— Бедненькая, — посочувствовал Филипп Семенович.
— Дурачье, — сказал корпулентный. — Всех надо выпускать. Пусть едут. Наконец-то избавимся…
— Точно, — поддакнул симулянт.
— Я вам глубоко сочувствую, Марк, — вступил в дискуссию старик Челышев. Ему мешало присутствие зятя, но ввиду оголтелости корпулентного молчать тоже стало неловко. — Нехорошо, что в России всех делят на коренных и пришлых. Но, боюсь, как бы и в Израиле вам не оказаться приезжими. У каждой нации достаточно предрассудков.
— Евреи не нация, — осклабился симулянт.
— Боже мой, да у тебя сталинская каша в голове, — засмеялся живчик. — Дай послушать умных людей. Так что ты, Пашка, начал про Израиль?
— Что там свои сложности. Я несколько представляю тамошних жителей. Во всяком случае, тех, кто уехали сразу после гражданской войны. Тогда тоже выпускали со скрипом. На эмиграцию решались лишь самые отчаянные. Помнишь? — спросил живчика, не назвав его ответно — Филей.
— Не помню. Я из дому убежал. Наша братва больше перла в комсомол или в партию.
— Скажи лучше — в Троцкие и Зиновьевы… — хмыкнул симулянт.
— Точно, — раздалось из другого угла.
— Точно-то — точно, но без Троцких тебе вряд ли обломилась бы отдельная палата, — с недобрым прищуром поглядел в угол Филипп Семенович.
— А у меня дед прасол был. Я бы и так не пропал, — усмехнулся корпулентный мужчина.
— Так вот, Марк, — продолжал старик, — ехали в Палестину самые решительные и смелые, но, простите, не интеллигенты, а местечковые граждане. Этим легче было подняться. Они в здешнюю жизнь не больно вросли да и благодарить Россию им, честно говоря, было не за что. Жили они замкнуто, до минимума сократив общение с чуждым миром, не слишком им интересуясь и мало его понимая. Боюсь, что, осев в Палестине, они не изменились, и с той же местечковой непримиримостью делят людей на своих и чужих, коренных и пришлых. Ребята они, безусловно, храбрые, воюют превосходно, но вот мира с арабами не добьются. Очевидно, все из-за той же провинциальной узости, зазнайства, из-за нежелания понять врага и его проблемы.
— Это клевета! Израилем руководят европейски образованные люди! — Марк даже побагровел.
— Прекратите!.. Ему нельзя волноваться, — рассердилась молодая женщина.
— Ша. Тихо. Никакого спора, — шутливо вздел руки Филипп Семенович. — Молодцы, детки. Завидую вам, что едете. Но сам я, грешный, полюбил Россию и ее женщин. Ничего не попишешь. Первая жена русская, вторая и третья — тоже. Дочери записаны русскими, а внуки, может, и не догадываются, что их дед семит. Прикипела еврейская душа к славянской расе, а? — подмигнул симулянту. — Правда, случалось и наоборот. Что молчишь? Старшая твоя дочка — о младшей не скажу — с прожидью?
— Ну и что? Старшой брат должон быть сверху, — хихикнул симулянт.
— Смешного мало, — раздался начальственный окрик. — Наплодили полукровков — ни туда их, ни сюда… По мне такие еще вредней.
«Бедная Светка, — подумал Токарев о дочери. — Этот зверюга на мой крест не посмотрит. Что ему крест, когда он зоологически ненавидит?»
— Выкурить всех до последнего, — заключил корпулентный потомок прасола.
— Значит, сжигать не собираешься? — спросил живчик.
— Я с Гитлером воевал, — насупился корпулентный. — Но огулом фрицевское не лаю. Полезное и у него было.
— Например, своих евреев перевел? — побледнел Филипп Семенович.
— А что мне до тамошних, когда тутошних вижу больше, чем надо?!
— … И все-таки, Павел Родионович, Израиль — типично западное государство, — повторил Марк.
— Зазнайства бы израильтянам поубавить, — вздохнул живчик. — Пашка прав. Надо им добиваться мира с арабами.
— И с палестинцами? — вспыхнул Марк.
— С этими — в первую очередь. Соорудите им нечто вроде буфера или лимитрофа.
— Арафат никогда не согласится…
— Тогда найдите другого, посговорчивей.
— Эге… — снова раздалось из угла. — Гитлера ругаешь, а квислингов ищешь.
— А ты что, за арабов? — спросил Филипп Семенович.
— Нет. Нам арабы до лампочки. По мне пусть все черные, желтые и прочие дети разных народов мотают отсюда. Кто намылился, пусть отваливает, а кто не желает, заставим.
— Точно, — обрадовался симулянт.
— А дочку от евреечки куда денешь? — усмехнулся живчик.
— Пусть они, Филипп Семенович, успокоятся. Чуть Маркушка поправится, мы сразу отправимся в так называемое местечковое государство, — сказала Ленусь и обняла мужа.
— Вы меня не поняли, — смутился старик. — Я весьма сочувствую вашей будущей родине. Воссоединить народ спустя двадцать веков — это подвиг. Но вот что меня тревожит: те же двадцать столетий мир почти сплошь пребывал христианским. А евреи, стремясь сохранить свою религию и свою самобытность, естественно, прошли мимо…
— Христианство одно из ответвлений иудаизма! — перебил старика Марк.
— Вряд ли. Но если даже так, то ответвление стало магистралью, и, отринув христианство, теряешь две тысячи лет духовного опыта. Я не так ортодоксален, как мой зять, — кивнул старик на Токарева, — но все ориентиры, все эталоны добра и зла у меня да и, наверное, у вас — христианские. А в Израиле, действительно государстве-чуде, возведенном на крови погромов, на пепле освенцимов и на ненависти всех антисемитов, боюсь, вам будет недоставать Спасителя.
— А мы Его забывать не собираемся, — сказала молодая женщина.
— Э нет, — усмехнулся живчик. — Чего уж нет, того нет… Без иудаизма как слепишь немецких, африканских, бухарских, грузинских и еще наших российских пришельцев? Вокруг сто миллионов арабов плюс заковыка с нефтью. Так что против зеленого знамени Ислама поднимай белое с шестиконечной звездой! А Христу, хоть Он оттуда родом, через две тысячи лет нету места в Иудее.
— Вы совершенно не правы. Израиль — демократическая страна, — разнервничался Марк. — При демократии все возможно. Даже иудо-христианство. Я знаю таких.
— Смотри, все-то у них есть, — подивился симулянт.
Корпулентный мужчина, видимо, хотел что-то добавить, но вдруг побледнел, приподнялся на кровати и сорвал со спинки шерстяной, в косую клетку, халат.
— Ты что? Тебе ж нельзя! — удивился симулянт, но корпулентный лишь махнул рукой и выбежал из палаты.
— Доспорились… Довели мужика… — зевнул симулянт.
— А ты бы судно ему поднес, если жалостливый, — сказал живчик.
— Он при девчонке не станет…
— Позовите его. Я выйду, — предложила Ленусь.
«Мелочи больничной жизни… Как же Пашет, когда лежал, обходился? Ни я, ни Маша санитаркам рублей не совали. При своей деликатности, наверное, страдал, бедняга…» — подумал Токарев и робко взглянул на тестя. Тот лежал вполне отрешенно.
Вдруг распахнулась дверь, и форвард втащил в палату внука прасола. Тот в распахнувшемся халате стал как-то тощей и ниже ростом.
— Х-хы, х-хы, — дышал он часто, и его «х-хы» походило на стон.
«Раз, два, три…» — стал зачем-то считать Григорий Яковлевич. Секундная стрелка на ручных часах пропрыгала четверть круга, когда корпулентный прохрипел в девятый раз.
«Почти, как пульс…» — подумал Токарев.
— Да не пугайся! Главное, не дрейфь, — Филипп Семенович подошел к койке корпулентного, но тот словно его не слышал и не то стонал, не то всхлипывал.
«Шесть… восемь… двенадцать…» — продолжал считать Токарев. Получалось сорок восемь вздохов в минуту. Теперь они напоминали бульканье, будто в легкие корпулентному набуровили воды.
— Его мутит. Подставьте судно, — сказал живчик, но симулянт отвернулся к окну, а форвард распластался на своей кровати. Видимо, и его прихватило.
— Отвернитесь, деточка. Я займусь Аникой-воином, — подмигнул живчик жене Марка и достал из-под койки фаянсовый подсов. — Смелей, паря. Два пальца в пасть и разом… Э, да ты уже зеленый… Ну, мигом кто-нибудь за врачом!
Жена Марка выскочила в коридор и вернулась с заполошной докторицей. Та, отогнав живчика, села на койку корпулентного и стала измерять ему давление.
— Да он захлебнется! — сказал Филипп Семенович.
— Не учите. Вы мешаете… — Врачиха покраснела. Она никак не могла пристроить к аппарату Рива-роччи грушу, из которой выпадал резиновый шланг.
— Позовите сестру. Пусть принесет историю болезни! — крикнула врачиха. Голос у нее был растерянный.
Ночная сестра, лихая бабенка с богатым и почти неприкрытым бюстом, видимо, успела клюкнуть, но, не подавая виду, бегала расторопно. Тут же принесла большой шприц и всадила корпулентному в ягодицу.
— Легче тебе, миленький? — спросила на удивление ласково.
— Не-а, по-од-со-ов… — сквозь всхлипы процедил потомок прасола.
— Садись, красавчик, садись… — Сестра подняла его за плечи.
— Ширму поставьте, — сказала врачиха. Она упрямо листала историю болезни, но, взглянув на лихую бабенку, самолюбиво добавила:
— Уколы не помогут. Везите капельницу.
— Покличьте кого-нибудь еще, — весело сказала бабочка, и вторая медсестра вкатила желтую ширму.
«Точно такая отгораживала тещу… — вспомнил Григорий Яковлевич. — Зря я тогда к ней не входил. Проворонил ее смерть, а писатель таким опытом пренебрегать не имеет права. Неужели и этот помрет?»
С койки тестя ничего не было видно. Ширма проглотила всего внука прасола. Лишь высовывался белый, будто из пемзы, изъеденный псориазом локоть. Никаких злобных чувств к корпулентному Токарев уже не испытывал. Их смело любопытство. Он даже перестал смотреть на Ленусь. Впрочем, та сидела к Токареву спиной, заслоняя от Марка столпившихся в палате сестер и круглого, как гиревик, реаниматора.
«Этот из самого ада вытащит», — с восхищением разглядывал Григорий Яковлевич розовощекого усатого врача. Реаниматор держался весело, словно готовился к чему-то приятному, скажем, к жаренью шашлыков, а не к возне с полумертвым телом.
— Кислорода, ясное дело, нету, — усмехнулся усач, когда отвернули настенный кран. — Тащи наше хозяйство, — кивнул молоденькой, очевидно, реанимационной сестре.
Дверь в палате распахнули на обе створки, и вслед за капельницей сюда въехал стол со шприцами и склянками, второй стол с непонятными Токареву приборами, а теперь молоденькая сестра вкатила за ширму что-то черное, кожаное, похожее не то на сумку, не то на седло.