Я все больше и больше задумывалась о судьбе отдельных осужденных. Леонарда Рохаса казнили за убийство его девушки и брата, с которым, как он подозревал, она ему изменяла. Лично я не стала бы казнить Рохаса, ведь преступление было продиктовано страстью, а не спланировано. Потом еще этот Закон о соучастии, согласно которому человек, нажавший курок, может получить пожизненное заключение, если будет сотрудничать со следствием и выдаст соучастников, а тот, кто курок не нажимал, получит смертный приговор. У меня такое в голове не укладывалось – настоящий произвол.
Люди также часто выражали недовольство по поводу обычая последней трапезы: «Просто безобразие – так с ними церемониться после того, что они натворили». Я в таких случаях спрашивала: «А если бы вашему родственнику вынесли смертный приговор, – вам бы, наверное, хотелось, чтобы он перед казнью порадовался вкусной еде?»
Когда мой собеседник резко выступал против смертной казни, я могла ответить: «А если бы убили вашу жену? А дети у вас есть? Если бы вашу дочь изнасиловали и зарезали?» Свои аргументы я черпала из известных мне уголовных дел, из реальных фактов. А уголовных дел я знала множество. Будь вы на месте родителей Дженнифер Эртман и Элизабет Пенья, которые больше часа подвергались групповому изнасилованию, а потом Питер Канту затоптал их насмерть, – огорчило бы вас зрелище его казни? Или на месте родителей Кристины Бенджамин, которую Джейсон Массей изнасиловал, изрезал, выпотрошил и обезглавил в 1993-м? (Уже на смертной кушетке он признался, что выбросил голову жертвы с моста в реку Тринити.) Я предлагала собеседнику почитать подробности некоторых дел – не затошнит ли его?
Я постоянно спорила, меня раздражало, что люди высказываются столь категорично о том, о чем понятия не имеют. У них не было знакомых в тюрьме, и тем более в отделении смертников.
Меня вообще злит, когда люди упорствуют насчет проблем, о которых ничего не знают. Если кто-то заявлял, что категорически против абортов, то я думала: «А как должна поступить беременная пятнадцатилетняя девочка, которую изнасиловал психопат?»
Дошло до того, что я стала конфликтовать с одним репортером очень правых взглядов и упертым сторонником смертной казни. Он бесил меня больше, чем все прочие, поскольку журналист должен видеть обе стороны проблемы. Я часто отправляла его смотреть на казнь в комнату, где находилась семья осужденного, однако даже зрелище материнского горя не научило его состраданию.
После ухода Ларри я наблюдала две казни из комнаты инъекционной бригады, – решила, что так нужно. Я много говорила о казнях, а ведь ни разу не видела весь процесс от начала до конца. Начальник тюрьмы привел меня на место в 17:45, через узкий коридорчик, идущий позади камер, в комнату инъекционной бригады. Комнатка была маленькая, в ней стоял столик, а на нем лежали препараты.
На фотографиях камеры смерти можно разглядеть маленькое окошечко в стене, примерно шесть на шесть дюймов – через него и проходят трубки, подсоединенные к иглам, которые вводят в вены. Рядом с окошечком – одностороннее зеркало, а за ним сидят трое или четверо техников – волонтеры из местных жителей, имеющие медицинскую подготовку. Врачей там не бывает, потому что клятва Гиппократа запрещает им «причинять вред».
Из своего удобного наблюдательного пункта я смотрела, как вводят осужденного, как он ложится на кушетку и ему пристегивают руки и ноги. Меня поразила его покорность. Техники протирали ему кожу спиртом, вводили иглы, что-то говорили. Выглядело это очень обыденно, и я представила себе диалог:
– Ну, как вы тут?
– Да так себе. Скоро вот умру.
Посмотреть со стороны – картина как в поликлинике: пациент волнуется, а медсестра ему: «Потерпите, сейчас уколю…»
Потом пустили физраствор, пригласили свидетелей, и началась собственно казнь.
Смертельные препараты вводятся не автоматически, а вручную. Инъекционная бригада – не расстрельная команда, в которой никто не знает, чья пуля оказалась смертельной.
Я видела людей, вводивших препараты, но вообще их мало кто видит. Хотя я проработала там много лет и знала много секретов, понятия не имела, кто исполняет приговор, – пока не попала в комнату инъекционной бригады. Техник ввел препарат из первого шприца, затем из второго, а затем из третьего.
Из комнаты техников я смотрела на казнь только два раза: слишком неприятно видеть, как осужденный без наручников входит в комнату, укладывается на кушетку и безропотно протягивает руки.
Когда я проходила ежегодную медкомиссию, сестра, знавшая меня не один год, спросила про работу. Я сказала, что все отлично, а она заметила: «Вы как-то мрачнее стали, не такая заводная». Я чертовски расстроилась, ведь обычно все видели во мне счастливого и радостного человека. Я всегда гордилась, что никто не замечает, как нелегко мне приходится, и теперь огорчилась: значит, я не так уж хорошо притворяюсь.
У меня противоречивая натура, и многие меня не понимают. Я стараюсь сдерживаться: боюсь, если покажу себя как есть, меня и любить-то будет не за что. Я честная, но скрытная, то есть не рассказываю все, что знаю. Я беззаботная, но могу глубоко рефлексировать. Не люблю, когда меня жалеют, и потому не рассказывала мужу, как плакала всю дорогу после казни. Мне не хотелось, чтобы он предложил «с кем-нибудь это обсудить».
Для меня очень важно было казаться сильной. Моя мама и обе бабушки – все были удивительно сильными, и мне хотелось стать не хуже их. И вот, сидя на собраниях Департамента, я разгребала всякую дрянь, и вдруг глаза у меня начинало щипать. Много раз мне приходилось буквально держать лицо. Хоть картину с меня пиши под названием «Слезы решимости». Я злилась, но еще сильнее досадовала, потому что моя мама или бабушка никогда и ни из-за чего не стали бы плакать на работе.
Нам с Ларри очень нравилось стоять у тюрьмы «Стены» и смотреть, как выпускают заключенных. Те, кто отсидел полный срок и ничего не остался должен штату, выходили через главную дверь, а выпускаемые условно-досрочно – через боковую, потому что им нужно было оформить кое-какие бумаги.
Они вываливались целой толпой, неся одинаковые мешочки с пожитками.
Мы очень радовались, видя, как бывший заключенный расплывается в широченной улыбке, как бегут через дорогу дети, прыгают отцам в объятия. Или как освобожденный узник нежно обнимает и целует жену или подругу. Меня это сильно трогало, но я все больше и больше жалела освобожденных, которых никто не встречал и которым приходилось смотреть на чужую радость. Они брели к остановке с мешком за плечами и талончиком на автобус. Бог знает, куда такие едут, есть ли у них к кому пойти или они скоро вернутся сюда…
В октябре 2007 года рыбак нашел в заливе Галвестон пластиковый ящик, в котором лежало тело маленькой девочки. Из-за повреждений опознать ребенка было невозможно; СМИ прозвали девочку «Маленькая Грейс». В следующем месяце полиция арестовала Кимберли Энн Тренор и ее мужа Ройса Клайда Зиглера из города Спринг, Техас. Девочка оказалась дочерью Тренор и падчерицей Зиглера, ее звали Райли Энн Сойерс. Во время допроса Тренор рассказала, как она и Зиглер избивали ребенка ремнем и топили в ванне, а потом Зиглер вытащил девочку за волосы и швырнул об пол так, что разбил ей голову. Труп девочки супруги спрятали в гараже, а через два месяца выбросили с моста.
Моя дочь была примерно одного возраста с Райли Энн, у нее такие же прекрасные светлые волосы. Я все не могла выкинуть из головы картину, как Райли Энн хватают за волосы и швыряют на пол. Я читала статью у себя в кабинете и рыдала. И снова читала. Я ужасалась, но и не читать не могла. Эта история поразила меня в самое сердце. Та женщина, родом из Огайо, уехала с девочкой в другой штат, чтобы досадить ее биологическому отцу, а здесь мерзавец, за которого она вышла замуж, забил ребенка насмерть. То был один из редких случаев, когда я горячо желала для преступника смертной казни.
Меня всегда смущало, что, если дело касается высшей меры, с женщинами все обстоит иначе, чем с мужчинами. Женщины совершают отвратительнейшие преступления, часто против собственных детей, но их не казнят.
В Бомонте бывшая тюремная надзирательница Кениша Берри убила одного из своих детей и пыталась убить другого. Она заклеила сыну – четырех дней от роду – липкой лентой рот, положила его в мешок и выбросила в мусорный бак, когда мальчик был еще жив. Несколько лет спустя в придорожной канаве нашли новорожденную девочку, искусанную огненными муравьями; она выжила.
Берри приговорили к смерти, однако потом решение изменили – на основании того, что обвинение не доказало опасность Берри для общества: она, мол, опасна только для своих детей. Получается, женщинам нужно равенство, – когда дело не касается смертной казни.
Моя лучшая подруга работала в приемной окружного прокурора в Галвестоне, и я у нее поинтересовалась, будут ли требовать для Тренор смертного приговора. Она ответила отрицательно, и я сильно расстроилась. Я просто не могла понять почему. Однако обвинение решило, что присяжные вряд ли вынесут смертный приговор. Как паршиво…
Мне в голову стали приходить всякие дикие мысли. Я думала, смогу ли как-нибудь добраться до преступницы? Я работала в тюремной системе, значит, могла бы найти способ. Не то чтобы я вынашивала конкретный план, просто фантазировала, но все равно это было ненормально. Я понимала: справедливости здесь не дождаться. И оказалась права. В 2009 году Тренор приговорили к пожизненному заключению с возможностью условно-досрочного освобождения через 38 лет. Присяжные рыдали. Зиглер получил пожизненное без возможности освобождения. Для него тоже не требовали смертной казни. В ожидании суда Тренор родила еще одного ребенка.
Я долго не могла разобраться в себе, лишь со временем стала кое-что понимать. В 2008 году я развелась. Дочери тогда исполнилось три года. Мой муж хороший человек, отличный отец, но мы с ним оказались несовместимы. К моей работе это не имело отношения, просто закон притяжения противоположностей перестал действовать. Я ни о чем не жалею, ведь у нас прекрасная дочь, которой не было бы без этого брака, и я благодарю Бога за каждый ее день.