Однажды пришёл к нему бывший товарищ — тоже генерал, но из другого ведомства.
— Прислали? — с просил Сергей Николаевич.
— Да, — честно признался тот. — Дай ты им, что хотят. Себя угробишь, детей.
— Я не предатель.
Гость тяжело вздохнул:
— Сына твоего собрались задерживать.
— Когда?
— В понедельник.
— Спасибо, что предупредил. Надо торопиться.
— Ты это о чём? Не думай даже! Бога побойся!
— Они-то Бога не боятся…
— Они как на войне. Но это не твоя война. Дай им, что хотят, и отойди в сторону.
— Как это — не моя война? Теперь уже моя! Внуком грозят. Говорят, оставят его без родителей.
— Могут, да…
— Знаешь, я вот только сейчас по-настоящему осознал смысл фразы, что люди важнее идей. Жаль, поздно. Спасибо тебе, что зашёл. Лучше ты, чем кто-то другой. Хотя должен тебе сказать, я теперь понял, что вы все мне — чужие.
— В смысле, Николаич?
— А в том смысле, что думал, мы в одной связке, делаем общее дело. А оказалось — чужие.
— Что ж, прощай, Николаич…
Генерал закрыл глаза и попробовал по памяти восстановить все детали своего нынешнего жилища. Железный стол, скамейка, туалет, окно — по распоряжению начальника СИЗО, из камеры убрали всё, что могло хоть как-то сгодиться для суицида: «Этот должен жить!» Даже ложку выдавали только на время обеда, а потом забирали. И таблетки, что приносили трижды в день, приходилось глотать в присутствии тюремного фельдшера.
Генерал улыбнулся и поднес запястье ко рту. Зубами ему удалось порвать вену… Он думал обо всём хорошем, что смог сделать в этом мире, думал о внуке.
Когда очередной раз заглянули в камеру, поднялся переполох: «Срочно врача! Скорую! Откуда столько крови?! Остановка сердца…»
Генерала похоронили с воинскими почестями — его дело до суда не дошло, он не был лишён ни звания, ни наград. Проводить умершего в последний путь никто из руководителей его ведомства не пришёл, зато было много подчиненных и просто людей, в том числе бывших зэков.
…В тот же день следователь пытался оправдаться в кабинете высокого начальства. «Простите, «пережали» с генералом… Издержки производства, так сказать… — робко, явно заискивая, лепетал он. — Будет ли указание задержать его сына?» И услышал резкий ответ: «Вы уволены».
Оставшись в кабинете один, начальник подошёл к шкафчику и залпом хватил стакан виски. Потом достал фото собственного внука и долго-долго в него всматривался. И тут вдруг с пронзительной тоской вспомнил сказанное умершим, который казался ему сейчас своим в доску, а все вокруг — чужими.
Вегетарианец
Одутловатый коренастый мужчина лет сорока, сидя за железным столом, старательно нарезал пластмассовым ножом колбасу. Получалось не очень, но запах вдохновлял не сдаваться. И вот всё, наконец, порезано и уложено красивой горкой в алюминиевую тарелку.
— Эй ты, буддист или как тебя там, смотри, какая знатная колбаса! Хоть сегодня поешь! — бросил он в сторону темноволосого человека неопределённого возраста, который на верхних нарах читал книгу.
— Я знаю, что он скажет, — хихикнул другой сокамерник, который пожирал колбасу глазами. — Он скажет: «Я не ем друзей!» Все вегетарианцы так отвечают.
Это была одна из лучших камер в СИЗО. Светлая, чистая, небольшая — всего на двенадцать человек. Её обитателям чрезвычайно повезло: у каждого было своё спальное место, что по нынешним временам представлялось почти чудом: в других камерах на двенадцать нар собирали по двадцать арестантов, так что спать приходилось по очереди.
Старшим по камере был тот самый одутловатый, в вольной жизни работавший то ли дальнобойщиком, то ли прорабом на стройке — из его рассказов понять что-либо определённое было сложно. Но вообще народ собрался разношёрстный, в основном по 111-й (причинение телесных повреждений), 156-й (кража), 228-й (наркотики) и 163-й (вымогательство) статьям Уголовного кодекса, в котором, как кто-то метко выразился, содержится прайс-лист преступлений. Были тут и наркоман, и бизнесмен, и инженер, в прошлом школьный учитель, а также трое мигрантов.
Из дюжины жильцов этой «хаты» только один не ел мяса. Его звали Антон, и попал он в СИЗО по какому-то странному делу — по новой статье, за киберпреступность. Сначала сокамерники допытывались у него по поводу криптовалюты и майнинга, но вскорости заскучали: разбираться в столь высоких виртуальных материях — это ж мозги напрягать надо, а не хотелось. В конце концов, старший так и заявил: «Будем считать тебя просто компьютерным мошенником». На что Антон ответил тихо и спокойно, но твёрдо: «Я не совершал преступления». Этот уверенный тон почему-то произвёл впечатление — больше о его уголовном деле никто не расспрашивал.
Однако сам Антон с каждым днём возбуждал интерес сокамерников всё сильнее. К нему тянулись как к источнику спокойствия. Старший немного злился, даже ревновал и при каждой возможности старался поставить соперника на место. Не получалось.
— Ну вот скажи, как можно не есть мяса? Там же белок! А эти, как их… жиры разные. В мясе — сила! Без него ты дохлик.
Все уставились на Антона в ожидании ответа, а тот спрыгнул с нар и ловко встал на голову. Камера смотрела с восхищением.
— Это ты сейчас так можешь, пока молодой, — не сдавался старший. — Вот тебе сейчас сколько?
— Сорок семь, — улыбнулся Антон.
Старший замолчал.
— Евгенич, ты-то, выходит, его моложе? Тебе ж, ты говорил, сорок три! Видно, мясо тебе не больно способствует, — подколол старшего инженер, сидевший на нижней полке нар у окна.
С тех пор как появился в камере Антон, Евгенич из вредности старался съесть как можно больше всякой растительной пищи, чтобы Антону меньше досталось (ели-то все вместе, складывая посылки и передачки на общий стол). Давился, но жевал морковку, орехи, сухофрукты. Бывало, сядут за стол, а Евгенич всё растительное в минуту проглотит, так что Антону есть совсем нечего. Но тот только смеялся. Заваривал чай, пил его вприкуску с баранками и был доволен, впрочем, как и всегда.
К этому странному арестанту и в камере, и в целом в СИЗО относились уважительно. Он хорошо разбирался в юриспруденции, к тому же был по одному из образований терапевтом и в помощи никому не отказывал. А юрист и врач в одном лице — это ведь какая находка для заключённых! Но вот вегетарианство его кое-кого всё же смущало, если не сказать бесило.
— Антон, ну, всё-таки, почему ты мясо не ешь? — спросил студент-пятикурсник, попавший за решётку из-за наркотиков. — Даже некоторые буддисты едят мясо. Я знал одного такого. Он считал, что нельзя убивать животных, это плохая карма, но есть мясо уже убитых — можно, тогда это не является плохой кармой.
— В прошлом тибетский монах Майкл Роуч по этому поводу историю рассказывал, — медленно и как-то по-особому мелодично проговорил Антон, как бы приглашая окружающих к себе прислушаться. Все сразу же оставили нехитрые камерные дела и приготовились внимать. — Итак, познакомился он с буддистом, который ровно так и рассуждал: мол, если я не убил животное, а купил мясо на рынке, то плохой кармы нет. Тогда геше Роуч (геше — титул, который даётся монахам и означает «друг добродетели») пригласил буддиста к себе домой. А тот — геше был в курсе — знал толк в хорошей акустике. Когда гость явился, Роуч продемонстрировал ему очень качественную музыкальную аппаратуру. Меломан пришёл в восторг, а хозяин сообщил: мол, купил всё это за двадцать долларов на одном базаре, где торгуют ворованными вещами. «Как ты мог! — возмутился буддист. — Это же ворованное! Хозяевам этих вещей был причинён ущерб, они не давали согласия на то, чтобы ты всем этим пользовался. Это очень плохая карма!» «А ты думаешь, животные давали согласие на то, чтобы ты ел их мясо? Их мясо — это хуже, чем ворованная вещь», — ответил геше.
— Антон, но ведь человек издревле был охотником. И кабы не охота, человечество не выжило бы, — возразил студент.
— Правильно. Но когда охотишься, ты с животным на равных. И добыча твоя — чистая с точки зрения кармы.
— Это всё религия и философия, — вступил в беседу инженер. — Во что человек верит, то для него и работает. У меня первая группа крови, я без мяса не могу. Ты вот, Антон, поясни мне другое. Мясо ты не ешь, про хорошую и плохую карму всё знаешь, но тут-то что делаешь? Вины в преступлении не признаёшь. Тогда за какие грехи тяжкие судьба тебя к нам в камеру забросила?
Камера затаила дыхание.
— Если я скажу, что мне без разницы, где быть — на воле или в тюрьме — вы вряд ли поймёте. И это не будет полной правдой. Конечно, на свободе больше возможностей распорядиться своим временем. Но за решёткой есть уникальная возможность распорядиться своим умом — нет ведь мобильного телефона, интернета и прочего привычного, что отвлекает.
— То есть ты помедитировать в тюрьму заехал? — хмыкнул старший. — Ну-ну! Будет у тебя время в мордовских зонах на медитацию…
— А я не намерен долго тут оставаться, — улыбнулся Антон. — Мне в принципе уже пора, и я делаю всё, чтобы освободиться. Думаю, не больше, чем через месяц.
— Ну ты даёшь, вегетарианец! — восхитился бизнесмен Илья, который участие в разговорах принимал нечасто, а всё больше писал кому-то письма. — Вот я абсолютно невиновен, у меня три адвоката; против следователя, который ведёт мое дело, собраны материалы — он сам скоро за решётку угодит. И при этом не возьмусь утверждать, что выйду не то что за месяц, но даже в ближайшие пару лет. Ты нашу систему не знаешь — если каток пошёл, то остановить его крайне трудно.
— Я знаю методику, которая мне поможет, — улыбнулся Антон.
— Я слышал, ходила одно время байка по централу, — вспомнил студент. — Дескать, тот, кто прочитает «Шантарам» (это книга такая), сразу освободится. «Шантарам» в СИЗО заносили как «запрещёнку». Читали чуть ли не в каждой камере. Не сработало! С тех пор в библиотеке любого московского СИЗО «Шантарама» — завались. А люди всё сидят и сидят.