— Ну, положим, говорить по-русски, вероятно, даже хорошо умеют? — недоверчиво сказал сосед — нарком из рабочих.
— Вот в том и дело: я через переводчика объяснялся с ними! — воскликнул Смитт, вытирая седые усы платком.
А в это время в прицепной теплушке ехали домой мордва и русские, веселые, довольные: и вциковским сородичем, и Смиттом, и Калининым. Но Кузьма нет-нет, да вспоминал:
— Первеющий наш благодетель — жулик! Ну, хороший парень, хошь и раздевает буржуев. Не надоумь он, так бы и сидели до сих пор в Москве… А русские все удивлялись:
— Ну и проклятая власть! — ругался незлобливо благообразный русский крестьянин. — Вить сроду я не думал — выйдет так. А тут на старость вот в нацмены ихние исделали… Нарочно мы все, русские, в сторонку встали, дальше, а он, черт, смотрю, идет прямо ко мне. — «Какой губернии, грит?» Ну, думаю, сейчас всех погублю, не выдержит язык мой, ляпну! Нет, бог спас. Ну, для мордвы несчастной снисходительство! Нацмен, грит… Ну и власть.
— А што ты думаешь, дед? — говорил Кузьма, владевший русским языком не хуже старика, — Власть настоящая, своя. Допрежь ты земского начальника обвел бы так? Ни в жисть… А это сразу видно, мужики, свои… Теперича, пожалуй, я поверю коммунисту, хошь бы он злодей был лютый. Есть мужичье сердце в ем по-настоящему. Имеется… Приедем, порасскажем… К самому Калинину наперли, всю Кремлю их большевицкую узнали что и как… В порядке власть, — грешить тут нечего, ребята, зря.
Взвыл паровоз протяжным воем, стал сморкаться. Поезд подходил к какой-то станции.
— Ну, чайком, ребята, побалуемся али как? — спросил Кузьма.
— А што в своей державе сумлеваться?! — засмеялся кто-то. — Чайком не чайком, а кипяточком можно…
В темноте вдруг заиграла вятская гармошка с четким кудреватым перебором…
Это был заяц, принятый мордвой в теплушку на два-три пролета за осьмушку табаку.