941 года, преобразовало Прибалтийский особый военный округ в Северо-Западный фронт. Газета округа, естественно, стала газетой фронта. В редакции «За Родину» сложился выдающийся писательский коллектив. Здесь работали в крайнем напряжении любимцы фронта поэты Степан Щипачев и Михаил Матусовский, писатели и ученые Борис Бялик и Александр Исбах, прекрасный прозаик Кузьма Горбунов. Романом Кузьмы Яковлевича «Ледолом» (писателя горячо поддержал Максим Горький) зачитывалась в свою пору вся страна. В армиях фронта сражались пером, а порой и штыком, чтимые нашим народом поэты Михаил Светлов и Аркадий Кулешов. Пехота, летчики, артиллеристы с откровенной радостью встречали у себя Сергея Михалкова, никогда и нигде не терявшего завидной твердости духа. Почти постоянно находился в линии огня мой сверстник и товарищ Иван Стаднюк. С отменной храбростью сражался в партизанском отряде Борис Изаков.
Работать на одном фронте с такими литераторами, многие произведения которых впоследствии стали классикой, было и приятно, и трудно. В моем активе значилась всего одна книжка стихов, вышедшая на Урале три года назад.
Наш фронт делал все, что тогда было в его силах, дабы остановить врага, измотать, выбить из его головы наглую уверенность в успехе, безнаказанности, с которой он глумился над советскими людьми.
У военных литераторов той поры, у всех нас, какой бы пост мы ни занимали, была одна-единственная задача: укреплять веру наших бойцов в победу, невзирая на отступление и горе.
Итак, нужны были лозунги и лирика, призывы, частушки, солдатский, порой соленый, юмор, укрепляющие дух войск.
В один из первых дней войны я передал из 11-й армии в «Сосну» (так была закодирована наша редакция) стихотворение:
Сквозь раны, и годы, и горе,
Сквозь горечь утрат и потерь —
Нам светят далекие зори,
Мужайся, товарищ, и верь!
Мужайся, товарищ и брат мой,
Под градом свирепым свинца,
Еще мы вернемся обратно,
Всю чашу испив до конца,
Чтоб ринуться горным обвалом,
Сметая врага и разя.
Вперед же на бой небывалый,
На подвиг священный, друзья!
В отчаянной обстановке отступления, смертей и ужасов войны мы неколебимо верили в нашу победу, ибо безмерна была любовь наша к Отечеству, вера в партию и народ.
Восьмого июля 1941 года в Пскове, сжигаемом огнем и злобой бомбежек, я написал второе стихотворение этой войны: о горьком вчера и о завтра нашего возвращения и торжества:
Мы шли назад, бледны от гнева.
Штыки в крови. Нагрет металл.
И пепел хлеба, пепел хлеба
В глазах угрюмых оседал.
Мы шли назад. А к нам из тыла
Спешили в черный этот час
Урала яростная сила,
Твоя уверенность, Кузбасс.
Гремят гранаты, бесноваты,
И душу тяжелит вина —
Мы пятимся… Но даль расплаты
Полуослепшим нам — видна…
На другой день, девятого июля 1941 года, мы сдали Псков. Одиннадцатого июля немцы ворвались в Порхов.
Однако шло время, и наше сопротивление становилось жестче и надежнее. Наконец мы почти остановили врага на берегах болот и мутных рек Северо-Запада. За каждый свой шаг вперед он теперь платил огромной кровью, мы все чаще и чаще нападали на неприятеля, и страх постепенно стал проникать в его наглую черную душу.
В один из июльских дней 1941 года меня срочно потребовал к себе редактор. Я немедля явился к бригадному комиссару и увидел, что он весь светится отрадой, весело возбужден и даже не пытается скрыть ликования.
— Ну вот, старик, — велев мне садиться, сказал Московский. — И на советской улице наступает праздник. Четыре дня назад наша 11-я армия контратаковала 4-ю танковую группу немцев. Дело идет вполне прочно. Тебе поручается подготовить бригаду писателей и газетчиков. Как только будут взяты Сольцы, вы поедете туда и дадите целых две страницы о нашей победе! Жди сигнала, старик!
В конце следующего дня Василий Петрович позвонил и велел прийти к нему. Оказалось, что генерал Морозов действительно выбил немцев из Сольцов и теперь бой идет уже за окраиной.
— Немец пятится, черт бы его побрал! — заключил Московский. — Краснов вышвырнул врага из города. Выходит, умеем ломать скулы германцам!
В моей памяти возникли образы Краснова и его комиссара. Однажды, после сильного боя, в котором врага основательно потрепали, я решил найти командира 68-го стрелкового полка, судя по всему, не только смелого, но и осмотрительного человека.
Вышагивая по лесу, сильно побитому артиллерией, спросил бойца, дежурившего при телефоне, как найти Краснова.
— А чего их искать, — сказал боец. — Вон они на полянке харч доедают.
Я подошел к офицерам, хлебавшим суп, назвал себя.
Командиры поднялись с травы, тоже отрекомендовались. Я поглядел им в лица и обомлел. Можете мне верить или считать мои слова литературной выдумкой, но передо мной стояли Чапаев и Фурманов. Краснов, покручивая пшеничные усы, был точной копией знаменитого начдива, каким его создал на экране Борис Бабочкин. Единственное отличие — на груди комполка светилась звезда Героя Советского Союза. У комиссара был громадный фурмановский лоб, чуть кудрявились волосы и на губах иногда появлялась обаятельная улыбка.