Француза поместили в камеру одного, чтобы лишить возможности общаться с кем бы то ни было. Он воспринял это спокойно, более того — с благодарностью: «Во время молитвы не буду никому мешать». На протяжении уже многих лет он начинал молитву в пять утра и ни разу не изменил своему правилу.
Как только двери камеры закрылись, Француз окинул её взглядом и приступил к уборке. Он не остановился до тех пор, пока не навёл безупречную чистоту — никогда ещё камера не была в таком идеальном состоянии. Огляделся с удовлетворением и стал раскладывать вещи. Каждый документ — в файлике; футболки, носки, штаны — всё сложено, как умеют разве что хозяйки-перфекционистки. День спустя заключённый попросил разрешения на передачу ему крема и футляров для ванных принадлежностей. Вот тут его не поняли: «Что это ещё за чушь! Здесь не отель, а СИЗО!» Но прошло время, и необычному зэку пошли навстречу, рассудив, что запрошенное им не входит в перечень запрещённых вещей. Таким образом, камера Француза стала образцом того, какой она может быть в случае, если заключённый, с одной стороны, уважает себя и не желает отказываться от благ цивилизации, а с другой — не нарушает закон.
Француз особенно притягивал внимание женской части персонала. Дежурившая по коридору надзирательница заглядывала в глазок его камеры чаще, чем в любой другой. Такое внимание его совершенно не радовало, поскольку туалет, ничем не огороженный, прекрасно через глазок просматривался. Пользоваться клозетом, понимая, что чей-то подведённый косметическим карандашом, с накрашенными ресницами глаз внимательно наблюдает за процессом, не хотелось.
В итоге он даже попросил руководство изолятора не ставить коридорными в той части СИЗО, где была его камера, женщин. А ещё попросил вернуть крестик, фотографии жены и разобраться, наконец, с его медицинскими документами.
Ещё в «Матросскую Тишину» прислали странный результат его анализа на ВИЧ (сам Француз был убеждён, что вирусу у него взяться неоткуда) — отрицательный ответ под сомнением. Это произошло после того, как соседом Француза по камере в «Матроске» по странному стечению обстоятельств оказался ВИЧ-инфицированный заключённый. Француз соседу не доверял, а тот как бы невзначай травмировался в самых разных местах, оставляя повсюду следы крови.
В самом строгом СИЗО страны Французу дали понять: ВИЧ есть. И это оказалось самым страшным, что он слышал в жизни. Он не боялся ни быть раненым (что, собственно, и случилось незадолго до ареста), ни даже убитым. Но заразиться… С его-то почти патологической страстью к чистоте, телесной и духовной, с его заботой о собственном здоровье (этим в числе прочего объяснялась его диета).
Француз был в смятении — состоянии, коего никогда прежде себе не позволял. Он боролся со своими чувствами, но было очевидно — диагноз волнует его чрезвычайно. Заметив это, сотрудники и следователи по делу начали «разыгрывать карту». Нашли-таки, наконец, слабое место! С этого момента на зэка стали планомерно, продуманно давить. То новые анализы подозрительно долго отказываются брать, то потом их теряют, то в ответе не пишут ничего конкретного. Вдобавок ещё дежурный врач «успокаивал»: «Ну ВИЧ, и что? Люди живут с ним столько же, сколько и без него».
Француза мучили долго. Точнее, он сам себя мучил. «Есть ВИЧ или нет? Если есть, это значит, что меня заразили специально», — рассуждая так, он каменел лицом.
Наблюдал за этими муками сотрудник по имени Иван Кузьмич, верный сын своего отечества, сын и внук сотрудников КГБ. Всю жизнь Иван Кузьмич проработал в этом СИЗО, где сидели самые известные арестанты и где во времена оны бывал (не в качестве узника) сам Лаврентий Берия. Кого только не повидал Иван Кузьмич в этих стенах! Чего только не наслушался! Перед ним разыгрывались человеческие трагедии, на его глазах люди умирали — и в прямом, и в переносном смысле. Он видел и знал многое, но при всём своём опыте понять некоторых новых методов молодого поколения чекистов не мог. И этот необычный заключённый к тому же напоминал ему чем-то собственного сына…
Иван Кузьмич замечал, что Француз стал ещё больше времени проводить в молитве, надеясь, вероятно, что Господь явит чудо и в следующем анализе вируса не найдут. Молитва успокаивала, но ненадолго. А тут ещё не приняли от родных Француза продукты, так что остался он на хлебе и воде (тюремную баланду на животных жирах не ел).
Медик заявился в камеру и с фальшиво скорбным видом сообщил, что, похоже, ВИЧ всё же есть. Обещал принести в ближайшее время подтверждающие документы и позвать заодно инфекциониста, чтобы выписал терапию. Француз в ответ не промолвил ни слова.
На вечерней поверке в его камеру зашёл вместе с другим сотрудником Иван Кузьмич. Уходя, он чуть задержался, якобы осматривая книги, и словно невзначай вполголоса заметил: «Ничего у тебя нет. Ни-че-го».
…В тот вечер, когда Иван Кузьмич вернулся домой, в комнату к нему заглянул сын, сторонившийся отца, с тех пор как узнал о некоторых особенностях его профессии, и они тепло поговорили и даже посмеялись. Впервые за долгие годы.
Лётчик
Симпатичный паренёк лет двадцати склонился в одиночной камере над листком бумаги: «Прошу вас помочь мне оправдаться: я должен следовать своей мечте и стать лётчиком, а не сидеть в тюрьме». Он был тоненький, как церковная свечка (голодал к тому времени больше месяца), но в глазах горел нет, не огонёк, а полноценный факел. Тюремщики мысленно с пацаном попрощались: требования он во время голодовки выдвинул невыполнимые, сам явно не отступится. «Помрёт, как пить дать», — изрёк кто-то из надзирателей.
Заключённый, услыхав, не обиделся, а стал размышлять, откуда вообще это выражение взялось: как пить дать — наверняка, непременно! Это, подумал, из-за традиции не отказывать просящему человеку в воде. Дать путнику воды — простое, незатратное, а главное, естественное дело.
«Вроде соображает голова. Голод не сильно повлиял», — решил паренек. Он действительно был очень умным и наверняка мог бы многого достичь.
Парня звали Маруф. Он окончил в Ташкенте авиационный техникум и приехал в Россию, чтобы поступить в Институт гражданской авиации. Мечты пошли прахом, и вместо бескрайнего неба уделом Маруфа стало небо в клеточку в «Матросской Тишине».
Началось всё год назад, когда обычным летним днём молодого человека остановил полицейский патруль на автомобиле. Как написали полицейские в протоколе, молодой узбек бросился от них бежать, а когда его догнали, сообщил, что имеет при себе семь свёртков с наркотиками. Собственно, они при обыске и были обнаружены.
Сам он описывает ситуацию иначе: остановился по требованию полицейских, те дважды проверили его документы и отпустили. Но затем на документы зачем-то пожелал взглянуть третий страж порядка, водитель, и Маруф, обыкновенно вежливый и послушный, выразил, наконец, недовольство. Полицейских это взбесило. Быть может, ситуацию усугубило то, что худенький аккуратный узбек говорил по-русски подчёркнуто грамотно и культурно. Выслушав адресованные ему замечания по поводу обнаглевших гостей столицы, Маруф позволил себе заметить, что с гостями следует быть вежливыми. В ответ на эту вопиющую наглость на него надели наручники и доставили в СИЗО.
Доказательств вины маленького узбека оказалось немного. Якобы, в «Телеграм»[4] на изъятом у парня телефоне обнаружились фотографии мест, где находились закладки. Правда, все эти фотографии (37 штук!) из телефона исчезли — их даже не предъявили самому обвиняемому. А в качестве доказательства суд принял мнение некоего специалиста, что, мол, с помощью секретной программы фотографии способны исчезать. Правда, тот специалист соответствующего образования не имел, просто работал в интернет-салоне. Ну а вынесенное им заключение и заключением не назовёшь — так, фантазии!
Тем не менее, в приговоре судья ссылается на протокол осмотра телефона тем специалистом как на доказательство направленности умысла. Только вот почему в резолютивной части содержится столь странное решение — телефон уничтожить? Концы в воду?
Что же остается от доказательств вины? Показания сотрудников полиции, остановивших Маруфа на улице, против показаний парня, что его вывезли в лесополосу, избивали, используя при этом электрошокеры… Было больно и страшно; но что признал вину, он категорически отрицает. Настаивает, что никогда не имел дела с наркотиками — не продавал, не приобретал, не употреблял. И в самом деле, признаков наркозависимости не обнаружили ни начальник медчасти СИЗО, ни целая психиатрическая экспертиза.
Да и не засветился он ни разу, даже косвенно, в около-наркотической тусовке. Но тогда каким образом мог попасть в сферу внимания тех, худших, представителей правоохранительных органов, которые создали, по сути, индустрию, поставив на поток обвинения лиц, хоть краешком оказавшихся причастными к теме, и направление их в места лишения свободы. Реальные дилеры, наркодилеры выдуманные, их знакомые, знакомые знакомых… Нет, в таких кругах Маруф не вращался никогда…
Прокурор запросил 17 лет — столько не всегда дают даже за двойное убийство. Судья, во всём согласившись с выводами следствия, приняла, однако, во внимание отсутствие вредных привычек, отметила непризнание вины и внесла в текст приговора следующее: 10 лет строгого режима Маруфу необходимо назначить… «в целях восстановления социальной справедливости».
«Согласно общей дефиниции, социальная справедливость — это мера равенства в жизненном положении людей, классов и социальных групп, объективно обусловленная уровнем материального и духовного развития общества. Что это за мера равенства? Вообще, где здесь социальная справедливость?» — рассуждала о крушении судьбы молодого человека добрая сотрудница тюремной системы Анна. Она часто навещала Маруфа, пыталась поддержать.
Московский городской суд, по жалобе голодающего рассмотрев дело в апелляционной инстанции, произвёл переквалификацию статьи — с попытки распространения наркотиков на их хранение в целях личного употребления — и вдвое, до пяти лет снизил срок наказания. Явление небывалое, немыслимое!