— Феноменальный парень, — пояснил он правозащитникам. — С рок получил за мелкую кражу.
— Так у вас здесь каждый второй за мелочь. Феномен в чём? — удивились гости.
— Семь лет жил на улице вместе со стаей собак и не умел по-человечески разговаривать, — начальник излагал неспешно, наблюдая за эффектом. Не мог скрыть удовлетворения, заметив, как у гостей округлились глаза. И речь его звучала всё более пламенно: — Когда его отловили полицейские, стая бросилась на защиту. Представьте: это был настоящий бой, раненые с обеих сторон. В приютах Тимур научился разговаривать, а сейчас в колонии-поселении учится читать и писать (сотрудники покупают ему буквари и прописи, за свои кровные, между прочим!). Наш психолог пришла к выводу, что у него поразительно развито чувство семьи. И всё это благодаря собакам, а не людям, понимаете? И мне вот кажется, что верности и преданности, которой его научила стая, он до сих пор ищет в человеческом обществе.
Возникла пауза. Гости находились под сильным впечатлением. Но в то же время в их глазах читалось лёгкое недоверие. Уж не привирает ли начальник? Ну так, чисто для красного словца.
«Маугли» стоял у двери кабинета, робко теребил в руках шапку.
— Ты что, опять ночью под одеялом с фонариком читал? — строго, но заботливо, по-отцовски, спросил гражданин начальник. — Порядок не нарушай. Да и зрение так испортишь. Вот к тебе гости. Расскажи им про свою жизнь, может, чем помогут. Тебе ж скоро на свободу, я за тебя переживать буду.
Тимур сел напротив и, явно смущаясь, начал рассказ.
— Родился я в Москве. Жил в Тушино. Родителей не помню, они оба числятся без вести пропавшими. Тётя меня воспитывала. По её словам, я в Доме малютки был до двух лет, а потом она меня забрала. До шести лет был с ней, а потом жил на улице. Но из этого не помню почти ничего — она говорит, я убежал. А я помню только собачью стаю, что меня приняла. Это была моя семья, я всегда держался только её. С тех пор и пока меня не отловили полицейские, жил с собаками. В общей сложности семь лет получилось. Знаете кладбище рядом с Красной Пресней? Район улицы 1905 года? Вся эта территория была моим домом. Мы кочевали по подвалам пятиэтажек и теплотрассам. В то время много было бездомных — и людей, и собак.
— А как зимой? Ведь холодно же? — разохались правозащитники.
— Вот я ложусь, а собати (Тимур называет собак почему-то «собати», может, потому, что звучит нежнее) — по кругу. Тепло от шерсти идёт, согреваешься быстро.
Первый год был очень мерзлячий, а потом организм привык, и я холод перестал чувствовать.
Еду из помойки доставал — из той же, где и собати. Пил из лужи, как они. Я всё за ними повторял. Собати щенкам приносили добычу — голубей, кошек. Я себе сам доставал. Инстинкт выживания у меня был сильный. И до сих пор остался — могу абсолютно в любой лес зайти и знаю, что выйду. В Калужской области попал в незнакомую лесную чащу и выбрался легко.
— А что делали, когда болели? — не унимались гости.
— Болел я стабильно раз в год. Ничего не делал. На ногах переносил. Лекарств не было.
— А мылись как?
— В лужах, изредка — в Москва-реке. Одежду находил на помойке — голым не ходил.
— С бездомными общались?
— Нет, вообще ни с кем, кроме собатей. К людям я не выходил, даже к бомжам, да они мною и не интересовались. Моё окружение меня на тот момент устраивало. Это была настоящая семья, хотя вам сложно понять будет…
Вылезал ночью на поиски еды. Одичал, наверное. Разговаривать по-человечески не умел. Лаял. Обнюхивал. Я до сих пор могу так же бегать, как они. Все повадки знаю. Понимание их осталось до сих пор. Они в основном все жестами и мордами разговаривают. Я не знаю, как вам объяснить… Это, наверное, нельзя сделать человеческим языком. Вот собатя голову вниз опустила, немножко наклонилась — и я понимаю, что она чувствует и хочет передать.
Отловили меня полицейские в 2003 году. Я сопротивлялся, за палец укусил одного… Собатей очень сильно постреляли. Попробуйте щенка вытащить из стаи — что будет? Она бросится на защиту. Вот и за меня все вступились. Погибли, наверное…
Тимур вздрогнул. На глазах слёзы. Видно было, что до сих пор переживает за свою собачью семью.
— Убежали они, скорее всего! — попытались его обнадёжить гости.
— Не знаю. Я, когда попал в пятнадцать лет в приют на улице Народного ополчения, убегал оттуда. И бродил по местам, где жил с собатями. Мой дом там остался. Со-батей я не нашел.
Глаза Тимура наполнились слезами. В свои 28 лет он выглядел максимум на 18, а вёл себя и вовсе, как восьмилетка. Слёз не стеснялся, утаивать что-либо не умел. По-детски доверял отцу-тюремщику: возвращаться к прежней жизни ему нельзя, а вдруг и вправду эти гости-правозащитники помогут на воле? Тогда им нужно знать правду. Всю до капельки.
— У меня была любимая собатя, — тихо продолжил Тимур, — дворняга. У неё лицо, ну морда, такая красивая — бело-рыже-чёрная. Она меня любила. И я был привязан к ней. Имя ей не успел дать. Я и своего имени не знал.
— Вы читали книгу про Маугли?
— Нет. А что там?
— Там волки приняли ребёнка в стаю.
— Я смотрел по телевизору, как обезьяны вырастили ребенка, он взрослым уже ползал по лианам. Только его поймали в двадцать лет, а мне было тринадцать. Я побывал во многих разных учреждениях, прежде чем на улицу Народного ополчения попал. Перебрасывали из одного приюта в другой, потому что тётя живёт во Владимирской области, в Вязниках. Отправили из Москвы туда, в местный приют, надеялись, что она заберёт. Может, не знали, что со мной таким делать — я же не разговаривал и вообще вести себя по-человечески не мог. У неё не получилось забрать, и из Вязников меня перекинули в Орехово-Зуево. Потом во Владимир — там временно сирот содержат, собирают все документы и развозят по другим учреждениям. Оттуда уже привезли обратно в Москву. Говорить я начал во Владимире. Стал с людьми дружить. Брат названый из детского дома есть, мы с ним всё время поддерживаем связь. Он сейчас мне помогает.
Больше всего я развился как человек в приюте «Хорошёво-Мневники». Там были хорошие воспитали. Одна меня истории учила, я стал понимать, что на земле происходило и почему люди стали людьми. Но писать и читать не научился.
Получил как сирота однокомнатную квартиру в Москве. Приехали какие-то бандиты, хотели её отобрать. «Подписывай документы, а то проблемы будут», — угрожали. Я не соглашался. Потом отстали. Устроился работать сборщиком мебели. Женился, два сына у меня. Но не сложилось… Собати из моей стаи снятся до сих пор. Вспоминаю ту жизнь. Главное — э то семья. Это единственное, за что нужно бороться.
Тимур грустнеет. Начальник колонии-поселения рассказывает анекдот, чтобы разрядить обстановку. «Как определить, кто вас больше любит — жена или собака? Закройте обеих на ночь в гараже, а наутро увидите, кто больше вам будет радоваться».
Тимур попытался улыбнуться, но получилось как-то криво.
— Ну, расскажи, как за решётку-то попал, — меняет тему начальник.
— Зарплату не платили целый месяц. Вот я и забрал с работы шуроповёрт, заложил его в ломбард. Когда выяснилось, я при полицейских выплатил ущерб. Но всё равно осудили в Преображенском суде, дали два года и четыре месяца колонии-поселения. Это, думаю, потому, что были ещё старые дела — условный срок за побои. Тогда вот как вышло-то. Пришёл с работы, а там жена с мужиком. Сломал ему лобовую кость. А её отвёл к родителям, сказал: «Забирайте». Так и не стало семьи… Но у меня есть две собати — немецкая овчарка и хаски. Сейчас они в деревне у знакомых. Освобожусь и заберу. Они ждут. И сыновья ждут.
— У меня вопрос, — одна из гостий пристально смотрит на парня. — Живёт по соседству собака, она почти пятнадцать лет лает только на одного человека — вот почему? По слухам, потому что он человечину пробовал…
— Нет, не поэтому. Злоба какая-то у него есть. Собати слышат сердцебиение человека и по нему определяют, кто каков. У каждого ведь в голове тараканы свои. У меня тоже.
…Правозащитники уходили, решив, что непременно хоть чем-нибудь помогут Тимуру. Вот только чем? Слова напутствия ему пытались подобрать: дескать, жизнь в человеческом обществе отличается от жизни в стае. Хотя, оговаривались про себя: законы и там, и там могут быть волчьи, и не так однозначен подчас ответ на вопрос, в ком на самом деле больше человеческого — в людях или в собаках.
Тимур вскоре освободился, забрал, как и обещал, двух своих собак — они его дождались. Квартиру парню помогли вернуть, но он её всё равно вскоре продал: поселился в деревне, устроился в местный цех столяром. А по ночам читал «Маугли»…
Смотритель кладбища
Кучерявая Ирочка была прехорошенькой или, как говорили взрослые, сладкой. Какое бы выражение ни принимало её личико, выходило само очарование. А на фото как получалась — просто картинка! Мама дочкиной красотой очень гордилась — ведя её за ручку по улице, будто всем своим видом показывала: «Вот посмотрите, какая у меня прелестная девочка родилась!»
Ирочка маму боготворила. Если бы её спросили, что такое любовь, она тотчас представила бы мамочку. И этим всё сказано. Только став подростком, она задала себе вопрос: была ли мама такой светлой или это она, дочь, наполняла светом её образ? Ответ нашёлся, но Ира далеко не сразу оценила свою способность видеть истинный свет в тех, кто запирал его даже от самого себя на стопудовый замок.
Если мама была любовью, то прадед Семён Кузьмич для Ирочки являлся главной тайной. Почти на всех своих детских фото она была снята на фоне могилок. Менялись в кадре времена года, рядом оказывались разные люди (в основном близкие), но памятники и совсем свежие холмики присутствовали всегда. Объяснялась загадка просто: прадед, у которого Ирочка проводила много времени, был смотрителем кладбища.
Никто и не помнил уже, как вышло, что, вернувшись с войны, он занял пост распорядителя расположенного на окраине города N большого погоста. Про войну он никогда не рассказывал, но все понимали, что именно война привела его на кладбище, к служению проводником между миром живых и миром мёртвых. Вероятно, это стало единственным для Семёна Кузьмича способом принять прошлое, где одни люди решили, что могут уничтожать других, где матери получали похоронки на детей.