Камера хранения — страница 10 из 24


Бабушка сидит на корточках, а сзади нее почти лежит, опираясь на ее спину, и заглядывает через бабушкино плечо в большую раскрытую сумку ее лучшенький. В сумке судочки и мисочки, пакетики и салфеточки, свертки в фольге и пергаментной бумаге, бутылочки и термос. Я почти плачу. Вспоминаю наши детские поездки с мамой и с бабушкой. А она все переживает: совсем ничего? Расстраивать бабулю? А вкусняшку? Да? Ты мой любимый!!! Какую? Вот эту? На, мой любимый, мой лучший, жизнь моя! Только не расстраивай меня и маму слезами. Живи счастливым, мой любимый!


Она все приговаривает и приговаривает и вытирает своей юбкой его сопливый нос и соленые крупные слезы, обнимает и прижимает его к себе так, что больше всего на свете сейчас мне хочется оказаться на его месте…


Вообще-то я не слишком люблю бывать в Израиле. Я плохо переношу жуткую эту жару, которая ни на секунду не дает забыть о том, что тело человеческое несовершенно. Оно потеет и пахнет, стопы отекают, сандалии натирают, голова кружится, в глазах темнеет. Когда мне жарко, я злюсь и нервничаю, а когда оказываюсь на открытом солнце – становлюсь настоящей мегерой. Я не люблю шум и шумных людей. А тут все всё время говорят и размахивают руками. Я не понимаю, как могут таксисты так громко, не замечая пассажиров и не извиняясь, болтать с кем-то по телефону о своем. Каждый раз я прихожу в ужас от грязной посуды и стульев в ресторанах, от неторопливого и даже ленивого или пренебрежительного обслуживания, от плохо постиранных простыней в гостиницах. Мне не нравится тут никакая еда, кроме хумуса, который и в Москве такой же прекрасный. Мне обидно, что мне не поддается иврит, и эти глухие звуки и совершенно нечитаемые буквы годами остаются мне, филологу, неподвластны. Мне непонятно, почему, так четко осознавая свои пятьдесят процентов еврейской крови, я тут все равно какая-то совершенно чужая…


И все же именно сюда уже который год подряд я отправляю учиться и пропитываться уважением к чужой немощи и инакости своих самых перспективных сотрудников, работающих в паллиативной помощи.


Кто-то из них поражается тому, что пациенты едят в одном помещении с персоналом (а как же личное время персонала?); кто-то – тому, что врачи работают не в белых халатах, а посетителям при входе не выдают бессмысленные и обязательные у нас бахилы. Иные удивляются, что все палаты днем пустые: никого ни на одной койке нет, а где пациенты-то? Да они в холле, смотрите, пересажены в кресла, из палат вывезены, ну да, кровати только для того, чтобы спать, а общаться и есть надо в гостиной или в столовой.


Вот чашки с фотографиями пациентов. Мелочь, а приятно. У каждого получается своя персональная чашка. И легко узнать, и точно – своя. На входе в палату в отделениях для пациентов с болезнью Альцгеймера и деменцией – тоже фото проживающих и даже их детей. Так пациенты вряд ли перепутают свою комнату с чужой. В столовой у каждого свое место. Знакомое и комфортное. Там для персонала памятка прямо на настольной клеенке: кому что можно-нельзя. Диабет, только жидкое, есть ножом и вилкой, дать только ложку, берет еду руками.


В моей любимой деревне Але-Негев[9] в бассейне плавают все. Ну то есть пациентов, которым вода противопоказана, – просто нет. Представляете? У этого молодого парня рассеянный склероз, и он уже совсем не двигается. Рядом с ним плывет инструктор, держит парня под мышки. Еще один инструктор на специальных пенопластовых палках покачивает девчушку лет тринадцати: судя по всему, у нее тяжелая форма ДЦП и еще, кажется, она слепая и в воде прислушивается к себе и миру вокруг, внимательно-внимательно, – слушает мир по-иному, через воду.


А вот небольшое благотворительное учреждение для душевнобольных, частично финансируемое государством. Тут есть маленький садик и зоопарк. Кто-то из проживающих возится с козами и курами. Другие режут меленько салат и морковку для кроликов.


А вот эти люди в странных шлемах, похожих на велосипедные, это кто? А, ясно, это пациенты с эпилептическим синдромом, чтобы не ушиблись, если вдруг приступ. И в таких же шлемах те, у кого аутоагрессия. И больше никак и ничем их движения не ограничены. Они не привязаны. И не заперты. И не лежат.


Очередная рабочая поездка закончилась. Я не люблю бывать в Израиле? Мне тут тяжело и жарко? Слишком шумно? Почему же тогда я продолжаю возить сюда коллег? Потому что всё, что мы видели, во многом создавалось нашими же бывшими соотечественниками. Создавалось людьми, с которыми мы вместе росли на одних и тех же фильмах и мультиках, засыпали под одни и те же колыбельные. Они смогли, и мы сможем.


А «ненавязчивый» сервис и грязные тарелки – это частности. Частности в государстве, где всё сделано для человека. В государстве, которое все годы, каждый день своего существования живет в состоянии войны, – всё сделано для человека. Несовершенного, иногда больного, испуганного, бедного, порой нечистоплотного и с дурным характером, который плохо пахнет, дряхлеет к старости, беспомощно ворчит и обязательно в конце концов умирает.


Эта земля приняла к себе тех, кто выжил, потеряв шесть миллионов близких – детей, мам, пап, братьев, сестер, бабушек, дедушек, друзей. Шесть миллионов смертей, страшных не только потому, что они были насильственными, а еще и потому, что каждой смерти предшествовали страх, боль, унижение и одиночество. Израиль создавался людьми, которые после Холокоста продолжили жить с кровоточащей дырой в сердце. Это государство для человека – потому что построено неравнодушными.


Здесь, как нигде, осознаёшь ценность каждой человеческой жизни. Мне трудно после поездок в Израиль потому, что я понимаю: пахать мне придется до последнего дня. Но мне не трудно восхищаться Израилем и израильтянами, и я восхищаюсь и преклоняюсь сегодня перед каждым из них.

Артистка

Я не приемлю ложь и лицемерие, хотя сама в детстве была ужасной врушкой. Бабушка ругала меня, а мама заступалась и говорила ей: «Маруся, это не вранье, это фантазии, она артистка просто».


Я очень люблю театр и много лет проработала в театральной среде переводчиком-синхронистом. С тех пор знаю многих актеров и режиссеров и с невероятным трепетом отношусь к этим знакомствам. Актеры и режиссеры, драматурги и музыканты, артисты балета и художники кажутся мне носителями какого-то божественного таланта, который мы все очень недооцениваем. А у них реально – прямой канал общения с небесами.

Мальчиков создает бог

Я устала, и Лёва, мой персональный барометр, просто подходит ко мне, тихо обнимает и целует.

Дедушка: Нютош, сильно устала, да? Чего, никак не развлекнёмся сегодня? Может, смотаемся все-таки куда-нибудь? Развеешься и нас прогуляешь?

Миша: Мама, не надо ложиться. Надо просто громко включить веселую музыку и позвать гостей. Вот это отдых!

* * *

За завтраком.

Миша: У Бога точно есть жена. Я уверен.

Я: Почему?

Дедушка: Да? Интересная теория. А зачем ему жена?

Миша: Ну, чтобы создавать девочек.

Дедушка: Резонно. А мальчиков?

Миша: Мальчиков создает Бог, а девочек – его жена.

Я: С чего ты так решил?

Миша: Мам, я вообще-то в школе биологию изучаю. У Бога нет женских клеток, поэтому, чтобы создавать девочек, нужна жена. У него мужские клетки, он создает мальчиков, а у нее женские – она девочек. Вот они и создают и тех, и тех. Вы что, не проходили?

* * *

Из телефонного разговора:

– Мама, скажи уже папе, чтобы побыл отцом. А то он шахматы смотрит!

– А в чем дело?

– Я уже целый час хожу дома без штанов! Он не дает мне штаны!

– А ты что, сам не можешь взять?

– Я могу, но пусть он отцом побудет!

* * *

– Мамочка, у меня бессонница.

– Да? Не можешь уснуть?

– Могу, но снов совсем нет…

* * *

– Лёв, ты руки помыл?

– Да.

– С мылом?

– Нет.

– А зубы почистил?

– Да, и сразу говорю, что без пасты.

* * *

– Миш, а тебе все-таки что больше нравится, школа или детский сад?

– Конечно, школа, мам, ты что…

– А почему? (Это в надежде на ответ про друзей, знания и интересный опыт.)

– В школу вставать на полчаса позже, там нет каши и никто не проверяет, вымыл ли руки…

* * *

– Миш, ну, может, все-таки будешь врачом?

– Я уже сказал, я буду археологом. Это принятое решение.

– Миш, ну археологом же неперспективно. Все уже всё раскопают к тому времени, как ты выучишься. Все динозавры уже открыты, Трою раскопали. Давай врачом, это бесконечное поле для открытий.

– Мам, все раскопать невозможно! После динозавров можно будет раскапывать и изучать бабушку с дедушкой, а потом – вас с папой.

* * *

Миша: Мама, нет никаких доказательств того, что ты правду рассказываешь о том, какая ты была в детстве. Мама твоя умерла, и никто не может подтвердить.

Я: Дедушка есть, он может подтвердить!

Миша: Нет, не может, мы уже спрашивали. У него было слишком много детей, и он не помнит, кто какой был в детстве. И вообще он сказал, что ты фантазерка.

Я: Это он помнит, да?

Миша: Ага, и мы теперь запомнили.

Единственные правила, единственный закон

Мама моя росла в католической Литве, а папа жил в абсолютно атеистической еврейской семье. Бабушка, донская казачка, была человеком верующим, которого советская власть приучила не говорить и не демонстрировать лишнего. Нас с сестрой крестили совсем маленькими, месяц от роду. Мою старшую сестру Машку в чудном храме в Вильнюсе. А меня дома, в Москве.


Навязывания какой бы то ни было идеологии (кроме пропаганды гуманитарных ценностей и человеческой порядочности) дома не было. Была фантастическая терпимость и уважение ко всему, что вызывало интерес у меня и у сестры. Когда я сказала родителям, что хочу ходить в воскресную школу, они отнеслись к этому с уважением, но безо всякого энтузиазма. Иди, если хочешь. Но в обычной школе не распространяйся. Тогда воскресная школа была еще полуподпольной, занятия проходили на съемной квартире.