Когда приехали, Юра вынес из автобуса увесистый баул Антонины Ивановны (с гостинцами, как пояснила она), дотащил его до дверей автовокзала.
Антонина Ивановна ищуще глядела по сторонам.
— Че-то нету ее, родственницы-то моей.
— Вы подождите, она, может, просто опаздывает, — сказал Костромин. — Ну, а я побежал. Давайте выздоравливайте и больше не болейте.
— Спасибо, сынок. Дай бог и тебе здоровья.
На пути к остановке Юра заскочил в кафе и с удовольствием выпил бутылку свежего кефира. Потом он стал ждать троллейбус, которого долго не было. Наконец троллейбус подошел, но Юра не поехал. Чувство какой-то вины тревожило его. Еще один троллейбус подкатил, но Костромин остался на остановке.
Он повернулся и двинул обратно к автовокзалу. Антонина Ивановна шла ему навстречу, приседая под тяжестью баула и сумки.
— Нету че-то ее, — растерянно говорила она.
Юра подхватил ее вещи.
— Вы знаете, где она живет? — спросил он.
— Не знаю, но адрес-то у меня есть. На-ко глянь, а то я без очков не увижу, — сказала Антонина Ивановна, протягивая Костромину клочок бумаги с записанным адресом.
В это время Юру окликнули. Он оглянулся и увидел невдалеке «уазик» телевизионщиков. Юре махали.
— Сейчас, — обрадованно кивнул он.
Родственница Антонины Ивановны жила на другом конце города. «У черта на куличках», — подумал Юра.
— Ждите троллейбус, «пятерку», — торопливо сказал Костромин. — Езжайте до конечной, а там спросите. Всего вам доброго.
Они попрощались еще раз, и Юра побежал к машине.
«Почему я? Почему именно я? У меня самого дел по горло», — думал он, злясь неизвестно на кого.
Кивнув знакомому кинооператору, он залез в «уазик». Водителя где-то не было. Ждали, болтая о разном. Юра неспокойно поглядывал на остановку, заполненную людьми. Там среди толпы одиноко стояла Антонина Ивановна.
— Послушай, давай прихватим вон ту женщину, — сказал Юра кинооператору.
— Пожалуйста, — ответил тот, покуривая. — Мне все равно. Согласился бы шофер.
Через минуту Антонина Ивановна сидела в машине.
— Неудобно как-то, — шепнула она Юре.
— Да ну, ерунда. Сейчас вас доставим.
Прибежал шофер, сел за руль, с недоумением оглянулся на Антонину Ивановну. Узнав, куда ехать, присвистнул.
— Не могу, — сказал он. — Времени в обрез.
— Выручи, — попросил Костромин. — Надо помочь.
Водитель вышел и поманил Юру к себе.
— Ты что, офонарел? В такую даль тащиться! Меня жена в универмаге ждет, ковер купила, с работы отпросилась.
— Надо помочь, — сказал Юра.
— Вон весь общественный транспорт к ее услугам. Кто она такая, чтобы ее катать?
— Да это мать моя, — сказал Костромин.
Шофер недоверчиво посмотрел на него.
— Мать моя, — повторил Юра.
— Ну, народ! Сразу бы так и говорил. А то мнется чего-то.
Костромин мягко закрыл дверку.
Машина летела по городу.
ПРОЗАСтроки памяти
Иван МотовиловМАЛЫЙ ЗАСЛОНРассказ
В основу повествования, рассказывающего об одном из эпизодов гражданской войны в Зауралье, положены воспоминания непосредственных участников событий 1918—1919 годов и архивные разыскания автора.
Июньским утром 1918 года из Челябинска в сторону Кургана через станцию Чумляк еле тащился товарный состав. На восточной окраине станции, за мельницей купца Колокольникова, со ступенек паровоза спрыгнули двое. Они укрылись в кустах тальника, заросших камышом, а когда поезд исчез за горизонтом, зашагали на север, к черневшему невдалеке лесу. У березового колка путники потоптались, оглядывая окрестности, и опустились на поляну.
— Даже не верится, что живы, — заговорил русоволосый, свертывая цигарку.
— Да-а-а… — отозвался второй, ложась на землю. — Не было бы счастья, да несчастье помогло.
— Слышь, Павел, поди, и до наших мест беляки добрались? Мне в Челябе верный человек сказывал: в Шумиху эшелон белочехов ушел. Местные богатеи там Совет разогнали. Тут, в Щучье, большевиков арестовали. По деревням шастают, людей хватают…
— А в Челябе-то как? — спросил спутник русоволосого.
— И не говори. Почитай весь Совет кончили: и Васенко, и Колющенко, и Могильникова. И в Кургане, и в Омске беляки хозяйничают. К Шадринску, говорят, направились.
— Да-а-а… Хуже бы надо, да некуда. Что же делать-то будем? Накроют нас, как курей, и в горшок.
— Не накроют. А отпускные зачем? Так и так, мол, больные, на поправку домой.
— Так они же липовые.
— Это, паря, еще доказать надо.
Притихшей встретила в сумерках родная деревня Гнутово солдат Василя Пьянкова и Павла Устьянцева.
Дом Пьянковых прилепился к краю задней улицы. К нему жался пригон с горбатой крышей. Чуть в стороне — амбар в высокой соломенной папахе и сарай. За двором огород уперся плетнем в болотистую низинку. Остальные дворы ни дать ни взять пьянковские. Сермяжная сторона. Небом крыто, светом горожено. Иное дело — передняя улица. На взгорке, за ручьем, — церковь; от нее в два конца расписными карнизами и резными наличниками смотрят весело крестовые и пятистенные дома. Обставлены кирпичными кладовыми, рублеными конюшнями. И все за высокими заборами и тесовыми воротами. Стоят дома, будто грибы-боровики в добрый год — без единой червоточины. По другую сторону ручья, дальше от церкви, дома уже не те, крыши крыты где тесом, где дерном, как и на задней улице. Выделяются только дома из кондовой сосны, с позеленевшими от времени тесовыми крышами, узкими, упрятанными во дворы окнами.
В половодье вешние воды заполняют русло ручья до краев и деревня делится на две половины, соединяемые шатким мостиком. Так и в жизни — глубокая борозда всегда разделяла здешнюю общину. Сейчас нити, скрепляющие ее, натянулись, стали рваться.
В пятистеннике Пьянковых сумрачно и душно. Хозяйка Степанида Васильевна маялась от бессонницы. В голове — невеселые мысли, от которых тело покрывалось холодным, липким потом. Три сына Степаниды пропадали где-то — вначале на германской, а теперь на гражданской войне. Материнское сердце изболелось, не давало покоя. Боялась за четвертого, который пока спал в горнице с молодой женой.
Стук в окно заставил Степаниду вздрогнуть. Она перекрестилась, босая прокралась по холодному поду к окну, охнула и осела на лавку.
— Василий!
С минуту сидела молча, словно раздумывая, а потом запричитала. Душная изба ожила, задвигались тени.
— Ну, что заголосила? — цыкнул на нее муж Терентий.
Пелагея, молодая сноха, тормошила свекровь за плечи и испуганно спрашивала:
— Мамонька, что с тобой? Мамонька…
Муж ее, Николай, переминаясь, стоял тут же.
— Василий!.. Там… Во дворе… — выговорила Степанида и запричитала пуще прежнего.
Терентий зажег коптилку. Пламя дернулось и выпрямилось, выхватив из мрака перепуганные лица. Беззлобно сказал:
— Ну хватит, не на похоронах.
Утром Терентий и сыновья еще спали, как на церковной колокольне ударил набат.
— Ох, матушки, горим, че ли? — засуетилась в кути Степанида. — Мужики, вставайте!
Терентий выскочил во двор, услышал голос десятника: «На сходку!»
На церковном крыльце — староста Прокуров и писарь Бобин. Ближе к ним — Иван Ячменев и кучка зажиточных мужиков. Дом Ячменева напротив церкви. Двенадцать разрисованных окон выставились в улицу. Рядом — кирпичные магазин и кладовая.
У церкви с трех сторон мужики. Староста поднял руку и, когда толпа притихла, наспех перекрестил лоб, хриплым голосом заговорил:
— Слава богу, православные, кончилось комиссародержавие. Вчерась в волость бумага пришла. Своими глазами видел. Теперь наша народная власть будет. Велено мне и вот писарю опять справлять службу. А всякие там ревкомы и Советы распущены.
Староста помялся, словно вспоминая что-то, и продолжал:
— А казенные земли, граждане, и земли состоятельных мужиков, машины там, другое добро вернуть надо законным хозяевам. Чтобы, тово, по доброй воле, без скандалов… Ишо, граждане, власти обращаются к миру: постоять надо за народную власть, значит, тово, без канители — добровольцами. Писарь вот запишет.
— Откуда такая хорошая власть взялась? — выкрикнули из толпы.
— Оттуда! Тебя не спросили. Где они, комиссары твои? — зашумели из кружка Ячменева. — Сбегли! Нашкодили тут, псы шелудивые. Жили добрые люди, а оне, мать твою… выискались на готовенькое.
— Сами-то псы! — кричали из толпы. — Землю верни! А ежели я ее засеял?
— Граждане! Граждане! Мужики! — пытался потушить перепалку староста. Но голос его гас, как спичка на ветру.
Василий Пьянков порывался вступить в спор, но отец умоляюще просил:
— Васька, не лезь! Не наше дело.
Его поддерживал Павел Устьянцев:
— Разберутся! — И шептал: — Нам ишо, тово, документики…
Согласия на сходке не получилось. Шумная толпа стала оседать, будто сугроб на апрельском солнце. Потекли мужицкие ручейки каждый в свою сторону.
— Граждане! Не расходитесь! Помолимся господу богу по такому случаю, — уговаривал староста.
Василий с Павлом остались. После благодарственного молебна во славу освобождения от ига комиссародержавия они подошли к старосте с писарем. Документы солдат, по мнению сельских властей, были в порядке. В них значилось: служили в белогвардейском полку, отпущены по болезни до выздоровления. Староста наставлял:
— Всяких тут горлопанов не слушайте. Советам — крышка. Поправитесь — хоть в свой полк, хоть в дружину. В каждой волости велено такие создать.
По пути со сходки Василий с Павлом завернули к братьям Толстиковым. Те в разговоре держались непонятно какой стороны.
— Советская власть — она для мужиков ладная: и землю по справедливости, и все такое, — тянул старший из братьев, Петр. — И войну. С немцами замирение вышло. Но опять же хлеб ей подай, то, се. Говорят, города кормить. Голод там. Надо, не спорю. А мужику что? Шиш. Да рази всех-то, братец мой, прокормишь? А эти, вишь, опять свое гнут. Поди тут разберись. А по мне так. Ежли ты власть — дай мужику жить.