Я открываю входную дверь и, позабыв от неожиданности захлопнуть, останавливаюсь на пороге передней, прислушиваюсь, насторожившись. Что-то странное. Воскресенье, светлый день, а ребята дома, все до одного, и какой-то у них горячий разговор вскипает, выплескивается нетерпеливым перекрикиванием и, вдруг притихнув, взволнованно бурлит вполголоса, снова ключом закипает.
Давно у них свои дела у каждого - занятия, комсомольские рейды, собрания, друзья свои. И только когда какая-нибудь беда у одного - все сбегаются к нему на помощь, сбиваются в кучку, как индюшата перед грозой. Что же случилось?
Я захлопываю дверь, голоса сразу смолкают, и я из общего коридора вхожу в нашу комнату. Все четверо тут, все молчат, но так и кажется, что комната полна их голосами, волнением, как прокуренная комната дымом после бурного заседания.
Я обвожу по очереди всех взглядом - угадать, с кем же беда? Левка под моим взглядом замотал отрицательно головой, быстро проговорил как-то умоляюще:
- Мама, ты только не волнуйся!
- Не думает она волноваться! Что ты к ней пристал, идивотик! крикнула Катя.
И вот в эту минуту, когда ничего еще не было сказано, я вдруг замечаю, вижу, какие они стали. Хорошенький Левка, круглый, кудрявый, один еще похож на мальчишку; у Борьки усики темнеют над тонкими губами. Кате еще чуть-чуть осталось, чтоб расцвести девушкой, да нет, она уже в цвету, только в самом раннем, мелком, апрельском цвету. У Вафельки крутые округлые плечи, здоровенный парень, только румянец отроческий, темный.
Не замечаешь, как дети растут у тебя все время на глазах, как не помнишь каждого ряда кирпичей дома, строящегося перед твоими окнами, помнишь, как началась кладка, начали расти стены, и в один прекрасный день вдруг ахнешь! Батюшки, маляры уже крышу красят!
- Действительно, мама, решительно никакой беды не произошло, - Боря произносит это ровным, чрезмерно, до неубедительности равнодушным тоном учителя, читающего в классе диктант.
- Ты никуда, мамочка, сейчас не торопишься? - как бы невзначай осведомляется Катя. - Никуда не собираешься? Тогда посиди с нами.
Она усадила меня на диванчик, села рядом и взяла меня за руку. Я смотрю на нее, вижу, что ей трудно, и жду молча. Она, высоко вздергивая плечи, набирает полную грудь воздуха - пф-ф, с шумом выдыхает, разом роняя плечи, и вдруг крепко целует меня в щеку.
- Кончится это? - продиктовал тем же голосом Борис.
Катя досадливо поморщилась, дернулась щекой, точно сгоняя с лица муху.
- Да, да... Это так нелепо, то, что я сейчас скажу, мама. Нелепо и противно. И безобразно... Ну и ладно... в общем, знаешь что, мама? Он от нас уходит... то есть от тебя. Ей-богу, вслух звучит до того по-дурацки... точно я вру! Но это правда, он взял и ушел из дома... Бэ-э-э!.. - Она безобразно мычит, далеко высунув язык. - Думала, вот прямо сейчас меня стошнит... Видишь, ничего страшного не случилось! - облегченно улыбнувшись, она быстро целует мне руку, перевернув ладонью вверх. - Может, это даже и очень к лучшему будет, а?
Левка подбирается ко мне поближе, начиная невнятно сочувственно и капризно похныкивать:
- Ну, ма-ам!.. Ну почему же ты молчишь?.. Почему ты ничего не говоришь? - Садится со мной рядом, сердито тащит к себе мою руку и чмокает в ладонь, в то самое место, куда поцеловала Катя. Он ласковый, но сам придумывать не умеет. Когда кому-нибудь плохо, он очень сочувствует, даже плачет и сердится. На тех, кто его расстроил.
- Ты не ожидала, мама? - Вафля сурово хмурится. - Я сам не ожидал!..
Эта полная мучительного сочувствия, доброты ко мне и удивительно нелепая фраза: "Я сам не ожидал" - останется надолго, но в ту минуту никто не обратил на нее внимания.
Я с трудом собираюсь с мыслями:
- Постойте-ка, а почему это вы мне об этом сообщаете? Собственно, откуда вы это взяли?
- Что ж мы могли поделать? - глядя от неловкости в сторону, как можно равнодушнее продолжает свой диктант Борис. - Он нас просил тебе передать. Сам он никак не мог. Это ему трудно, или еще что-нибудь, не знаю, - в общем, он позвал меня с Катькой и попросил... Да, он все старался тебе в письме написать и объяснить, - наверное, не получилось.
- Ну вот, сказали, а дальше что?
- А дальше - секретарша. Ему скоро дадут квартиру.
Левка проблеял:
- Она не секретарша, она рэфэрэнт!
- Вот как раз на это нам наплевать, удержись, - строго сказал Борис. Не хватало, чтоб мы стали обсуждать, какие она носит тряпки, красит ли волосы и тому подобное.
- А красит, - презрительно хмыкнула Катя.
- Пускай хоть вовсе лысая ходит. Нам-то что?
- Вот и начали разговор?
- Кончили. Кончили.
Я должна бы почувствовать радость освобождения, великое облегчение, а чувствую горькую обиду какого-то громадного обмана, какое-то последнее тяжелое разочарование. Давно уже у нас только "семья" - общие дети, квартира, хлеб и никаких собственных отношений. Так, ноль градусов, какой часто в конце концов с годами устанавливается, когда у одного больше тепла, а у другого меньше, и один теплеет за счет другого, а другой остывает от его холода, отдавая свое тепло, и так выравнивается... выравнивается и, наконец, застывает где-то около нуля.
Я совсем, уж совсем перестала Володю любить, задолго до встречи с Сережей. Не могу даже вспомнить: любила ли когда-нибудь? Помню только, что очень старалась когда-то уверить себя, что могу и должна его любить. Все это так. А в эту минуту, когда я наконец получила это, желанное ведь, объяснение во взаимной нелюбви, мне нехорошо и обидно.
- Конечно, я понимаю, все равно тебе это все-таки обидно, безошибочно отмечает Катя.
- Правда, что-то обидно, - с удивлением соглашаюсь я и, задумавшись, нечаянно как-то упускаю слезы, чувствую, как это глупо, сама стараюсь насмешливо над собой усмехнуться и плечами пожимаю, удивляясь самой себе, и все-таки никак не могу сразу остановиться.
- Или перестань, или я тоже взреву, только уж вдвое, ты меня знаешь! Катя угрожающе нахмурилась, губы стиснуты, углы рта книзу, и осторожно растирает кончиками пальцев мне слезы по всей щеке.
- Он, между прочим, сказал, что вы с ним не зарегистрированы... Ну, в загсе.
- Он сказал?..
- К сожалению, сказал, - продолжает диктовать куда-то просто в воздух Боря. - Это верно?
- Верно, верно... Не знаю почему, но мы как-то не думали об этом. Вернее, в те времена это и не обязательно считалось, и как-то ни к чему было. Подписи и печати были очень в ходу, это правда, но только для каких-то более крупных дел: мандат, делегатский билет, ночной пропуск при осадном положении. Ради детей, конечно, нужно бы, а у нас все дети были готовые...
- Очень хорошо. Правильно! Вообще-то по идее это прекрасно! Когда-нибудь это опять так будет, уверен - людям для того, чтоб им верили, не нужно будет давать друг другу заверенные расписки! Я просто должен был тебе все передать, о чем этот разговор был, вот и всё.
- Ну, а как с вами? - я уже просохла и говорю спокойно. - Он вас позвал с собой?
- Это куда? К секретарше?..
- Катька, воздержись! - Боря терпеливо вздохнул. - Как ты это себе представляешь, мамочка, подумай? Сложат нас четверых в корзинку, сунут в рот, чтоб не мяукали, бутылочки с молоком и унесут на другую квартиру?
- Так он вас звал или не звал?
- Приглашал. Приезжать к нему летом на дачу, отдыхать, купаться. Грибы тоже можно собирать!.. - Борька вдруг с силой втыкает крепко стиснутые кулаки в карманы своих мятых полушерстяных брючонок и, стоя посреди комнаты, вскрикивает: - Мама! - резким голосом, каким окликают человека, готового неосторожно шагнуть с тротуара под машину. Мы все поворачиваемся и смотрим на него, насторожившись, - он долго удерживался на бесстрастном диктанте и вот наконец не выдержал, дал себе волю: - Я думал, мама, тебе не нужно объяснять: если ты ему не жена, значит, мы ему не дети. Наше родство - только через тебя. Только ты нас с ним связываешь... Кстати, даже он это понимает...
Вафля просиял: видно, до чего он любит Борьку, и радуется, и восхищается тем, что тот говорит:
- Вот, видали?.. Выразился! Все ясно? А?.. Все!
- ...Погоди еще минутку, мама, я договорю. Ты хочешь сказать, что нехорошо и недопустимо так говорить об отце. Считай, что ты выполнила свой долг и сказала и мы признали твою правоту и больше не будем. Всю жизнь ты очень старалась его немножко приукрасить, ты загораживала его от нас и прикрывала, ах, как ты старалась, чтоб у нас была хорошая семья и чтоб мы его уважали и почитали. Если хочешь знать, мы его жалеем и даже любим, как... ну, как отколовшегося от семьи неудачливого брата, что ли...
- Пошел на выдумки! Фантазия у тебя, Борька, придумываешь ты все... На пятачок правды, а фантазия, фантазия!..
- Если разобраться, все так просто, - заговорила Катя. - Мы теперь все поняли, ты, мамочка, у нас конек-горбунок, которого приставили служить верную службу Иванушке. Конек умненький, а Иванушка известно кто. Он служит, а ему обидно, что службу-то от него требуют - все не ту, не ту...
- Умненький? Волшебный! - подхватывает Борька. - Ему бы в одну ночь хрустальный дворец поставить да серебряный мост через светлую реку перекинуть, а на нем только дрова из лесу возят да воду в старой бочке. Он, бедненький, возит и молчит, а дураки не замечают, что он ведь волшебный... Вот он терпит, и возит, возит, да еще старается других утешить, уверить, что Иванушка-де не такой уж, чтоб совсем... а как будто вроде и ничего себе...
- Э-э, куда заехали!.. - как могу грубее говорю я, всем пересохшим сердцем впитывая влагу всех этих детских глупостей.
- Нет, хорошо! - озорно восклицает Вафля. - Только дурак-то кто? Это мы? Ничего подобного, я не дурак, я всегда знал... что волшебный, в всё...
- Кто волшебный?.. Ну? Кто? - хитрит, сбивая, Левка.
На минуту Вафля и сбивается, темнеет. Его тянет даже отвернуться, как в детстве, но он удерживается: