Генерал Глинка жестоко подавлял волнения работных, но это не усмиряло их, а еще более разжигало страсти. Генералу нужен был тихий, покорный край.
Однако смиренства трудового народа генерал добиться не смог…
В мглистом морозном тумане январского вечера над Екатеринбургом всходила полная луна. Ее шар с пятнами, как давно не чищенный медный таз, поднялся над частоколами уктусских лесов.
В обширном кабинете генерала Глинки в горном управлении на плите яшмовой столешницы в двух канделябрах горели свечи. Высокие окна наглухо закрыты малиновыми портьерами. В простенке между окон большие часы, на их циферблате стрелки проходили последние минуты седьмого часа.
Посередине комнаты на персидском ковре стол в окружении позолоченных кресел с обивкой из муарового шелка. На стене в лепной тяжелой раме портрет императора во весь рост. Вдоль глухой стены расставлены шкафы с книгами и образцами горных пород. К столу от входной двери протянулась ковровая дорожка.
За столом восседал генерал Глинка. Его мундир был полурастегнут. Пухлые щеки с седыми бакенбардами нависали над краями твердого воротника. Перед ним в кресле, закинув нога на ногу, сидел заводчик Муромцев в сильно потертом гусарском доломане. Генерал принимал посетителей по вечерам.
Муромцев явился к генералу с запоздалым ходатайством о Плеткине. Заводчик, объяснив генералу причину своего появления, заметил, как лицо горного начальника от гнева покрылось красными пятнами.
— Удивлен! Премного удивлен, Владимир Аполлонович, увидев вас в облике заступника недостойного обитателя вверенного мне государем края. Поведение купца-промышленника… — Генерал сделал паузу, нахмурил кустистые брови и повторил: — Поведение купца не заслуживает того, чтобы дворянин империи просил об его помиловании. Властью, данной мне, он наказан справедливо и неоспоримо правильно. Приказ отменен быть не может. С прискорбием вынужден еще раз выразить удивление вашей просьбой за человека, позорящего славу Екатеринбурга. Его пьяное поведение и оскорбление женской чести уже давно вызывали мое негодование. Будучи справедлив и милостив, я до сего времени не наказывал Плеткина, полагая, что он поймет невежественность своих поступков и одумается. В городе, столь внешне привлекательном, не должно быть примеров недостойных отношений между имущими людьми. Пороку могут подражать низшие сословия. У меня достаточно власти, чтобы наконец остановить беспутство. И у меня есть намерение сделать это по всей строгости. Плеткин первый безнравственный сорняк, вырванный мною с корнем.
— Но почему именно его наказали так сурово, притом за такой пустяк?
— Вы называете его поступок пустяком?
— Да!
— Грязное хвастовство, позорящее честь женщины, в вашем понятии дворянина является пустяком? Неужели вы настолько…
— Виноват.
— Прошу меня не перебивать. Да именно, настолько опростились и забыли, что такое честь женщины для дворянина.
— Ваше превосходительство…
— Не перебивайте меня. Когда всякие Плеткины… Когда заводчики, промышленники, купцы в стенах своих домов непристойно обращаются с женами, любовницами и дочерями, я вынужден находить в себе терпение сносить скрытое надругание над женщиной. Ибо если бы я поступал иначе, то в городе многие дома стояли бы пустыми. С этого дня все будет по-новому. Буду приказывать публично пороть всех, кто будет тиранствовать над женщинами. Пороть всех, несмотря на положение и звание.
— О дочери Карнауховой тоже говорилось за домашними закрытыми дверями.
— Верно. Но, несмотря на это, сказанное стало достоянием всего города.
— Сплетни по нашему городу ходят о каждом маленьком скандальчике. Город населен людьми с ничтожными жизненными интересами.
— В моем присутствии недопустимо говорить столь необдуманно. Купеческие сплетни еще могут меня не касаться. Но меня касаются все сплетни о дворянстве и чиновничестве. Честь Ксении Захаровны, волей судьбы ставшей дворянкой, будет защищена мной, несмотря на то, что вы, дворянин, осмеливаетесь передо мной защищать не ее, а грязного мерзавца. Инженер Хохликов, видимо, лучше вас понимает, что такое честь женщины и достоинство мужчины. Поймите, господин Муромцев, я хочу, чтобы дворянство в сем городе не плясало вприсядку в общем хороводе разночинцев на глазах у простого народа.
— Дворяне вынуждены жить здесь по пословице: с волками жить — по-волчьи выть. Нам самим приходится оберегать свои интересы, ибо ваша власть и ваша защита не всегда уберегают нас от бунтующей черни. Я обратился к вам о помиловании Плеткина во имя простой человечности.
— Господин Муромцев, не произносите слов о понятиях, не соответствующих вашим стремлениям. Позволю себе сказать прямо: вас заставило это сделать, конечно, не чувство сострадания.
— А что же?
— Думаю, собственная выгода. Ходатайствуя о Плеткине, в глазах купечества вы становитесь их защитником. Понимаю, вам нужно теперь заводить дружбу с купцами, чтобы они не мешали осуществлять ваши честолюбивые идеи.
— Какие такие идеи?
— Не вы ли мечтаете прибрать всю медь на Урале к своим рукам? Я все знаю, что вы делаете с помощью моего чиновничества. Я не трогаю вас. Щажу вас за заслуги перед отечеством.
— Так почему же мне не помогаете ради блага отечества создать для него медную промышленность? Почему не помогаете мне осуществлять это великое дело?
— Всемерно буду помогать вам развивать медную промышленность, столь нужную государству, но только после того, когда встанете на линию законности, иначе…
Генерал встал и прошелся по кабинету. Задержался около собеседника, заложил руки за спину.
— Иначе не обессудьте. Щадить вас перестану и поставлю императора в известность, что ваше пребывание в крае угрожает его спокойствию, что на ваших заводах творится много скверного, приносящего вред государству. Выкрадываете из скитов подростков, наворованных детей растите в лесах Таганая. Такого даже Акинфий Демидов не заводил у себя в Невьянске, хотя и имел Елупанов остров. Мне известно, сколько и кому вами заплачено за то, чтобы горное управление заставило Карнаухову продать земли с самородной медью. Вы пытаетесь действовать именем государя… Я многое знаю, и доносят мне ваши люди.
— Возводя на меня столь тяжкие обвинения, вы заставляете меня сугубо бдительно подумать о защите своей особы. Несмотря на все сказанное вами, также смею заверить, что с пути своего к достижению цели не сверну. Даже тогда не сверну, если он приведет меня к гибели. Бесстрашие мое закалено в битвах за отечество, оно не поколеблется здесь, на пути за обладание медью Урала.
— Похвально! Однако запомните сие: дела ваши против раскола сугубо предосудительны и затрудняют нам перевод их в единоверие. Ваши действия могут привести к тому, что на Урале укрепится фанатизм староверов, а он приведет к бунту раскольников. А посему приказываю вам помнить о вашем звании дворянина, жить во вверенном мне крае по законам империи. Выполняя волю и повеление императора, я облечен властью сохранять спокойствие на Каменном поясе — государства горного в империи Российской. А посему любому человеку, любого звания не позволю нарушать мою законность. Не позволю выказывать неподчинение моей власти, утверждающей в крае законы империи, благоденствующей под скипетром Николая Павловича!
— Разрешите беседу считать для себя законченной? — спросил Муромцев.
Генерал, словно бы не слыша вопроса, продолжал:
— Запомните, господин Муромцев, уральскому расколу нужно мученическое подвижничество. Он скоро постарается создать из вас антихриста, станет на этой почве объединяться, чтобы начать движение за неприкосновенность своей старой веры. Такой оборот дела недопустим. Мы закрываем их молельни, монастыри, предостаточно у нас волнений. Мне все равно, что произойдет с вами, но мне небезразлично, что произойдет в крае.
Генерал подошел к окну и, раскрыв портьеры, стоял в снопе лунного света.
— Имею честь кланяться, господин Муромцев. В будущем прошу вас просьбами малозначащими меня не беспокоить.
Муромцев без поклона вышел из кабинета…
В доме генерала Глинки в парадном зале звучала музыка.
На клавесине стоял канделябр с горящими свечами. Восемь огоньков, с лукавством лисьих глаз, старались спорить с темнотой, но силы их света хватало только на то, чтобы очертить у клавесина сухощавого старика да ослабить темень у глухой стены, увешанной картинами и портретами, среди которых выделялось живописное полотно в массивной золоченой раме.
На клавесине играл пермский губернатор… Он прибыл в Екатеринбург гостем Глинки на этот раз без обычного предупреждения и без подобающей его сану дорожной пышности.
Переступив порог дома горного начальника, гость, встретив сухой, официальный прием хозяина, догадался, что прибыл некстати, а поэтому оказался гостем не только нежданным, но и нежеланным. Однако это не очень-то огорчило его, ибо, будучи главой губернии, он мог рассчитывать на светски вежливое гостеприимство, да и не сомневался, что грубоватый генерал Глинка все же не осмелится быть неучтивым хозяином, особенно когда узнает, чем вызван внезапный январский визит губернатора в Екатеринбург…
И все-таки прошло уже четыре дня после приезда, а ему не удалось еще побеседовать с хозяином дома. То генерал был занят спешными, неотложными делами, то гостя навещали назойливые знатные просители, докучавшие сплетнями, наговорами друг на друга или жалобами на беспорядки в горном крае. От всего этого пермский губернатор давно отвык. От подобных забот избавил его самовластный Глинка, чему губернатор был весьма рад, и спокойно пребывая в Перми в почести, мог часто заниматься любимым делом — музыкой.
В первый же день губернатору стала ясна и причина неласкового приема. Генерала Глинку озадачил приезд высокого гостя в то время, когда в доме не было генеральши, укатившей на рождественские праздники в Санкт-Петербург. Генерал просто злился, что ему самому придется занимать гостя, вспоминая все необходимое для светского обхождения, а главное, быть подтянутым даже в домашней обстановке, ибо губернатор есть губернатор, к тому же его супруга располагает родственными связями с царствующим домом.