Здесь (кроме туристов) есть лишь пара человек – местные предприниматели. Их заработок – это водные и снежные экскурсии в национальный парк, охота и рыбалка. Офигенские молодые ребята, обросшие благодаря своей работе разноуровневыми туристическими знакомствами по всей стране. Их мало, и они принципиально остаются жить тут, верят в развитие. Они – последние из могикан, с ними не страшно, и на них во всем можно положиться. Их джипы и снегоходы – это местные «скорые», МЧС, полиция и служба спасения для затерявшихся в снегах безбашенных туристов. Без них тут не выжить. С нами за главного был Петя. Это про таких мужчин в «Матрёнином дворе» написано: «Не стоит село без праведника».
Вторая категория местных жителей – это те, кто тут родился и всю жизнь прожил. Учился в теперь уже разрушенной школе, ездил на старом военного времени велике или на автобусе уже не существующего маршрута в техникум, а потом на дружелюбной попутке – на работу. Те, кто тут женился и вырастил давно уже разъехавшихся по стране (или, не дай бог, померших) детей. Это те, кто работал сперва на строительстве ГЭС, потом и на самой ГЭС, потом в милиции, потом в лесничестве, потом уже в пенсионном возрасте подрабатывал на пилораме, а потом стал вовсе нигде не нужен, как каждый престарелый пенсионер.
В течение их жизни СССР сменился на СНГ и Россию, тоталитарный режим на демократию и многопартийность, тысячи превращались в копейки, доллары в миллионы рублей. Реформы начинались и не заканчивались. Советская техника распродавалась или ржавела, но появились дальнобойные красивые мерседесы и устойчивые полноприводные импортные джипы, хотя надежнее и уважаема более всего тут по-прежнему «буханка». Обычные лыжи за время жизни этих людей стали нужны не для того, чтобы до проруби или дровяного сарая зимой доехать, а чтобы туристы могли спортивную форму поддерживать. Лыжню – и ту техника прокладывает. Теперь молодежи сразу подавай снегоходы – никто ждать не хочет. А они привыкли ждать, терпеть, не требовать… и уж тем более – не просить, не унижаться. Привыкли исполнять, выручать, а не предавать и не перешагивать.
Из их жизней потихоньку исчезли председатели колхозов и куда-то подевались уважаемые, из местных, учителя и доктора. Зато вместе со старостью и болезнями появились хмурые страховые агенты, ленивые редкие соцработники, заходящие проведать раз в год по хорошей погоде, и иногда, редко-редко, долгожданные внуки, приезжающие в сезон грибов и морошки и привозящие с собой громкую музыку и шумных городских курящих друзей; или зимой – порыбачить, распугав снежную тишину рычащими снегоходами, ну и заодно проведать своих стариков – живы ли, привезти в подарок красивую ненужную тут городскую куртку, новую удочку, пугающий сотовый телефон без единой кнопки – для связи «если что», таблетки от спины и коленей, жидкое мыло и мягкую туалетную бумагу, колбасу сырокопченую, которую трудно жевать, но посасывать вкусно, и, главное, можно подолгу, конфеты в шелестящих обертках и диковинные зеленые или красные газированные лимонады. Внуки через пару дней уезжают. Целуют и обнимают на прощанье и ободряюще машут из машины. А старики остаются.
Я хожу по останкам этой жизни с любопытством этнографа. Заглядываю в окна – в избах только столы с выцветшими клеенками, печи с наваленными сверху старыми подушками, телогрейками, ватными штанами и неопрятные кровати. Редкая в этих домах жизнь определяется по-разному: тут я увидела на подоконнике кошку, продышавшую в морозном узоре стекла круг размером со свою голову; тут вдруг залаяла из заснеженной будки лохматая рыжая псина. Выскочила, виляя хвостом и гремя цепью по вмерзшей в снег кривой алюминиевой миске. Радуется, добродушная дурила, возможности прочистить горло и продемонстрировать окружающему миру свою профпригодность.
Тут сохнет на улице выстиранная толстовка. Ее перекинули через веревку еще дымящейся от теплой воды, и на тридцатиградусном морозе она выглядит переломленной – посередине, в спине и локтях. У меня в памяти сразу всплывает потрясающий счастливый вечер из детства: мама приносит с балкона замороженное стираное постельное белье, развешивает его в длинном нашем коридоре, на пол бросает тряпки – впитывать тающий лед, и мы с сестрой засыпаем с этим морозным свежим запахом в голове, словно в мартовском лесу…
Я еду из отпуска в поезде «Арктика» в чистеньком купе из Кандалакши в Питер. В Кандалакше я погрузилась в вагон около двух часов ночи после нескольких часов пути и полуторачасового ожидания поезда на станции в минус двадцать девять. Утром в дверь стучит проводница. Доброжелательно и вежливо спрашивает, что мне принести: чай или кофе. Я разлепляю глаза: на соседней полке мой приоткрытый чемодан с торчащими оттуда феном, проводами, планшетом, выбором шерстяных носков, термобелья, шарфов и нескольких тепленьких ночных рубашек, рядом на полу аккуратно поставленные зеленые угги с лужицей стаявшего снега под ними.
Надо сказать, что спросонья в глазах у меня всегда двоится, и первые десять минут мне проще смотреть на мир одним глазом. И еще волосы у меня короткие, и поэтому по утрам они стоят дыбом. Всегда. Равномерным кругом по всей башке. Я стараюсь одной рукой плавно водить над чемоданом, как бы делая его содержимое незаметным для посторонних, другой рукой приглаживаю торчащие волосы. Смотрю на проводницу одним глазом и тоже вежливо отвечаю:
– Простите мне мой такой неприбранный вид. Мне чаю с лимоном, но попозже, и воду без газа.
Проводница с накрашенными глазами, в фартучке и в чем-то вроде кокошника, закрепленного на высокой прическе, успокаивает меня, мило махнув рукой:
– Да ну, что вы, не переживайте! Я по утрам тоже такая, даже еще страшнее!
Мыс Анива
Я провела двенадцать дней в Сахалинской области. Отпуск с друзьями и сыном на островах, почти без связи, без людей. Среди волн Тихого океана, в бухтах Охотского моря, среди прибрежных скал, живописных сопок, поросших дикими фиолетовыми ирисами и желто-оранжевыми лилиями.
Я наблюдала в бинокль за медведем, за морскими львами, за нерпами; кормила сыром и чипсами рыжих лис, которые бесстыже клянчат еду на обочине каждой дороги; ела устриц и морских ежей, которых мы сами собирали на озере Буссе; узнала, что есть ядовитая трава ипритка, и там, где она растет, не водятся змеи; я побывала на фумарольном поле[12] и даже отравилась сероводородными выбросами вулкана – кружилась голова, все плыло вокруг, а бамбучник казался сплошным плотным непреодолимым ковром; мокла под водопадами; забралась на затонувший корабль, в капитанской рубке которого сохранился даже путевой журнал и все навигационное оборудование; залезала в скалистые пещеры и гроты, намытые волнами за миллионы лет; получила мощную оплеуху тихоокеанской волной, едва устояла на ногах, но зато поняла, что спиной к океану лучше не поворачиваться; попробовала «сахалинский бутерброд» – белый хлеб, сверху красная рыба, а на ней густой щедрый слой красной икры; у меня впервые в жизни обгорели на этом суровом солнце нос и уши, это смешно и больно; я играла в «шляпу», пела песни, плакала от переполнявших меня чувств, хохотала до спазмов в животе и мочевом пузыре; узнала, что такое штаны-самосбросы и что «кораблем» можно называть только то судно, которое перевозит вооружение, а все остальные суда – это не корабли, а теплоходы, лайнеры и т. д. и т. д…
Мне было очень хорошо. Я дышала. Я сладко и глубоко спала. У меня опустились плечи. Я, кажется, набралась сил. Но, как всегда, я нашла кучу всего, что мне хотелось бы изменить. Нашла, где надо навести порядочек, где отругать и пристыдить; нашла, кого уволить, кого пожалеть, кому помочь… Решила, что если бы у меня была еще одна жизнь, то я бы навела красоту и привела в порядок старый маяк на мысе Анива – в крайней южной точке острова Сахалин.
Мыс Анива. Сначала через Корсаков доехать на джипах до поселка Новиково. Потом полтора часа на моторках до маяка. И там, среди похожих на детский плач криков растревоженных чаек и среди мирно выныривающих из волн любопытных голов морских львов мы разглядываем остатки истории. Или просто – остатки…
По всему Сахалину, куда бы мы ни отправились, мы видели такие остатки. Вот тут был старый японский пирс, его взорвали. А вот тут был завод. Его забросили. Тут была японская узкоколейка. Ее разобрали. А это что проглядывает из травы? Это остатки синтоистского храма. Остов его, окруженный уцелевшими деревьями бонсай, сохранился потому, что солдаты прятали в нем тушенку. Его использовали как склад, а потому не снесли и не взорвали. Сам разрушился. А это, едва виднеется среди непроходимых зарослей бамбучника, – старая японская дорога. Ее японцы проложили специально от фумарольного поля вулкана Менделеева к морю, до пристани, чтобы возить по ней серу с вулкана. А мы что? А при нас дорогу забросили, и она заросла. Ясно. А какое у вас тут на Сахалине самое старое здание? Есть такое. Краеведческий музей. Там еще можно посмотреть, как жили ссыльные каторжане и местные аборигены – айны. Дворец почему-то сохранился. Это еще японская постройка, губернаторская резиденция, кажется. Везде остатки…
Так вот, маяк Анива. Его японцы построили в 1937 году. Это уникальная постройка. Невероятно амбициозный проект. Маяк высотой 31 метр словно высечен из скалы и вместе со скалой возвышается над уровнем моря на 40 метров. Условия тут суровые, ветра и волны. Работать было непросто. И все же долгие десятилетия маяк светил круглый год. Его заводили вручную, каждые три часа, как часы с гирьками. Двадцатипятикилограммовая гиря опускалась на гигантской цепи и заставляла крутиться яркую лампу наверху.
Маяк Анива стоит на самом краешке мыса, фактически на отдельном острове. Работавшим там приходилось добираться до маяка по морю. Они работали сменами, оставляя жен и детей в поселке. Их семьям на период дежурства мужчин на маяке даже выделялась специальная обслуга, она помогала вести хозяйство, чтобы трудности быта без мужчины не принудили семью покинуть мыс и маяк. Представляете? Обслуга для семей, чтобы маяк светил всегда, без сбоев.