ском, но и обвенчаться с ним. И Даша будто бы сказала, что коли все в закусочной изменится, она там не будет уместна, а идти в подруги жизни почти олигарха не видит соответствия. И надо сказать, известие это, вполне возможно, сотканное из ложных слухов, Прокопьева не слишком взволновало. Но отчасти обрадовало. Необъяснимо, почему.
Нина, фамилия ее в платежной квитанции значилась - Уместнова, быстрому исполнению заказа удивилась и будто бы даже не была этому рада. То есть она была готова продолжать с Прокопьевым разговоры о реставрируемых вещах, а тут их общение могло и закончиться. Стало быть, Прокопьев перестарался. И они с Ниной пришли к мнению, что вещицы следует усовершенствовать. Прокопьев надумал было заставить зазвучать в музыкальной табакерке марш из «Любви к трем апельсинам» Сергея Сергеевича. Но в спешке вызвал произнесение ксилофоном пошлейших «Ландышей». Если бы Нина, по квитанции - Уместнова, одобрила бы эти «Ландыши», всяческие общения с ней Прокопьев бы прекратил. Хотя, когда он ковырялся с табакеркой, мысль об этом в голову ему не приходила. Теперь пришла.
Нина «Ландыши» не одобрила.
– Но для более сложных звуков, - сказал Прокопьев, - для тактов из тех же «Апельсинов», например, недели не хватит, может, и месяцы понадобятся.
– Хорошо, - кивнула Нина, - я подожду. Пусть табакерка побудет у вас.
– Спасибо, - сказал Прокопьев.
– Естественно, потребуется дополнительная плата, я готова, хотя больших денег у меня нет…
– Никаких дополнительных рублей! - сказал Прокопьев. - Посчитаем, что я схалтурил и буду исправлять следы халтуры. Работа эта мне в удовольствие.
– Но, Сергей Максимович, если я сумею выгодно сбыть табакерку антикварам, я буду обязана отблагодарить вас и деньгами.
– Вы все же хотите продать ее? - спросил Прокопьев.
– Буду вынуждена, - сказала Нина. - Тем более что никакой связи с ней не чувствую… Впрочем, извините, пожалуй, я допускаю бестактность… Ведь вы дадите ей голос и мелодию…
– Не берите в голову, - сказал Прокопьев.
Самому ему захотелось немедленно схватить Нинину руку и ощутить, не прощупывается ли сквозь кожу женщины жесткость конского волоса. А лучше было бы с ней переспать, тогда уж поддельность существа определилась бы явственная. «Лечиться надо! - отругал себя Прокопьев. - Лечиться!» Но сразу же понял: при чем здесь проверка существа? Вне зависимости от чего-либо в нем просто опять возникло нормальное мужское желание. Хоть бы ушла, что ли, она, взмолился Прокопьев.
Но Нина, похоже, не торопилась уходить. Может, и в ней жил не один лишь деловой интерес. И в прошлый раз она вроде бы говорила, что желает побыть вблизи Прокопьева приятельницей. Конечно, могла и лукавить. Не силен был Прокопьев в затеях с женщинами, но понимал, что нынешняя игра с Ниной его затягивает. Игра с ее погонщиками была делом особенным, к ней Прокопьев относился серьезно. И вряд ли та игра могла закончиться табуретом и табакеркой.
А что если бы и у Нины возникла нужда, пришло вдруг в голову Прокопьеву, обзавестись миниатюрным изделием, схожим с предметом, интересующим заказчицу Мити Шухова? Какая глупость и даже подлость думать сейчас об этом, осадил себя Прокопьев.
Впрочем, почему подлость и глупость? Некий задавленный в подполье его натуры интерес, пусть и болезненный, несомненно существовал в Прокопьеве, он имел объяснение, и что было его стыдиться? И тут же Прокопьев осознал, что в отношении Даши подобного рода мысль придти ему в голову не могла бы! Не могла!
– Ну вот, мы, похоже, обо всем договорились, - строго сказал Прокопьев. - Будьте добры, позвоните или зайдите через две недели.
– Так уж и обо всем? - улыбнулась Нина.
– Ну это, что касается заказа… - отступил Прокопьев.
– То есть мне следует вас покинуть?
– Не знаю, - сказал Прокопьев. - Вы, Нина, со мной не откровенны. А я помню про невыметенный сор и про неоткупоренную бутыль. И про то, что я был назначен стать жертвенным существом. И вот теперь эти табакерка и табурет как продолжение игры…
– Вы ощущаете во мне опасность для себя еще и потому, что не прочь были бы переспать со мной? Так?
– С чего вы взяли?
– Я женщина. Я чувствую. И вы мне желанны. Порой… Но по вашим представлениям, я могу быть обманщицей, неверной и капризной. Не возражайте, и это я чувствую. Ко всему прочему, в какой-то момент, там, в Камергерском, я вас разжалобила. Будто я у кого-то в кабале или кем-то околдованная, а вас вынуждаю стать рыцарем, способным расколдовать или спасти. Разве такие соображения не приходили вам в голову?
– Приходили… - пробормотал Прокопьев.
– Приходили, - кивнула Нина.
– Но мои соображения переданы вами упрощенно…
– Не оправдывайтесь, Сергей Максимович, - сказала Нина, скорее с печалью, нежели с ехидством. - Давайте не будем создавать напряжений… Через две недели так через две.
И заказчица Нина Дементьевна Уместнова ушла. Но не сразу ушла, а еще и некие действия произвела, зеркальце достала из сумки, губную помаду и записную книжку. Волосы поправила, чуть вздыбила, или взбодрила, освежила прелесть губ, впечатляющая была сейчас женщина, о чем и сама знала, записной книжке, видимо, доверила память о назначенных двух неделях. Ждала от пружинных дел мастера слов, должных удержать ее или хотя бы назначить деликатное продолжение приятных разговоров, предположим, и о взаимных желаниях.
Но Прокопьев был тверд. Сам удивился себе.
– Да, - подтвердил он. - Именно через две недели. Не раньше.
33
Сентябрьским вечером в Газетном переулке я встретил Гнома Центрального Телеграфа Арсения Линикка, и он предложил мне зайти с ним в Щель.
– В какую щель? - спросил я.
– В Камергерском, - сказал Линикк.
– Мне тошно теперь бывать в Камергерском, - поморщился я.
– Надо привыкать, - сказал Линикк. - Я привык. А мы и ненадолго. Зайдем и выйдем.
– А зачем?
– Не знаю. Сам не знаю. Но тянет. Может, что и увидим.
Время у меня было. Денег могло и не хватить. Но свободный человек в свободном государстве волен был именно зайти в коммерческое заведение, разглядеть цены, выругаться, выразить свое отношение к падению социальных нравов и благоусловий и вернуться в просторы рыночной свободы. Не солоно хлебавши.
– Тут и идти-то всего сто метров, - сказал пышноусый Линикк. - То есть, что я вам-то разъясняю! И вы, наверняка, уже нашли новое место для общений? Да?
– Нашел, - сказал я. - Между Консерваторией и театром Маяковского. Душевное место. У Игоря и Антонины.
– Ну вот, - кивнул Линикк. - И я туда раза два заходил. А в Камергерском мы просто посмотрим.
– Посмотрим, - согласился я.
– Уже пора, - сказал Линикк. - Щель уже начинает созревать. Впрочем, она и всегда была готова принять.
Похоже, вопросов от меня он не ждал. И мне не хотелось выслушивать от Линикка какие-либо разъяснения. Прогулочным шагом подошли мы к Художественному, некогда Общедоступному. И все же я спросил:
– А вы, Арсений, сегодня кто? Управитель кабельных хозяйств? Или Гном Телеграфа?
– Имеет ли это значение? - услышал я в ответ.
– Не имеет, - сказал я.
В витринах театра я увидел на фотографиях рыхлую физиономию существа, будто бы любящего пиво. Существо это не раз появлялось в закусочной, тихо пило минеральную воду и ко многому прислушивалось.
– Надо же, - сказал я, - и этот теперь при главных ролях…
– Для кого-то полезный человек, - заметил Арсений Линикк.
– Я люблю этот театр, - сказал я, - но вряд пойду на спектакль с его участием.
– Они особо и не расстроятся, - сказал Линикк. - И что мы понимаем с вами в коммерции?
«Сдается в аренду» - объявлялось в витринах «Пушкинской лавки».
– Что-то не торопятся любители бильярда и игровых автоматов, - попытался съехидничать я, но попытка вышла грустной.
Закусочная имела теперь название «In». «В», стало быть. «В» чем-то. Или «В» ком-то. Или мы обязаны были разместиться внутри «В». Европа. Либо Америка.
– Знаете, Арсений, духа у меня не хватает войти в эту «In», - сказал я. - Не посидеть ли нам сначала на лавочке?
– Отчего же и не посидеть? - согласился Линикк.
Присели на мемориальную скамейку. За спиной у нас в бывшей «Политической книге» тихо существовал красно-зеленый ресторан «Древний Китай».
– Ба! - только теперь сообразил я. - И «Оранжевого галстука» более нет!
– Два месяца как, - сказал Линикк.
Вместо будто бы обожаемого некогда московскими стилягами оранжевого галстука на серой стене горбатилась сине-зеленая волна, а географическое понятие «Анкона» призывало удовольствоваться блюдами адриатического побережья.
– Ну как, дух перевели? - поинтересовался Линикк.
– Вроде бы…
– Что же, двинем, пожалуй.
И мы пересекли Камергерский переулок.
Перед бывшей закусочной был теперь устроен загон под тентом на два столика с подачей, надо полагать, в жаркие дни кружек пива любителям. Сегодня загон пустовал. Я привычно дернул на себя знакомую дверь и вступил в «In».
Меня тут же будто придавило к полу. Антресоли на кронштейнах (дополнительно-выгодные посадочные места) нависали над чуть ли не прижатыми друг к другу протяженными столиками, эти напомнили мне столовые - то ли солдатские, то ли пионерских лагерей, чахлых предприятий. Убожество, убожество, пришло в голову. И официантка сейчас же возникла пусть и с привлекательными коленями, но убогая, с европейской, правда, улыбкой.
– Милости просим, - обрадовалась нам она.
Линикк нечто пробурчал, я хотел грубо выразить свое настроение, оскорбить хозяев и их прислужников, но отчего-то произнес вежливо и будто прибыв в Берлин:
– Апробирен… Мы только посмотреть… Только ознакомиться… Только апробирен…
– Вот, пожалуйста, меню…
По привычке я первым делом вызнал в меню цены на водку и пиво. После чего понять, какие деньги потребуются для приобретения здешних яств, было занятием несложным. Кружка пива предполагала сто семьдесят рублей, капли водки - девяносто. Сорок граммов. Ну да, тут Европа. Европейские граждане - люди приличные, чтобы не бузотерить и не нырять носом в спаржу, они заказывают именно по сорок граммов. Ну а если воспринять эту самую спаржу, да еще и взять какую-нибудь упруго-соевую колбаску, то придется извлечь из широких штанин не меньше тысячи.