Она дошла первой, но сильных эмоций по этому поводу не испытала. Будто поставила ещё одну галочку. Молодец, сделала. Посмотрела вниз, где тащились её товарищи. Испытала едва ли не физическую неприязнь — как можно быть такими слабыми? Как можно так медленно и некрасиво карабкаться? И сколько же придётся ждать их тут, наверху?
От нечего делать Юля стала рассматривать с высоты своих отставших попутчиков. Вот двое идут, держась за руки. А вон те шагают группой, всё время болтают и смеются. Хм, кто-то оборачивается к тянущимся в самом хвосте, спрашивает, не помочь ли, и, похоже, решает к ним спуститься — безумие!
Машка то и дело останавливается: смотрит вниз, а потом воздевает руки к небу. Молится, что ли? И чем она восторгается? А Гриша беспрестанно достаёт айфон, фотографирует. Не видно, кто из самых отставших раз за разом наклоняется. Камни собирает? Или горные цветы? Лёшка устроил привал для трёх девчонок: сели на камень, пьют травяной чай из его термоса (стоило такую тяжесть тащить с собой?).
«Эй, вы, давайте сюда скорее, вы ближе всех ко мне!» Смеются, не хотят торопиться…
И вот тут Юля внезапно ощутила, как её душат слёзы, и впервые не захотела их сдерживать. Осенила догадка: все эти люди не просто поднимались на горный пик, они — жили.
Почему же она так не могла? Куда спешила, чего пыталась достичь? Не чемпионат же это — просто поход!
Захотелось жить тоже. Броситься к тем, отставшим, болтать и обниматься, пить чай, тащить самых ленивых, разглядывать облака под ногами, испытывать боль и радость, страх и восторг.
Да, захотелось жить. Она пробежалась мысленно по своему прошлому и поняла, что жизнь, в сущности, утекала сквозь пальцы. Что разучилась радоваться победам, что в «достигаторстве» потеряла и какие бы то ни было смыслы, и саму себя.
Именно в это мгновение она ощутила, что стала иной. Живой. Что знает, как жить не откладывая, прямо здесь и сейчас.
Перед ней возникло на миг предвкушаемое будущее, слилось с настоящим и исцелило прошлое. Юля легла на землю, теребила в пальцах горный цветок, следила взглядом за парящим в вышине орлом, говорила с собой и с Богом. Она больше не ждала спутников и вообще ничего не ждала.
Она жила!
Лётный день
Алексей Павлович был большим чиновником и вообще человеком во всех отношениях успешным. Власть ценила его за дипломатичность, сочетание умеренного консерватизма и креативности. В числе прочего в сфере ответственности чиновника была тема заключённых. Он её не очень любил, невольно морщился при упоминании тюрьмы, которая представлялась чем-то грязным, тёмным. Волновало его, что не все заключённые, как докладывала ФСИН[6], были готовы нести заслуженное (в ошибки следствия и суда он не верил) наказание, так сказать, без страха и упрёка.
И вот однажды придумал Алексей Павлович интересную воспитательную меру: осуждённым, которые оказались в карцере за плохое поведение, сократить пайку или вообще кормить не каждый день. А то, рассуждал он, это какое же наказание, если ешь от пуза.
От пуза, прямо скажем, никто не ел — на питание каждого осуждённого выделялось примерно 70 рублей в день. Даже в любимой правительственной столовой, где всё по советским ценам, за эти деньги можно было купить разве что порцию гречки, компот и булочку. Но в тюремном ведомстве как-то умудрялись делать на эти рубли завтрак, обед и ужин для заключённого. Не всегда получалось съедобно, но сидельцы не умирали от голода, благодаря передачкам, посылкам и заказам в тюремном ларьке или интернет-магазине. Впрочем, все эти «опции» в штрафном изоляторе — ШИЗО — недоступны.
Алексей Павлович никогда в ШИЗО не был, иначе бы знал: попавшие туда лишаются не только посылок и передач, но и права на звонки, свидания и даже на то, чтобы в течение дня присесть или прилечь в камере (нары пристегиваются во время подъёма к стене и опускаются только после отбоя). Куда уж ещё жёстче?
На очередном совещании Алексей Петрович поручил своим подчиненным проработать идею урезания пайки для нарушителей. В тот день он чувствовал себя неважно: нет, с организмом вроде бы всё в порядке, и даже давление не прыгает, но как-то муторно, тревожно. Не помогли ни крепкий кофе, ни звонок товарищу, ни беговая дорожка в комнате отдыха при его министерском кабинете. И тут он вспомнил о бабушке Зое…
Зоя Петровна была бабушкой по маминой линии. Маленькая, тоненькая, как свечка, с глубокими глазами и абсолютно белыми волосами, красиво уложенными в пучок. Её муж, дедушка по маминой линии, давно умер. А вот по линии отца, наоборот, остался в живых только дед, Иван Лаврентьевич.
Каждый раз, когда они — бабушка по линии матери и дедушка по линии отца — собирались за одним столом (что случалось нечасто) происходил некий исторический казус. Казалось, что бабушка и дедушка прожили свои жизни в разных странах или в разные времена: для первой репрессии были страшной реальностью, для второго — «придуманным врагами мифом».
Зоя Петровна, по профессии инженер, вместе с мужем провела несколько лет в Степлаге, в казахском посёлке Кенгир. Она помнила тяжёлую лагерную жизнь, добычу руды, холод и расстрелы.
Иван Лаврентьевич всю жизнь просидел на партийных и чиновничьих должностях. Он помнил собрания и обещания выполнить и перевыполнить план, машину «Чайка» и «такую замечательную настоящую жизнь, не то, что сейчас».
Алексей, Алёшенька, как называли его дома, искренне недоумевал, почему бабушка и дед так по-разному рассказывают о прошлом. Это недоумение глубоко личного характера пугало. Ему легче было общаться с дедом — у того всё было просто и ясно: свои и враги, чёрное и белое. Бабушку же внук любил всем сердцем, но жизнь в её рассказах наполнялась столькими оттенками, что казалась сложной, непостижимой. Так ведь и заплутать недолго! И главное — как принять то «трудное прошлое»? Как жить дальше со знанием о преступлениях, которые совершало (а по рассказам бабушки выходило, что так!) советское государство?
Повзрослев, Алексей пытался найти компромисс между «прошлым деда» и «прошлым бабушки». Мечтал, что когда-нибудь они будут сидеть за одним столом и рассказывать о прошлом, как о чём-то общем. Что смогут договориться. Сажал их вместе за стол, и они пытались. Но всякий раз это походило на торг, где каждая сторона должна была бы отказаться от своей правды.
Ничего хорошего, в общем, из таких попыток не выходило. И Алексей выбрал общаться больше с дедом, который искренне радовался его успехам в карьере. А к бабушке внук в последнее время почти не заезжал — некогда, да и желаемого одобрения своей бурной чиновничьей деятельности он там не получал. После каждого визита ночь напролёт не спал, ворочался в постели и даже проявлял потом некие слабости в работе (например, нужно было кого-то из подчинённых наказать — а он прощал)…
Но вот именно сейчас бабушку захотелось повидать нестерпимо. Пока раздумывал, в животе заурчало. Ничего странного — с утра Алексей Павлович успел проголодаться, а Зоя Петровна всегда готовила отменно, особенно он обожал её борщ и котлеты.
— Бабуля, милая, я еду! Ставь кастрюлю на плиту, очень хочется есть, — прокричал он радостно в трубку.
— А может, завтра, Алёшенька?… — робко запротестовала было Зоя Петровна.
Алексей мчал в своей машине с мигалкой на окраину Москвы. По дороге купил в цветочном киоске большой букет крупных ромашек, всяких деликатесов в дорогом супермаркете.
— Ну здравствуй, внучок, — бабуля протянула ему тоненькие сухие руки.
Алексей поцеловал их. Это были единственные руки, которые он в своей жизни целовал. И скомандовал:
— Накрывай на стол!
Зоя Петровна принялась хлопотать, но явно испытывала какую-то неловкость. И вот всё готово. Она тихонько села на стул, скрестив руки-веточки.
— А ты почему не ешь? — удивился внук.
— Сегодня не могу. Сегодня нелётный день, — тихо улыбнулась она. И быстро поправилась: — Ты кушай, кушай, на меня не обращай внимания!
Привычка, нет, традиция — есть через день — осталась у Зои Петровны с лагерных времён. Муж тогда часто попадал, за якобы плохое поведение, в карцер, где кормили всего четыре раза в неделю: день «лётный», день «пролётный». В «пролётный» выдавалась только кружка пустого кипятка. Такой рацион был не прихотью местного начальства, а общим по тем временам правилом для трудовых лагерей — так «перевоспитывали» злостных нарушителей режима содержания.
Зоя Петровна находилась в том же, что и муж, лагере, только в женском отряде, и знала о каждом случае, когда он оказывался в карцере, что происходило очень часто (правильнее будет сказать, что его в карцер не водворяли время от времени, а просто на несколько дней оттуда освобождали). Чтобы поддержать любимого, она тоже ела через день: день лётный, день пролётный… А потеряв мужа, в память о нём и тех страшных временах, сохраняла этот обычай до конца жизни.
Большой чиновник Алексей Павлович слышал эту историю впервые. И как он раньше не догадался! Почему не спросил прежде (вспомнил, как много раз бабушка по определённым дням отказывалась от пищи)?
Деликатесы убрали в холодильник. В тот день большой чиновник не притронулся к еде — пили на кухне кипяток и листали старый фотоальбом…
— Алексей Павлович, я подготовила предложения по вашей инициативе о воспитательной мере в виде урезания норм питания, — прощебетала милая сотрудница, зайдя утром к нему в кабинет.
— Забудьте об этом! — с неожиданной горячностью выкрикнул большой чиновник. И тихо, будто извиняясь, добавил: — Прошу вас, никогда никому об этом не говорите. И запомните — нельзя наказывать едой.
Тимур и его собати
— Тимур, к тебе пришли! — начальник колонии-поселения окликнул симпатичного высокого мальчугана, который перетаскивал какие-то стройматериалы.