Мой муж уверял, что такого не случится, и оказался прав. Многие из журналистов, с которыми я работала все эти годы, стали обо мне писать. В свое время я старалась для них как могла, и в трудную минуту они отплатили мне тем же. Мне до сих пор иногда звонят репортеры и говорят, что от Джейсона Кларка нет никакого проку. Мне от этого легче, – может, я все-таки не такая уж никудышная, как мне казалось?
Еще мне позвонил новый пресс-представитель Департамента Джон Херт и пожаловался на большие затруднения. У него голова шла кругом: он не мог понять, почему должен отвечать репортерам по электронной почте (а они этого терпеть не могут). Его поражало отсутствие гласности; ему настоятельно рекомендовали не разговаривать с журналистами и в ярость приходили, если он не подчинялся. А когда он публично подверг критике позицию Департамента, я почувствовала себя отомщенной. Теперь все знали: я не озлобленная из-за увольнения неудачница, – вот есть человек, у которого за спиной долгие годы работы в Департаменте транспорта, и он тоже говорит, что в Департаменте уголовного судопроизводства серьезные проблемы. Когда же я прочла строки об интеллектуальном инцесте, то расхохоталась: лучше и не скажешь!
В тюремной системе работали хорошие руководители и администраторы, и я их очень уважала, но попадались и такие, которым там вообще не место, в том числе Ливингстон и Коллиер. Хантсвилл – город маленький, и люди в руководстве Департамента знали друг друга уже многие годы. Они вместе учились в Университете Сэма Хьюстона, изучали уголовное судопроизводство, они вместе работали в тюремной охране, поднимались по служебной лестнице – благодаря взаимной протекции. То была система, в которой старые приятели держались вместе, и в ней образовался застой, поскольку они не желали ничего и никого нового. Они стали замкнутыми, обособленными и боязливыми.
Сражаться с такой огромной структурой, как Департамент, – неприятно, страшно и не для слабосильных, однако я не могла поступить иначе. Ливингстон любил повторять: «Это вам не спринт, это марафон». А теперь я сама стала так говорить. Департамент выиграл все предыдущие сражения, а я собралась выиграть войну. Я была верна этим людям, а они меня предали. Я знала, что правда на моей стороне, и не могла позволить им остаться победителями. То было дело принципа.
Адвоката мне порекомендовала репортер из «Хантсвилл кроникл», моя приятельница, очень хорошая и дотошная журналистка, шокированная тем, как со мной обошлись.
Пока мой адвокат занимался делом, в основу которого легло обвинение в гендерной дискриминации, я устроилась на работу в израильское консульство в Хьюстоне.
Я была дискредитирована и думала, что, пока тянется мое судебное дело против бывшего работодателя, меня станут за милю обходить. Израильтян все это не интересовало, и потому у них я чувствовала себя прекрасно. Я, словно Шалтай Болтай, упала и разлетелась на тысячу кусочков, а они меня подобрали и помогли вновь стать единым целым. Очень быстро я ощутила себя членом большой, шумной, веселой семьи, которую искренне полюбила.
Мне, однако, жилось нелегко. Зарабатывала я вдвое меньше, чем в Департаменте, и скоро рассталась со своей большой спортивной машиной: не хватало денег на бензин. Пришлось бы расстаться и с домом, но мне выплатили 8000 долларов пособия по безработице – за то время, что я не могла устроиться.
В августе 2013 года судья федерального суда в Хьюстоне, который всегда принимал сторону тюремной системы, отказал мне в иске. Теперь можно было либо отступить, либо обратиться в федеральный апелляционный суд. И мы встали, отряхнулись и пошли воевать дальше: написали в апелляционный суд пятого округа США в Новом Орлеане.
Дело тянулось два года: мне пришлось снова и снова повторять одно и то же, в том числе и во время дачи показаний, которая заняла восемь часов, причем ответчики – четыре или пять представителей Генеральной прокуратуры Техаса – все время сидели напротив меня и моего адвоката. Я даже отправилась в Остин, на дачу показаний Джейсона Кларка. «Раз уж ты будешь лгать, давай-ка, лги мне в глаза», – подумала я. И все время смотрела на него, чтобы ему стало неловко, и всякий раз, как он начинал говорить, я демонстративно строчила в блокноте и шепталась с адвокатом. Нам просто хотелось слегка потрясти этого мелкого проныру, и, судя по его виду, удалось.
Мои начальники надеялись, что я подожму хвост и уйду, но, как показала вся эта история, я куда сильнее, чем считала сама. Одиннадцать лет я проработала на Департамент, а там даже не знали, что я за человек. Неужели думали, я просто дам себя подмять? Так пусть теперь не удивляются.
Все это время мне звонили и писали работники Департамента, с которыми там обошлись так же, как со мной, и спрашивали, как им бороться. Выходило, что я сражаюсь и за них тоже.
Апелляционный суд счел неправильными действия первого судьи, не представившего показаний Ларри, где подтверждалось, что я заполняла свой табель именно так, как требовал он. Суд признал, что Джейсон Кларк заполнял свои табели точно так же, как и я, а значит, я подверглась дискриминации. Джейсон получил повышение, а я осталась у разбитого корыта и прятала слезы за темными очками.
Видимо, в Генеральной прокуратуре посоветовали Департаменту не тратить зря в суде деньги налогоплательщиков, потому что Департамент вдруг согласился выплатить мне компенсацию. Я победила и была счастлива.
На примирительных переговорах юрист Генеральной прокуратуры сказал, что не следовало заводить дело так далеко и что со мной нехорошо поступили, и все это – из-за моих разногласий с сенатором.
И вот вопрос улажен, деньги выплачены, и настал мой час. «Теперь – вперед, не молчи», – сказала я себе. Если какой-нибудь репортер или блогер интересовались произошедшим, я не жалела подробностей, поскольку многие были на моей стороне. Я требовала принять меры к Ливингстону и Коллиеру и провести расследование в отношении Джейсона Кларка по поводу лжесвидетельства, ведь он под присягой дал ложные показания о том, как учитывает свое рабочее время; еще я предупредила журналистов, чтобы с осторожностью использовали полученную от него информацию. Я приходила в восторг от мысли, что Департаменту придется проглотить эту пилюлю.
Департамент опубликовал заявление, в котором назвал мои обвинения необоснованными. Однако апелляционный суд уже все расставил по местам. Я не боялась показаться озлобленной. Я такая и была – я злилась на этих чертовых лгунов. И потом, налогоплательщики имели право знать подробности – ведь именно их деньгами Департамент выплатил мне возмещение. Через несколько лет знакомый судья, имевший связи в службе генерального инспектора, рассказал мне, что Департамент сфабриковал против меня целое дело – в угоду сенатору Уитмайру. Еще я узнала, что Джейсону Кларку платят за такую же, как у меня, работу на 21 000 долларов больше. Знай мы об этом раньше, ободрали бы Департамент как липку.
Вот вам поговорка, с которой жить становится легче: «Счастье – это не когда ты получаешь, что хочешь, а когда тебе хочется того, что ты получаешь».
Приговор Арройо был исполнен в 2005 году.
Глава 12. Все вывалилось
Я служу обществу… и общество в лице своих представителей – журналистов – должно знать, что все элементы каждой казни выполняются правильно и добросовестно.
Дело это было тайное, отвратительное и позорное, – участники его не могли показывать лица или просто смотреть друг другу в глаза… Я одно понял: смерти не нужны заступники. Идти к ней на службу – лишнее.
Потеря работы в Департаменте была худшим в моей жизни разрывом. Однако если бы меня не выжили, я, возможно, до сих пор там бы и сидела, связанная этими ненужными отношениями. И сколько казней я успела бы увидеть? Триста сорок? Триста пятьдесят? И твердила бы себе, что таково уж мое назначение – смотреть, как умирают на кушетке люди.
Когда я терпела расследования в Департаменте, когда была разжалована и ждала увольнения, то молилась, чтобы все это кончилось. Я думала: «Наверное, Бог меня не любит, иначе почему он такое позволяет? Он знает, что эти люди со мной нечестны, знает, что они лгут, так почему он все не прекратит?» Но порой Господь толкает нас в том направлении, куда мы сами не пошли бы, и для того делает нам плохо.
Так, видно, и следовало; я была слишком напугана, упряма и предана делу, чтобы бросить его по собственной воле. Я там застоялась, я почти сдружилась с некоторыми заключенными. Оглядываясь назад, не могу сказать, что мне было хорошо, просто жизнь двигалась по накатанной колее. Я не желала освобождения, за пределами тюрьмы мне все казалось чужим и вселяло страх.
Судя по дневнику, в котором я вела записи о казнях, не так уж и хорошо все шло, а со временем становилось хуже. Однако хотя всякие колючие соломинки попадались часто, я и не думала, что со временем их наберется целый стог и обрушится мне на голову.
Неприятно признавать, но Департамент оказал мне услугу. Иногда, правда, я все еще размышляю о несправедливости, – ведь я делала такую трудную работу, навсегда наложившую на меня отпечаток, – а эти люди пытались испортить мне репутацию и остались без наказания.
Первое время после ухода из тюремной системы я думала – не виновата ли отчасти и я? Может, нужно было помалкивать и ходить по струнке? В конце концов сказала себе: «Да к черту! Это – не мое. Со мной поступили нечестно, и я отстояла свои права». Постепенно горечь растворилась.
Как сказал однажды Роберт Коулсон: «Вы приносите свет в отделение смертников». Может, в том и состояло мое назначение: чуть-чуть скрасить жизнь некоторым заключенным – и идти дальше.