ши. Татьяна Игоревна оказалась женщиной умелой, неугомонной («по натуре я из блудниц»), и Соломатин ей соответствовал. По договоренности (и по контрактам) три месяца они должны были оставаться лишь любовниками, и только по прошествии их примеривать на себя золотые и бриллиантовые наручники. И все же Танечка уговорила его на время в светских сборищах не показываться. «Я, конечно, не Диана, а ты не принц Чарльз, - сказала она, - но папарацци и желтые газетенки жизнь нам могут попортить… А мне и дела…». Было поставлено и еще одно условие. Прежде Татьяна Игоревна допускала либеральное отношение к связи Соломатина с Елизаветой Летуновой. Мол, милуйтесь, раз у вас такая страсть. Мол, она переживет, она не жадная. Но теперь Танечка заявила, что пока - никаких Елизавет. Потом, когда-нибудь, - посмотрим. А пока - нет! Опять пошли ссылки на папарацци, на желтую прессу, на бизнес-зависть, но Соломатин-то понимал, что дело тут в ином, в том, что он признан Татьяной Игоревной собственностью, а делиться собственностью она ни с кем не была намерена.
«Ничего, ничего, - успокаивал себя Соломатин, - потерпим, потерпим… А потом…» Тем более что в контрактах для него были оговорены демократические свободы и вольности.
То есть, убеждал себя Соломатин, постыдного предательства по отношению к Елизавете он не совершил. Так, тактические уступки. И ей придется потерпеть. И соблюсти правила забавы. Если, конечно, она любит его. Пока он не хозяин положения. Пока он, как говорят нынче в спорте, играет вторым номером. У первого номера - инициатива и силовое преимущество. И важно повести себя так, чтобы первый номер посчитал тебя смирившимся с этими инициативами и преимуществами, а уж потом проявить себя истинным хозяином положения. Вот тогда-то все, что было у них с Елизаветой и что у них есть и сейчас в душах, но придавлено неожиданным ходом обстоятельств, будет возвращено и обустроено наилучшим образом. А потому и позволительно выпевать про себя: «Гром победы раздавайся!».
Кстати, зашло в голову Соломатину, раз кактус Эдельфия так его понимает и, видно, на многое способен, в частности, в вокально-ритмических упражнениях, вдруг он, кактус, в минуты своих благоудовольствий возьмет да и подскажет ему, где лежит упрятанный им же среднекисловский презент старика Каморзина, то ли шкатулка, то ли коробка для шприцев, с волшебным, предположим, наполнением. Мысль эту Соломатин вслух не высказывал, но на растение взглядывал, как ему представлялось, со значением. Кактус при этом не вздрогнул и не издал ни звука. Ну и ладно, посчитал Соломатин, и никаких волшебств теперь не нужно, и никаких сверхвозможностей. Все и так складывается, как тому положено.
Свидания с Татьяной Игоревной (на ее квартирах и в загородной «развалюхе» на диком бреге Истринского водоема) были чисто эротические, от дел и тем более разговоров о них мадам отдыхала, да и не дорос, видимо, пока Соломатин для бизнес-собеседований. Иногда мадам интересовалась, не нуждается ли в чем Андрюшенька, в приобретениях каких-либо, к примеру. Нет, отвечал Соломатин резко, а порой и грубо, ни в каких приобретениях он не нуждается, исключительно лишь в ласках прекрасной женщины. Танечка по-матерински гладила его волосы и говорила, воркуя и чуть ли не мечтательно: «Все впереди, Андрюшенька, все впереди…»
А что именно впереди? Что впереди-то? Приобретения? Посмотрим… «А потом ты ее уморишь!» - прозвучало в нем однажды после поглаживаний по головке ехидно-полосухинское. И тут же будто бы гнусно расхохотался безупречный исполнитель Ловчев-Сальвадор: «Уморит! Уморит!» «Нет на мне ничьей крови!» - готов был вскричать Соломатин, но Ардальон Полосухин и Сальвадор тотчас же унеслись из его мыслей.
Уморить Татьяну Игоревну Баскакову Соломатин не собирался. Это было бы глупо. Да и кто бы позволил ему совершить уморение?
Иные, иные способы и, можно сказать, изящные имелись для разрешения их с Баскаковой и Елизаветой ситуации. Но - со временем, со временем! Со временем!
Конечно, несмотря на все «громы победы», Соломатина удручало то, что он не мог встречаться с Елизаветой, хотя бы издали взглядывать на нее (однажды увидел именно издали, и ничего хорошего из этого не вышло, но об этом позже). Он тосковал по Елизавете.
Сведения о ней доставляли телефонные звонки (компьютера Соломатин не заводил). Чаще других ему звонила Тиша, жена Банкира. Но интересовались состоянием здоровья и дел Соломатина и писательница Клавдия и уже почти просунувшая на экран телевизора голову со сложной, с завитками прической Здеся Ватсон. Мадам Рухлядь, Татьяна Игоревна Баскакова, меховщица, в их душевных общениях ни разу не упоминалась. Будто бы ее не было на свете вообще и в московском свете в частности. Дамы сокрушались по поводу того, что Соломатин стал анахоретом, развлечений чурается, а зря, концептмейстер Колик Раздетый снова испражнялся в клубе на Остоженке, и над концептом его воссияла радуга, а художник Фикус выступил с сеансом одновременного написания портретов двадцати семи президентов, пятеро из них были осчастливлены искаженными физиономиями Винни-Пуха и Пиноккио. Говорили и про Елизавету. Лизанька открыла шляпный магазин на Беговой аллее возле ипподрома, устраивает какие-то лавки «От Летуновой» в Лондоне, Ванкувере и Аддис-Абебе и ходит, хоть и печальная, но гордая, иногда возникает при ней элегантный господин, будто бы петербуржец докеренских времен, пожилой, но с благородными манерами и роскошными усами лорда Керзона. Иногда с сигарой, иногда с капитанской трубкой. О новом светском сопроводителе Елизаветы чаще всего сообщала Тиша. Звонила она обычно пьяная. Писательница Клавдия и Здеся Ватсон про Елизавету говорили лишь намеками и как бы с состраданием к Соломатину. Порой интонации и Клавдии, и Здеси Ватсон становились томно-соблазнительными, обе дамы не прочь были бы провести (по отдельности, но может, и вдвоем) досуги с Соломатиным или на их квартирах или в его отшельническом скиту, отчего бы и нет, раз у них с Лизанькой разброд и шатания, а они без Соломатина заскучали. Тем более что про него пущен слух, будто бы он истинный жеребец, а они - создания нежные и толком невостребованные, хотя и изучили азбуку секса… «Нет, - говорил Соломатин. - Это невозможно. У меня сейчас - хотя бы на три месяца - время отшельничества. Время медитаций. Время одиночества. Каждому мыслящему существу раз в год необходимо пребывать в состоянии одиночества и вознесения мыслей. И для этого не надо ездить в Тибет и мнить себя философом». И сам верил в то, что набалтывал неразумным бабам. И знал: они с удовольствием разнесут по светским коридорам вести о том, что слесарь-водопроводчик из Брюсова переулка запер себя в квартирном скиту и сотворяет недоступный многим подвиг очищения, самопознания, раскаяния и мужского поста. «И до Елизаветы дойдет, - думал Соломатин. - Ну это ладно. Это хорошо. Но не попрутся ли ко мне светские дураки, как к какому-нибудь старцу? Да пусть и попрутся…»
Телевизор Соломатин включал редко. Отдыхал. Перечитывал Рабле и Апулея. Нажимал на кнопку приемника и приглашал к себе звуки «Радио-Классик». Номера там повторялись, но все равно были Соломатину приятны. В частности, джазовые обработки «Половецких плясок». Лишь однажды, возможно даже случайно, Соломатин придавил телевизионный пульт, и увиденное на экране его чрезвычайно удивило.
Шло мутное ток-шоу. Обсуждали какую-то семейную чушь с изменами, наверняка придуманную. А на одном из диванов обсуждавших сидели рядом, только что плечами не касаясь друг друга, бизнесмен и политик Суслопаров и Всемирный Знаток Чего Хочешь Сева Альбетов. Сева Альбетов вид имел самый что ни на есть артистический, с фиолетовым шелковым бантом под подбородком, локоны его живописно, но с тактом, визажистом были взлохмачены. Павел же Васильевич с залысинами мыслителя, в очках без наворотов, походил на высоконравственного отца семейства, способного служить и секретарем обкома партии по идеологии. Оба они с Альбетовым осуждали измены, говорили о демографических проблемах и выглядели старинными друзьями. Стало быть, коли Антиквар вновь и без страха предъявлял себя народу, да еще и в компании с Суслопаровым, конфликт у них был улажен. Суслопаров, видимо, снова стал обладателем драгоценностей графини Тутомлиной, столь для него нынче необходимых, и Сева-Антиквар, выходит, прилюдно сможет отыскивать пропавший из Камергерского переулка дом номер три…
Ба-ба-ба…
Соломатин разволновался.
Зачем же тогда надо было убивать Олёну Павлыш? Да и не стоили серьги Тутомлиной жизни человека. И в чем была необходимость Альбетову устраивать спектакль с кинжалом Корде, револьвером Гаврилы Принципа и погребением в гасконском склепе, раз были способы договориться с Суслопаровым? Может, до всего докопается подполковник Игнатьев? Или он уже прекратил сыскные раскопки?
Во всяком случае новые повестки с предписанием Соломатину явиться к подполковнику не приносили. А прежнюю повестку Соломатин разорвал и клочья ее высыпал в мусоропровод. Соседу же Твердохлебову заявил, что никакие бумаги из его рук он никогда не брал, они Твердохлебову привиделись.
Олёна же Павлыш должна была исчезнуть из его памяти.
После увиденного на экране Соломатин ожидал звонка Ардальона Полосухина, из глумлений и намеков прохвоста можно было бы выстраивать предположения, что же случилось с Севой и Суслопаровым, но Полосухин не позвонил и на этот раз.
Но тянуло Соломатина увидеться с Елизаветой. И хотя бы двумя-тремя словами перемолвиться с ней. Свои понятия «стыдно» и «не стыдно» он десятки раз приставлял, примеривал к нынешней своей любви. И посчитал, что ему не стыдно. Не стыдно. И оттого, что у Елизаветы есть Папик, ею заведенный сознательно, не под давлением тяжких необходимостей, а «по идее», родившейся в русой головке и по склонности Лизаньки к делам авантюрным. И оттого, что все его, Соломатина, действия, убедил себя в этом, рано или поздно приведут к безусловной их с Елизаветой свободе и независимости. На запреты Татьяны Игоревны Баскаковой он бы наплевал, но стала бы Елизавета выслушивать его? Вряд ли… Да и если бы согласилась выслушать, то где бы можно было устроить встречу без возможных наблюдателей и акустиков, то есть встречу чуть ли не подпольную?…