«…Сегодня утром мне сообщили, чтобы я был готов к отъезду. Завтра, самое позднее — послезавтра я уезжаю. Подробностей я еще не знаю, а если бы и знал, то, конечно, не мог бы тебе ничего сообщить. Одно ясно — обратной дороги нет! Теперь — только вперед! Когда ты получишь это письмо, я буду уже в пути…»
Альберт много думает о судьбе немецкого народа, внимательно следит за сообщениями о том, что происходит в германской армии, в ее тылу, в самой Германии, в оккупированной Европе.
Подтверждение своим мыслям он находит в «Правде», где опубликовано обращение германской компартии к немецкому народу.
Получив от Клавдии письмо, написанное в годовщину их свадьбы, Альберт думает о том, как складывается его личная жизнь. Почти десять лет он не видел родных и ничего не знает об их судьбе.
«За это время трудной борьбы я забыл дни рождения отца и матери, — пишет он Клавдии. — Но годовщина нашей свадьбы прошла у меня по-другому. Как и тебя, меня охватили воспоминания о коротких днях нашей совместной жизни. И некоторые разговоры, споры, которые мы вели в те дни, заново пронеслись в моей памяти…»
«…Ты опять изучаешь новый язык — азербайджанский, чтобы говорить с ранеными бойцами на их родном языке. Им это будет приятно. Такое внимание особенно приятно больному человеку. Есть у этого и политический смысл, если учесть, с каким озлоблением проповедуется расовая ненависть по другую сторону фронта. Достаточно ли мы делали, чтобы убедить, что мы глубоко интернациональны? За последнее время меня тоже коснулись подобные переживания…»
Однажды, когда Альберт в военной форме ехал в метро, к нему обратился с вопросом командир Красной Армии. Услышав ответ, насторожился:
— Кто вы?
— Я немец.
— Немец? Из Поволжья?
«…Он был очень удивлен, узнав, что я — немец, да еще из Германии. «Но разве могут они быть в Красной Армии?» — спросил он с недоумением, глядя на мою форму. Еще больше его изумили мои слова, что моя ответственность перед советской властью намного больше, чем у любого красноармейца, так как трое моих братьев, по всей вероятности, мобилизованы и воюют против нас. Во всяком случае, к нам они еще не перешли, хотя, по всей вероятности, они знают, что я здесь».
(Макс Хесслер погиб под Ленинградом, Герхард — во Франции, под Шербургом. Младший брат, Вернер, попал в плен под Кенигсбергом. Вернувшись на родину, он снова поселился в Бургштадте, вступил в Социалистическую единую партию Германии, ведет активную работу в обществе дружбы с Советским Союзом.)
В письмах Альберт как бы продолжает давние разговоры с Клавдией. Он знает, что она очень любит поэзию.
«Недавно, — пишет он, — я прочел стихотворение Эжена Потье, автора «Интернационала». Оно называется «Пропаганда песни!» и написано в 1848 году. Прочти его, и ты поймешь, какую задачу в период борьбы я предъявляю к поэзии в первую очередь. Только после победы созерцательная, спокойная, упоительная поэзия займет свое место. Первая — это боевая песня, а вторая — медицина, которая залечивает нанесенные раны. Нужны обе поэзии, однако в разных обстоятельствах…»
«…Не обижайся, любимая, что политика занимает большое место в моих письмах, и так мало — личные дела. Может быть, тебе покажется, что все это по отношению к тебе бессердечно, но это не так. Я все время думаю о том, что когда общество, в котором мы живем, мучается, страдает народ, когда молодые, цветущие люди проливают свою кровь, мы должны быть в их рядах, всем своим сердцем, мыслями, всеми фибрами своей души. Только в этом случае, дорогая, мы будем иметь право вместе с победителями на счастье и радость…»
От этих московских дней сохранилась фотография Альберта.
«Для тебя, дорогая, я даже немного улыбаюсь, хотя дыра в зубах мешает этому. Я не хотел бы иметь особых примет в приказе об аресте, но мне кажется, что я так и не успею собраться к зубному слесарю».
Тон письма шутливый, но Клавдия хорошо понимала, что он имел в виду. Жизнь его подчинилась строжайшим правилам конспирации. Даже письма Альберту она посылала по указанному им адресу на имя Феди Сафонова. Но однажды Клавдия не удержалась и правила эти нарушила. Как это произошло, мы узнаем из письма Альберта.
«Я сижу и работаю. Вдруг стучат в дверь. Кроме Рихарда, которого ты знаешь, в эту квартиру никто не приходит. Поэтому я был очень удивлен, увидев перед собой совершенно незнакомого командира. К тому же он спросил Альберта. А потом я увидел в его руках письмо и сразу узнал твой почерк. Понемногу я начал соображать. Быстро закончил срочный телефонный разговор, и у меня еще осталось немного времени для беседы. К сожалению, гость рассказал немного. Он очень спешил и вскоре оставил меня наедине с моими мыслями. Но я был рад и этому. Ведь этот человек был вместе с тобой, знал, как вы там живете и работаете, видел и слышал тебя.
После его ухода я прочел твое письмо. Оно напомнило мне о том хорошем, что мы пережили вместе, и обещало много прекрасного в будущем. Мною овладели мечты, а ты знаешь, что я не очень-то романтичен. И только работа вернула меня снова к действительности. Но слова и мысли этого письма звучат во мне до сих пор.
…Хорошо любить и знать, что на эту любовь полностью отвечают».
Из писем Альберта мы узнаем, что по вечерам он иногда ходил в кино, в театр, был в зале имени Чайковского на концерте украинского народного искусства. Читал все, что попадало под руку: «Одиссею», «Мое детство» Мартина Андерсена-Нексё, «Ярмарку» Шолом-Алейхема, Горького…
Альберт пишет Клавдии о товарищах, которых она знала в Челябинске:
«Герман шлет тебе привет. Он живет так же, как и я — ожиданием. Игнац с двумя своими земляками — в чешском легионе. Когда он встретится с фашистами, им не поздоровится. У них на совести его отец, мать и брат с сестрой. В Испании он показал себя храбрым бойцом…»
Поздравляет Клавдию с вступлением в партию:
«…помни Ленина и Дзержинского: это для нас образец и пример…»
Кончается июль. Идет жаркое и очень трудное для страны лето 42-го года. У репродукторов люди с суровыми лицами слушают скупые сообщения Совинформбюро: обстановка на Юге грозная. Пройдет еще полтора — два месяца, и в сводках появится слово «Сталинград».
В один из последних дней июля из Москвы ушло письмо на Дальний Восток:
«…я люблю тебя сейчас еще больше, чем прежде. И прошу простить меня за все твои неприятности и страдания… Для меня наступает такое время, когда всякая переписка будет просто исключена…»
В эти дни Гейнц Гофман случайно встретил того, кого он знал в Ленинской школе и в Испании как Оскара.
Оба обрадовались встрече, вспомнили первую ночь в Фигерасе, бой под Утанде, погибших товарищей.
— А госпиталь в Обоне помнишь?
— Помню. И многое другое.
…На московской улице обнялись двое молодых мужчин. Так прощались перед отъездом на фронт, не зная, когда встретятся снова и встретятся ли вообще.
— Завтра я отправляюсь на задание, — сказал один из них. — Будь здоров, Гейнц, и не забудь: мы встретимся в Берлине!
Через много лет министр национальной обороны ГДР, генерал армии Гейнц Гофман вспомнит эту встречу и напишет о ней в Челябинск.
В августе 1942 года берлинцы привыкли читать в сводках о победном продвижении вермахта в донских степях. Обстановка на Западе тоже не сулила никаких серьезных неприятностей третьему рейху.
В один из таких дней стройный молодой офицер в форме обер-лейтенанта ВВС ехал в Темпельгоф, чтобы навестить своего друга, скульптора Курта Шумахера.
Офицера звали Харро Шульце-Бойзен. У сослуживцев были все основания считать его баловнем судьбы. Аристократическое происхождение. Обаятельная внешность. Красавица жена. И, наконец, ему покровительствовал сам Геринг. Именно рейхсмаршал помог Шульце-Бойзену поступить в Министерство военно-воздушных сил и открыл ему доступ к секретной работе. Геринг был у него свидетелем на свадьбе и, как рассказывали, охотно посещал музыкальные вечера матери жены Шульце-Бойзена, своей соседки по имению графини Торы.
И только близким друзьям и единомышленникам блестящего офицера известно о том, что всю его жизнь пронизывает одна мысль, одна страсть — ненависть к нацизму, к гитлеровской тирании.
Еще в студенческие годы потомок адмирала Тирпица редактировал антинацистский журнал «Гегнер» («Противник»). Брошенный после захвата власти фашистами в «дикий концлагерь», он был зверски избит и видел смерть товарища. Чудом выйдя на свободу, Харро сказал: «Свою месть я положил на лед!»
У него был личный счет к фашизму.
Первый удар врагу Харро нанес в 1936 году, после мятежа генерала Франко в Испании. Тщательно спланированная в Берлине операция — воздушный десант и восстание в тылу республиканцев — бесславно провалилась, так как о ней стало известно республиканскому командованию.
Это было делом рук Шульце-Бойзена и его товарищей.
Новые удары последовали после 22 июня 1941 года. К этому времени Шульце-Бойзен и его друг доктор Арвид Харнак уже возглавляли крупную антифашистскую организацию. «Красная капелла» — было написано на гестаповской папке, в которую складывались донесения агентуры, разыскивающей тех, кто устроил поджог на антисоветской выставке в Берлине летом 1942 года, кто выпустил листовку, в которой Гитлера сравнивали с Наполеоном и предсказывали ему тот же конец, кто издавал и распространял подпольный журнал «Иннере фронт» («Внутренний фронт»).
«Красная капелла» — под таким названием вошла эта организация в историю.
Абвер и функабвер, гестапо и полиция объединились для охоты за таинственной радиогруппой, передачи которой начинались с загадочных букв «ПТХ». Эти радиограммы перехватывались и записывались, но расшифровать их долгое время не удавалось лучшим специалистам. Когда их все же удалось прочесть (а к тому времени радист уже пользовался другим шифром), стало ясно, что из Германии происходит утечка архисекретных сведений, планы крупнейших военных операций, данные о работе промышленности, дипломатические тайны.