– Мам, какой в тебе смысл, если ты или на работе, или спишь?
– Мама, папа уделяет мне мало внимания, Лёва все время за компьютером – ощущение, что вы этим довольны?!
– Зина, сколько вас можно ждать? Мы опаздываем в школу.
– Мама, Лёва тебя не предупредил, но он ушел к другу на день рождения, на Полежаевскую.
– Мама, ты что, не в курсе, папа же уезжает, он тебе сто раз уже говорил!
– Ты что так оделась? Опять уходишь? Какие шахматы, мама, иди уже, сегодня у меня футбол…
У Миши сегодня день рождения. Вчера он уложил всю семью пораньше, чтобы день рождения наступил побыстрее, а сегодня с утра разобрал подарки и влетел в спальню со словами: «Мама, эти бутсы мне малы, надо поехать поменять на размер больше, на тридцать четвертый размер, ты понимаешь, что мне надо уже сегодня, чтобы вся футбольная форма была готова к завтрашнему дню?»
Он еще мне покажет, он всем нам еще покажет, что эти казачьи гены вполне могут перешибить интеллигентных ашкеназов, и в семье вырастет тот еще атаман.
Миша должен был победить все недуги. Он победил. Его невозможно ни к чему принудить, с ним можно только договариваться. Его невозможно ничему научить, если он не решил, что именно этому надо учиться. В результате он не говорил до четырех лет, вообще, а на велике научился кататься за пять минут сам – просто сел на двухколесный и поехал, а трехколесный даже не трогал, злился. А единственное, что ему по-настоящему интересно и в чем он разбирается не хуже Ильи, – это футбол.
Мишка крутит всеми. Старшего брата надо слушать? Это кто сказал? Это Лёва ему должен, раз Лёва старше, а Миша вообще никому ничего не должен. На экскурсии надо молчать? Кто сказал? Миша будет задавать вопросы – если ему интересно, и спокойно повернется и пойдет в другую сторону, если скучно рассказывают.
Есть надо тогда, когда голодный, и то, что вкусно, а не по графику и то, что приготовили. Спать надо тогда, когда закончился по телику футбол или «Голос», а не «не позже десяти, так как завтра в школу».
А уж если вы с Мишей общаетесь, то вы общаетесь с Мишей! И не вздумайте параллельно заниматься чем-то еще, смотреть надо прямо на него, в него, в его глаза, не в айфон, вы же общаетесь, в глаза надо смотреть! И на посторонние звуки и задачи не отвлекаться!
Особенно попала под Мишино нахальное магнетическое обаяние няня Зина… Зина ему позволяет все, он – Принц. Он за это говорит, что Зина – бабушка, а он, Миша, – «армян». Зина млеет.
В Мише столько жизни, сколько бывает только в тех людях, которые могли эту жизнь уже не раз оставить. Я спрашиваю: Мишка, а ты счастливый? А он говорит: мам, ты чё, конечно, у меня же есть собака!
Он говорит: мам, вот вы можете делать с папой чего хотите, но я не ел ничего уже четыре часа, и я никуда не пойду, пока мы не поедим. И он не идет, и мы едим. Мишка просит, чтобы я волосы ему ставила стоймя, как у панка, и я не успеваю привести себя в порядок перед работой, но волосы у Мишки будут торчать.
Миша – монстр, но когда я смотрю на него, то мне кажется, что именно Мишка будет тылом для своего нежного, деликатного, интеллигентного старшего брата, который живет на облаке и лишь иногда спускается с небес на землю – поесть и помыться. Я очень на Мишу злюсь, он вообще не слышит, когда я с ним говорю, прет со своими идеями. А Илья говорит: «Что ты злишься-то? Ты присмотрись! Это ж твоя полная копия, клон твой, он же, как и ты, – если упрется, то всех переупрямит».
Правда, а я бешусь. Мишка, этот маленький и надежный трактор, удивляет своей силой, прямолинейностью, бескомпромиссностью и абсолютной уверенностью в своей правоте. А мы все считаем, что счастье – это когда Миша доволен и не выступает. Так вот и говорим: ну вот, видите, даже Миша доволен.
Мишка, ты клевый, и с тобой не скучно и не страшно. Расти давай и становись скорее всем нам защитой. Мне уже очень нужно.
Мамины руки
21 декабря такой же день, как другие. В этот день умерла мама. (Такие тяжелые слова, даже не знаю, что труднее – произнести их, написать или увидеть написанными.)
Она со мной, но до нее нельзя дотронуться. И это самое тяжелое. Нельзя лечь к ней, уставшей после работы, под теплый бок. Нельзя стряхнуть ей крошки с кофты. Нельзя дать ей чашку с чаем, который всегда не такой, как она хочет: то мало сахару, то много лимона, то зачем до краев, то неужели кипятка жалко. Нельзя просто слушать, как она сопит во сне, и жалеть, и злиться, что на хоспис у нее время есть, а вот со мной поговорить – так она дрыхнет. Нельзя погладить ее руки (я лучше всего помню и хочу потрогать именно руки и ухоженные и очень красивые ногти). Я всегда любила трогать ее руки, а она смотрела на них грустно и говорила: огромные акушерские руки, стеснялась их… А позже стала говорить: ужас, да? какая сухая пергаментная кожа и эти старческие пигментные пятна, смотри, всё морщинится…
Мои самые любимые и очень теплые всегда руки. Руки с сигаретой, руки с зажатой кухонной тряпочкой, с мобильником под ладонью, с сигаретой, с чашкой кофе, с маленьким ножиком для фруктов, с сигаретой, с книжкой, просто руки на столе, под щекой, когда спит, руки с нейродермитом, с сигаретой, руки с морщинками, с пигментными этими пятнами, с инструкцией от лекарства и все же с сигаретой…
Я стараюсь вспоминать и рассказывать детям и про другую бабушку Веру. Не про ту, которой не хватает мне, мудрую и спокойную, а про ту, которая могла бы быть у них. Про бабушку без правил, бабушку-хулиганку; с которой я каталась с горки на попе (в любом пальто); с которой мы воровали кукурузу и яблоки; которая всегда принимала гостей, пела матерные частушки, а еще знала тысячи самых странных песен из ее больнично-лагерного детства (про зарядку, про библиотеку, про пионеров, про войну с фашистами). Бабушку, которая всегда заступится, поддержит, не выдаст секрет, будет платить «зарплату» из своего кармана и вместе нарушать родительские запреты.
Я стараюсь рассказывать им про бабушку, которая обожала дедушку, которая ради него полностью изменила свою жизнь, которая стала лучшим другом для всех его друзей, которая всегда была уверена, что он уйдет первым и именно ей, а не ему, придется страдать в одиночестве…
Мне до слез приятно видеть в детях мамины черты: ее силу в Мишке и ее чуткость в Лёвке, я с гордостью говорю всем, что Мишкин гонор – это бабушки-Верино казачье наследие.
Я верю, что если надену ее кольцо или дубленку, то день сложится.
Мама умерла, полностью осознавая происходящее, командуя до последних минут: достань папе валокордин, да не там, он у раковины… До последних минут думая не о себе.
Лечит ли время? Нет. Лечит работа. Круглосуточная работа, которая продолжает мамино дело.
Вроде я уже взрослая тетка. Муж, дети большие. Работа, всякие достижения. Планов громадье. Народ звонит за советом. И вообще: парни не плачут. А все равно все время хочется к маме, и внутри я все равно маленькая и плачу, и меня надо обнять и пожалеть. Обнять и пожалеть, и всё. Нужен не совет, и не помощь, и не «давай разберемся», и «не подумай, где ты не права и как все исправить». Нужно просто к маме. Это вообще проходит когда-нибудь? С возрастом? С рождением внуков? Пока у меня это абсолютно физиологическая потребность. Просто хочу почувствовать на своей спине мамину руку. Хочу сидеть с ней рядом на диване и голову ей в колени уткнуть.
Сегодня слушали дома мамины любимые песни. Вот в «Тум-балалайке» на идиш она всю жизнь мечтала запомнить слова, но запомнила только первый куплет, а дальше все равно только плакала…
«я могу светить мягким долгим светом…»
Этот текст был написан Верой Васильевной Миллионщиковой за день до ее кончины, 20 декабря 2010 года.
Горит огонь в очах у молодых людей,
Но льется свет из старческого ока.
Я хочу рассказать вам, как мне сейчас трудно с вами работать. Мне, которая создала этот хоспис и все, что его наполняет: от заповедей до их исполнения, до персонала, то есть всех вас.
Мне 68 лет, я болею, болею хроническим заболеванием, которое трудно лечится. Мне очень трудно дается осознание того, что я не прежняя: не могу слазить на чердак и выйти на крышу, не могу взбежать или стремглав спуститься с лестницы, не могу неожиданно нагрянуть в любое время суток в хоспис, не могу сделать обход, чтобы показать вам, у кого из больных неудобно для него стоит тумбочка, что лежит больной неудобно, что конъюнктивит у него, стоматит, что кожа сухая и нужно не только его «долить», но и два-три раза в день обработать кожу кремом для тела, которого нет в карманах халата каждого из вас, что вы забываете причесывать больных по утрам и в течение дня и что небритый мужчина – ваша промашка, что вот здесь надо снять некротические массы с пролежня больше, а что здесь лапарацентез или торакоцентез делать еще рано, что вот это выслушиваемое ослабленное дыхание в нижних отделах – это завтра пневмония, и надо срочно длительно (весь день) поворачивать больного, делать с ним дыхательную гимнастику; что необработанные ногти на руках и ногах – это ваша лень, что запах от тела – это не от болезни и старости, а от того, что вы не помыли больного; что сидящий рядом родственник пациента не используется вами как помощник, вы не смогли занять его трудом полезным и т. д. На выездной службе – я не иду на контрольный визит, не отзваниваю родственникам. Я рефлексирую, я физически не могу этого сделать и по возрасту, и по болезни. И выходит, что в работе меня видели ну 10–12 человек из персонала, а все позже пришедшие должны или верить «старикам» на слово про былую Веру, или думать, что она просто «карась-идеалист», которая на конференциях только читает морали. Справедливо? Нет. Потому что среди вас есть достаточно людей, которые всё это знают, но всё ждут, что я стану прежней. Не стану. У меня другой этап жизни. Я не могу гореть – это противоестественно. Я могу