– Никаких! - нервно сказал Соломатин. - Они мне не нужны. И прими к сведению: на хлопоты Альбетова, Полосухина, Агалакова, Квашнина мне сейчас наплевать.
– Ну да! Ну да! - обрадовался Полосухин. - У нас же теперь любовь! Да что любовь! Страсть безумная и неописуемая!
– Не твое…
– Естественно, не мое собачье дело, - сказал Полосухин. - Но что-то я не чувствую упоения страстью. Вы сейчас, Андрей Антонович, в раздражении и сомнениях. А вы хоть знаете, кто Папик-то ваш?
– Не знаю. И узнавать не намерен.
– И напрасно! Фигура! Из самых влиятельных. Он может оказаться нам полезен. Так что, не будем отвлекать вас от игр, забав и превратностей любви. И порушьте в себе раздражения и сомнения гордеца. А ищите именно игры и забавы. Тогда и гордыню, и совесть успокоите.
– Пошел бы ты, Ардальон, знаешь куда!…
– Знаю, знаю, - рассмеялся Полосухин. - Я-то знаю, куда мне идти. Ты не знаешь. А я пошел…
Звонок Полосухина, его хихиканья и советы, а к ним и обещание «не будем отвлекать», раздражение Соломатина обострили. То есть, пока не будут отвлекать, а потом, коли ему выпадет фарт, и зная его натуру, начнут приставать или даже шантажировать, вынуждать к любезным им действиям, ведь неведомый Соломатину Папик может быть очень и очень полезен.
Словом, положение его, Соломатина, было пошлое. И именно гнуснейшее.
Единственную разумность углядел Соломатин в словах Ардальона об играх, забавах и превратностях любви. Может, в своих рассуждениях ему следовало историю с Елизаветой вынести за скобки, а в скобках держать и исследовать суть нынешних обстоятельств собственной жизни? Глупость, сейчас же решил Соломатин. И нечего врать себе. Елизавета и есть суть его жизни. Без нее он и впрямь не может. А все остальное именно и требуется вынести за скобки. Лирических приключений у Соломатина было немало. Женщины по разным причинам (иногда и из-за его позерства, сознавал Соломатин) проявляли к нему интерес, порой и сладко-навязчивый. Но сам он истинно любил дважды. Одна любовь, или страсть, осталась в прошлом, и о ней Соломатин запрещал себе вспоминать. Теперь наваждением опрокинулась на него любовь к Елизавете. А ведь он был не юнец, не студент, чьи гормоны могли исказить восприятие реалий подруги и превратить ее из дуры и неряхи в Василису прекрасную и премудрую. Он был достаточно циник. И тем не менее. И тем не менее… Он был готов на безрассудства. Но нынешняя его любовь требовала еще отваги и способности к жертвенности. В той любви, о какой Соломатин старался теперь не вспоминать, отваги он не проявил. А проявил трусость, приведшую, можно посчитать, и к предательству, хотя бы и самого себя. Он долго не признавался себе в этом, находя случившемуся оправдания, а теперь положил необходимым признаться. Впрочем, в пылких утверждениях Соломатина многое можно было и оспорить. Или вернее: в бичеваниях себя он допускал категоричности, какие ему самому казались спорными. Но они были как бы обязательными для того, чтобы постановить: в случае с Елизаветой подобного произойти не может. Он не допустит. Пусть даже его ждет погибель! Смерть на костре! Пусть!
Да! Да! Пусть все так и идет. Там, за скобками - вся житейская дурь, с ее затеями, ничтожными, плоскими и пустыми, как полагал в меланхолии датский принц, возможная погибель его, Соломатина, а в скобках - суть, он и Елизавета, и он верит в ее равноценно-равноправное к нему отношение. Не может не верить. Иначе зачем жить? Но… На всякий случай. Примем, во избежание разочарований. Игра и забавы. Проказы. Он - проказник, он и Елизавета - проказники. Или еще лучше. Он - потешный любовник. То есть не в том смысле, что он намерен потешаться над жизнью, над самим собой или даже над необъявленным Папиком. Упаси Боже! Слово «потеха» явилось к нему из семнадцатого века, от коломенских, Измайловских и Преображенских забав верзилы-наследника Петра Алексеевича. Да, теперь он, Соломатин, будет вести себя и ощущать потешным любовником, потешным содержантом! А там посмотрим.
Некое предощущение радостей пришло теперь к Соломатину. Радостей, какие позволяют потирать руки. Забавно, забавно, господа! Никогда не предполагал, что может оказаться участником диковинной комбинации, способной вызвать у наблюдателей зависть, насмешки или даже презрение. Ничего, его не убудет. Он-то знает, кто он на самом деле. А ситуация может дать самые неожиданные и даже комические событийные повороты, и отчего же в этих обстоятельствах ему, Соломатину, не порезвиться, памятуя и о возможностях своих выгод? Главное, чтобы Елизавета любила его, и чтобы он с ней были одно. Коли обнаружится фальшь, то и потехам сейчас же наступит конец. И будет это для Соломатина болью. Если не мукой.
Впрочем, сейчас он стал беспечен, боли и муки могли ему лишь мерещиться. Но понимал, что в легкости своей, да еще и с потиранием рук, явиться тотчас к Елизавете и выложить: «Лизанька, прости неразумного! Я повздорил с тобой по глупости. Все, как ты пожелаешь, так оно и будет!», было бы негоже. Нет, он обязан был еще покочевряжиться, твердыни свои сдавать не спеша, а во многом и не пойти на уступки и сохранить приличия самодержавности своей натуры. Прикормленно-прирученный он стал бы Елизавете скучен.
Елизавета позвонила первой.
– Любовь моя, ты все еще ворчишь на меня? - поинтересовалась она.
– Ворчу, - сказал Соломатин строго. - Жить я без тебя не могу. Но ворчать буду и впредь.
– Ладно, Андрюшенька, - сказала Елизавета. - Оставайся слесарем-водопроводчиком, если это тебе нравится, если в этом ты видишь оправданным вызов нравам общества. Хотя подобный вызов со стороны может показаться и пижонством. Не горячись, не горячись! Я принимаю тебя таким, как ты есть. Ты для меня есть, и все. Единственно я хочу, чтобы ты не таскался на работу в промасленных ватниках. Я куплю тебе хорошие деловые куртки.
– Куртки я сам себе могу купить, - хмуро сказал Соломатин.
– Андрюшенька, - воскликнула Елизавета, - ты просто не представляешь, какие удовольствия я получу, покупая для тебя одежду!
«Покупай, покупай! - подумал Соломатин. - А я все равно буду ходить в Брюсов переулок в ватнике!»
Опять в нем возрождался бунтовщик и манифестант.
– Ты хоть смилостивишься и приедешь ко мне сегодня? - рабыней спросила Елизавета.
– Приеду, - чуть ли не буркнул Соломатин. Приехал. И не приехал даже, а прилетел.
И были часы любви. И были ночи любви. Но часы и ночи складываются из мгновений, и ни в одно из этих мгновений Соломатину в голову не пришли мысли о чьей-то фальши или корысти либо о предстоящих ему болях и муках. Лишь единственный ночной эпизод вызвал досаду Соломатина и то ненадолго. Утехи их с Елизаветой никак не походили на эротические упражнения, они с ней снова стали ненасытными любовниками («Ненасытными любовниками! - позволил усмехнуться про себя Соломатин. - Это что, девятнадцатый век, что ли, Поль де Кок какой-нибудь?») Свет они не гасили, отчего же не любоваться телами друг друга, снова играли в самца и самку, «звериные» восторги их вполне могли быть услышанными и в соседних квартирах, в минуты временного опустошения и тихой услады Соломатин, поглаживая неуспокоенные соски Елизаветы, принялся рассказывать ей об особенностях брачных игр божьих коровок, о том, как они ласкают друг друга не менее пяти часов и о том, как самец спускается с подруги полтора часа, деликатно не желая обидеть ее поспешным расставанием (узнал об этом в саду старика Каморзина в день открытия мемориала бочки, Елизавета стояла тогда невдалеке, но слов насекомоведа не расслышала). Елизавета рассмеялась, а потом глазами указала Соломатину на потолок, вернее, не на потолок, а на люстру. Соломатин кивнул, понял. Позже, на улице и чуть ли не шёпотом Елизавета сообщила ему, что - да, Папик на их удовольствия смотрит, если не в «прямом эфире», то в записи, свет гасить без толку, в ходу всякие там ультразвуки и инфракрасные лучи или что там еще, и разговоры их записывают, и телефонные, и в машине. Ей на это плевать, но иметь в виду следует… Тогда, под люстрой, Соломатин раздосадовался, но сразу же чуть ли не рассмеялся. А пусть смотрит, пусть завидует Старый Валенок. И вовсе не божьей коровкой, а с рычанием набросился на Елизавету. И позже ему было все равно, наблюдает ли за ними Папик, слюни пуская или же, напротив, зубами скрипя от неудовольствий, пусть даже бомбы готовит или яды, мысли об этом Соломатина лишь раззадоривали. Или даже разъяряли.
Утром Елизавета, сбросив простыню после душа, довольная, показала ему трусики и бюстгальтер.
– Смотри, Андрюша, прелесть какая! Специально купила вчера для нашей с тобой ночи. А ты сорвал их с меня и даже не взглянул на них.
– Меня волновали твои прелести, - сказал Соломатин, лаская языком мочку Лизиного уха, - а не какие-нибудь тряпки.
– Погоди, - Лиза отодвинулась от него, будто бы в обиде. - Какие же это тряпки. Это - произведения искусства. Взгляни на этикетки. Они же от «Антик бутик». Ты восхитись! Видишь эти трусики с заниженной талией, расшитые кружевами цвета слоновой кости с мотивом бабочек? А лифчик, приподнимающий грудь? Он марки «Болеро», сделан по образцу воздушных подушек с пузырьками воздуха между двумя слоями термопласта. А?
Соломатин промолчал. Если бы однажды поутру он услышал все эти слова от какой-либо иной женщины, он выматерился бы про себя и более бы эту женщину, пусть и желанную, не посещал. А сейчас болтовня Елизаветы чуть ли не вызвала его умиление.
– А тебе я куплю трусы от «Кельвина Кляйна», - пообещала Елизавета.
– У меня плохие трусы? - помрачнев, спросил Соломатин.
– Нет, но…
– Я стираю. У меня стиральная машина «Индезит», - сказал Соломатин. - Я человек опрятный.
– Не в этом дело! - воодушевилась Елизавета. - Просто ты в одежде должен соответствовать сути и ценности своей натуры. Поверь мне, я с радостью буду создавать твой образ. При твоем, конечно, согласии…
– Ты, стало быть, Пигмалион, а я Галатея, - сказал Соломатин. - Так… Соответствовать ценности? Или ценникам и этикеткам?