Тут же я обнаружил большой осколок. Он пробил стенку вагона, двойную дверь тамбура и упал рядом со мной… Не понимая ничего, я выскочил из тамбура. Первым попался мне на глаза Марк Гроссман. Он был бледен. По щеке текла кровь…»
Немецкие осколки тогда не задели меня, и кровь на лице была не моя, возможно, Вани Фролова, а может статься, я побил себе руки, отдирая дверь, и уж потом запачкал лицо.
На другой день редактор, собрав журналистов и писателей, сказал:
— Мне надлежит написать трудное письмо жене Фролова. Мы пошлем ей вещи мужа. Однако зачем фотоаппарат вдове? Может, кто-нибудь внесет деньги и возьмет «ФЭД»?
Я прошел с фотоаппаратом Вани Фролова всю войну, и была его вещь мне как скорбная память о товарище. «Жить нам да жить!» Не получилось, Ваня…
И еще несколько фраз в заключение. Фролов не уралец и никогда не жил в нашем краю, но однажды, через десятки лет после войны, ко мне пришли незнакомые женщины и мужчина. Челябинцы и… родня Вани. У них оказался снимок его могилы, они ежегодно посещали ее. Долго длился у нас вечер грустных воспоминаний.
Итак, редакционный поезд обосновался на полустанке Рядчино, и мы оттуда добирались до передовых полков, шлепая по грязи трясин, выворачивая ноги на гатях, выталкивая многострадальные полуторки из ям, отбиваясь от гнуса.
Уже вскоре убедились: расходуем фронтовое время не лучшим образом. Три четверти его уходило на передвижения от редакции до рот и от линий боя до Рядчино.
Первого августа 1941 года я вернулся из частей, отбивавших танковые атаки немцев, в Новгородский кремль и, сдав материалы секретарю редакции, отправился к Московскому.
— Товарищ бригадный комиссар, — сказал я редактору, — доро́га до фронта и обратно съедает массу времени. Неразумно. Назрела нужда организовать постоянные корреспондентские пункты в дивизиях и армиях фронта. Телефон, телеграф, почта и всяческие оказии прочно свяжут нас с поездом редакции. И тогда, кроме прочего, у нас появится возможность ввести оперативную рубрику «Вчера на нашем фронте».
Московский размышлял недолго. Кивнул головой.
— Толково. Однако давай попробуем сначала в дивизиях, затем — в армиях.
Он подвинул к себе бланк, написал на нем несколько размашистых фраз, вызвал машинистку.
— Леля, быстро перепечатай и принеси.
Пробежав глазами командировку, доставленную машинисткой, комиссар подписал ее и передал мне. Удостоверение обязывало инструктора-литератора газеты Северо-Западного фронта «За Родину» имярек прибыть в 70-ю стрелковую дивизию в качестве постоянного представителя редакции для работы в полках.
Комдив, которому я, приехав на позиции, вручил направление, подчеркнул в нем синим карандашом слова «постоянный представитель» и согласно кивнул головой.
— Действуй, парень!
Через неделю меня неожиданно вызвал в Новгород Василий Петрович.
— Вот что, старик, — сказал он в своей обычной манере, — ты совсем завалил нас корреспонденциями. Мы все-таки фронтовая газета, и негоже печатать очерки и стихи только об одном соединении. Даже очень хорошем.
Помолчав, добавил:
— Добирайся в 11-ю армию. Организуй корпункт там.
Однако поехать в армию Василия Ивановича Морозова мне тогда не довелось.
Десятого августа, за пять дней до сдачи Новгорода, батальонный комиссар Александр Кошелев и я отправились в Политическое управление фронта. Выйдя из кремля, зашагали к длинному мосту через Волхов.
Немцы все последние дни отчаянно пытались разбомбить мост.
Проходя мимо часового, стоявшего у крайней фермы, я горестно поглядел на красноармейца с серым измученным лицом. Переправа, как магнитом, притягивала пикировщики врага, но он, этот солдат на посту, не имел права уйти или даже спрятаться в ближайшей щели.
Мы добрались уже до середины моста, когда я увидел, как из-за облаков выскочила семерка немецких самолетов. Это были «Ю-87» — «лапотники», как мы их называли, верткие и злые машины.
Я шел со старшим товарищем — и по возрасту, и по званию, и ни за что не побежал бы от опасности, не стал бы «позориться» без приказа.
— Бегом! — распорядился Кошелев, которого мало занимали мои воззрения на воинскую доблесть. И мы в считанные секунды вынеслись за последнюю ферму.
Дорога за ней шла по высокой насыпи, облицованной булыжником. Падая на эту жесткую землю и стараясь вжаться в нее как можно глубже, я услышал кассетный свист бомб, тявканье наших зениток, рев выходящих из пике самолетов.
В тот же миг почву затрясло от ударов.
Самолеты еще крутились над мостом, но комиссар внезапно поднялся с насыпи и зло сказал:
— Ну их к черту, пошли!
Мы отправились к металлической решетке, обрамлявшей дом Политуправления, и в этот момент я заметил старую женщину в необычной для этого времени года пуховой шали. Она позвала меня к себе движением руки, отодвинула шаль с лица, сказала слабым голосом:
— Погляди-ка, сынок, чего это у меня там?
Вместо щеки у женщины кровавилась рваная дыра.
Я, как мог, перевязал рану женщины, и она побрела домой.
Кошелев несколько секунд разглядывал меня, потом сказал устало:
— У тебя лицо в крови. И руки тоже. И в сапоге дырки.
— Это, наверно, кровь той бедной женщины, Саша.
— Нет, я же вижу: тебя зацепило.
Он потащил меня на перевязочный пункт, и я очень стеснялся лезть к сестре со своими пустяковыми царапинами, потому что вся комната была заполнена тяжело раненными и контуженными людьми.
Итак, вместо поездки в 11-ю армию, мне пришлось временно прохлаждаться в редакции. К работе меня не допускали, и я, от неумения ничего не делать, норовил добыть себе хоть какое-то подобие занятий, которые можно исполнять одной рукой, ковыляя на одной ноге.
Первого сентября 1941 года Василий Петрович Московский в последний раз подписал нашу газету: он уезжал в Москву — получил новое высокое назначение.
Теперь «За Родину» редактировал полковой комиссар К. П. Павлов, и весь наш коллектив украдкой вздыхал: Московского все в газете любили, и он, казалось, испытывал нежность ко всем.
Девятого октября 1941 года редактор вменил мне в обязанность организацию корреспондентского пункта в 11-й армии Василия Ивановича Морозова.
В деревне Лажины командующий выделил для корпункта небольшой блиндаж, к нему подтянули провода связи, и вскоре уже сюда стали наведываться все журналисты, писатели, кинооператоры, художники и другие люди литературы и искусства, которых военная судьба приводила в эту армию.
Случалось, тесный блиндажик навещал командующий армией генерал-лейтенант Морозов. Это был, как мне помнится, человек высокого роста, немногословный и сдержанный, глубинно разбиравшийся в обстановке и обладавший полководческим даром предвидения. В моем блокноте остались записи о Василии Ивановиче. Ему в ту пору исполнилось сорок четыре года, и он больше двадцати лет состоял в партии большевиков. В первую мировую войну прапорщик Морозов воевал на Западном фронте, в Красную Армию вступил добровольно и быстро стал командиром стрелкового полка.
Особо я пометил себе для памяти, что в годы гражданской войны Василий Иванович сражался на Восточном фронте и, следовательно, хорошо знал Урал. В тридцатых годах он командовал Московской Пролетарской дивизией, и я тоже служил там. Возможно, все это помогло нам сблизиться, невзирая на разницу в возрасте и звании.
Лишь за месяц с небольшим фронтовая газета многократно сообщала на первой полосе: «ЧАСТИ тов. МОРОЗОВА ГРОМЯТ ВРАГА», «ЧАСТИ тов. МОРОЗОВА ГЕРОИЧЕСКИ ОТБИВАЮТ АТАКИ ВРАГА», «КОНТРУДАРЫ ЧАСТЕЙ тов. МОРОЗОВА…» и так далее.
Появляясь в моем блиндажике и грея руки над жаром чугунной «буржуйки», генерал сообщал о последних событиях на фронте, анализировал ход боев.
Командующий был убежден: прежде чем писать о войне, надо собственным горбом изведать, что такое бой. Это не расходилось с моими взглядами на обязанности литератора.
У нас, молодых людей той поры, считалось грехом писать свои корреспонденции по отчетным бумагам полков и дивизий, — мы обязаны были знать, почем фунт пехотного или любого другого фронтового лиха. Поэтому я почти не задерживался в штабе армии, а постоянно мотался в окопах пехоты, летал на бомбежки, напрашивался в танки и аэросани и даже трясся в седле. Еще на прошлой, финской войне написал стихотворение, которое считал для себя программным, что ли. Оно заканчивалось так:
Я верю слову и свинцу,
Что пробивают путь во мраке.
Я верю нашему певцу
В бою. На линии атаки.
Я часто бывал у летчиков, изредка удавалось упросить начальство и получить разрешение на боевой полет. Правда, всякий раз такое позволение заканчивалось сакраментальной фразой: «Ты меня не просил — я тебе не разрешал».
У большинства «Илов» начальной поры не было второй кабины, у истребителей ее никогда не значилось. И потому пока приходилось довольствоваться машинами «ночной легкобомбардировочной авиации», то есть «кукурузниками», оборудованными пулеметом и несущими небольшой запас бомб.
Нет, я далек от мысли выдавать «У-2» (сейчас его называют «По-2») за совершенный боевой самолет той поры. Нас, разумеется, заставила пользоваться этой машиной на фронте нужда. Немцы, вероломно напав на наше Отечество, нанесли советской авиации жестокий удар.
Нет, «чайки» и «СБ» уже вскоре ответили немцам огнем и бомбами: в первый же день войны красная авиация совершила 6000 вылетов. Но все же силы были неравны.
Над красной обороной, дорогами, тылами постоянно торчали немецкие воздушные разведчики, все эти «Хеншели-126», «Фокке-Вульфы-189» и бог еще знает какие. Бойцы звали эти машины с презрением и опаской — «каракатица», «костыль», «кривая нога» — и стреляли в них из винтовок без особого успеха. После захода солнца немцы развешивали в темном небе САБы, то есть светящиеся авиационные бомбы, и продолжали фотографировать землю.