Губернатор слушал, нервно потирая руки, затем вновь накинул на плечи шаль и сел в кресло, склонив в раздумье голову. Глинка, оглядев его понурый облик, спросил:
— Кажется, напугал вас на ночь глядя?
— Про страшное сказали. Я знаю, что в империи нет мира и благодати, но вы сказали, что у работных людей ненависть к государевым слугам. Все это нечто иное. Прискорбное.
Генерал искренне удивился:
— Неужели нынешнее состояние умов низшего сословия для вас новость? Вы же знаете, как холопы ненавидят господ. Ваше имение жгли крестьяне.
— Но это было раньше. Не скрою, слухи о сказанном вами до меня доходили. Но не верил им. Да и мог ли, будучи верноподданным, допускать мысль, что после декабрьского гнева монарха кто-то может в империи помышлять о новом бунтарстве! А оказывается, все мы не властны над чернью. Это слишком…
— Да, ваше превосходительство. К сожалению… В некотором роде.
В гостиной воцарилась тишина. Оба собеседника, не отрываясь, глядели на бушующее пламя, хищно пожиравшее березовые поленья в камине. Губернатор нарушил молчание:
— Вы, наверное, задаете себе вопрос: что заставило меня навестить Екатеринбург в лютую январскую стужу? Я прибыл к вам за советом. Меня требуют в столицу по личному приказу императора.
— Вас? В такое время?
— Да! Государь, как вы знаете, без важной причины никого к себе не требует. Он, несомненно, спросит меня обо всем, что творится в губернии, в том числе и на Каменном поясе.
— Вероятно, — озадаченно произнес Глинка.
— Что же я ему скажу? Я… недостаточно осведомлен.
— Может быть, государь просто захотел взглянуть на уральского губернатора. Или, по примеру брата, надумал побывать на Урале. Хотя… Оборони, Господь, нас, грешных, от… — Генерал кашлянул. — Нет, это маловероятно. Он со столицей расставаться не любит. Если вам действительно нужен мой совет… Что же… Конечно, пугать столицу ненавистью работных людей вы не станете. Не к чему это. Император любит слушать о смирении перед его волей, а вы о смирении Уральского края сможете рассказать. Однако постарайтесь похвалить полицию, это тоже будет ему приятно, а главное, поднимет вас в глазах Бенкендорфа. Нужно ли объяснять, что для нас с вами именно отношение Бенкендорфа не менее важно, чем самого государя? Не смотрите на меня так. Мы сейчас с вами наедине. Желаю вам счастливого пути в столицу в теплой кошеве. Поможет вам Господь не сробеть перед взглядом государя. Сегодня вы уже устали, поговорим завтра обо всем более подробно. Я кое-что подготовлю для вас…
Генерал замолчал, увидев, что седобородый лакей в малиновой ливрее распахнул широко створы двери, ступил в гостиную и с поклоном произнес:
— Ужин подан. Прошу к столу, ваше высокопревосходительство.
Глинка ободряюще улыбнулся губернатору:
— Ну что ж, не вредно и перекусить. Прошу, ваше превосходительство. Однако, чтобы не портить за столом аппетита, сообщу здесь неприятную новость. Смею надеяться, знаете, что опять в крае объявился…
— Этот бунтарь? Как его?..
— Холопы зовут его здесь Савватием из Каслей.
— Господи! Неужели что-то натворил?
— Пока нет. Притаился. Зима. Так вот, ваше превосходительство, по моему глубокому убеждению, Савватий может натворить небывалое.
— Новые бунты на заводах?
— Любые бунты можно усмирить. Нет, он может натворить поистине небывалое. Научить работный люд единению, а это… Вы понимаете, ваше превосходительство. Его необходимо изловить. Пока зима. Летом он неуязвим. И тогда — жди неприятностей. Поэтому обращаюсь к вам с просьбой: пока будете в столице, предоставьте в мое полное распоряжение всех, кто в губернии приставлен для того, чтобы искоренять крамолу… Пожалуйте к столу, ваше превосходительство.
ГЛАВА ДЕВЯТАЯ
1
В тумане морозного утра над Екатеринбургом плыл медный гул колоколов. Яркое солнце золотило перины снегов, вспыхивали искры в курже на пушистых ветвях деревьев.
Белая тройка Василисы Карнауховой, заливчато гуторя веселым набором колокольцев и бубенцов, отныряв на ухабах тракта, лихо бежала по улицам Мельковки, снежная пыль, поднимаемая копытами коней, блестками искрилась под лучами солнца.
На последней ночевке Карнаухова увидела озадачивший ее сон, а поэтому решила в родном городе, не заезжая домой, прямо с дороги помолиться у обедни.
Кучер Наумыч, получив наказ от хозяйки, гнал коней по сугробным улицам слободы и осадил тройку перед оградой Екатерининского собора.
Скинув тулуп, Василиса Мокеевна, покряхтывая, вылезла из ковровой кошевы, велела Науму ехать домой и прибыть за ней в легких санках после обедни.
Не торопясь, по ступенькам она поднялась на паперть, сощурившись, пересчитала стоявших на ней нищих. К ней подбежала с причитаньями и поклонами хромая нищая и протянула руку. Карнаухова положила ей на ладонь серебрушки, сурово сказала:
— Смотри, Авдотья, не вздумай жадничать, а каждому из своей братии дай денежку.
Народ в соборе стоял густо. Среди молящихся преобладали женщины, выделялись разодетые купчихи. Появление Карнауховой вызвало среди них перешептывание. Раскланиваясь со знакомыми, исподволь наблюдая за присутствующими, Карнаухова догадалась, что они обсуждали ее наряд, особенно, почитай, модный лисий капор, купленный перед самым отъездом из Москвы…
Возвращение тройки без Василисы Мокеевны вызвало в доме переполох. Тарас Фирсович подробно расспросил кучера о самочувствии хозяйки в пути. Оставшись рассказом кучера довольным, он приказал без промедления затопить баню. Потом обошел комнаты и залы дома, проверив в них порядок, попутно надавал легких подзатыльников девицам-уборщицам и, одевшись в праздничную ливрею, поехал с Ксенией Захаровной встречать хозяйку от обедни.
Напившись чая после бани, Карнаухова ушла в опочивальню и позвала с собой Тараса Фирсовича.
Беседа со старым слугой затянулась часа на два. Камердинер без утайки подробно поведал обо всем, что произошло в городе и в доверенном ему доме, конечно, упомянул о молве про Ксению Захаровну. Карнаухова выслушала все внешне совершенно спокойно, но слуга понял, как глубоко взволновала старуху сплетня о дочери.
* * *
Ксения Захаровна, возвратившись с матерью из собора, провела весь день в своей комнате. Она была уверена, что Фирсович, как обычно, обо всем поставил мать в известность, и понимала, что ей не миновать неприятного разговора. В сумерки, устав от чтения, она прилегла на постель, невольно задумалась о себе. Ей снова стало мучительно стыдно, что из-за болтливости Плеткина стала предметом грязной молвы. Вспомнила, как нелепо началась короткая угарная связь с ним прошлой осенью без намека на какое-либо чувство. Влечение к Плеткину быстро прошло. Он настойчиво искал продолжения связи. Эго ее раздражало. Она нарочито разжигала его ревность, кокетничая с другими. Иной она быть не могла, не умела, а главное, не хотела. Требовала от всех забывать о том, о чем не имела охоты помнить сама.
Ксения о многом, многом передумала. Вспомнилось, как без ее согласия мать выдала замуж за столичного сановника. Подчинившись матери, не испытав любви, она стала женщиной в девятнадцать лет. Мать, выдавая Ксению замуж, объясняла ей причину поспешного решения тем, что давно искала родства с человеком, стоявшим около трона и державшим в своих руках судьбу Урала. Будущего мужа Ксения видела мельком два-три раза, когда он был в свите, сопровождавшей царя Александра Первого в поездке по Уралу. Она плохо рассмотрела его лицо, одно лишь знала, что ему было шестьдесят, а ей на исходе девятнадцать. Уже тогда у нее была ухоженная внешность, которую хорошо рассмотрел сановник. Она всегда боялась, что может стать женой какого-то купца, и, когда мать приняла решение выдать ее за сановника, она даже обрадовалась: ее прельстила возможность жить в столице.
Поклонники, наполнявшие ее дом, уже на второй год семейной жизни в Петербурге заставили старого мужа насторожиться. Муж знал нравы столицы. Он не заблуждался на сей счет и понимал, зачем молодые повесы толпились подле его молодой жены.
Между супругами все чаще возникали ссоры из-за поездок на балы. Ксения нашла спасение от опеки мужа. Она окружила себя поклонниками, от которых могло колебаться положение мужа, и он, сознавая это, обуздывал свою стариковскую ревность. То было время, когда Ксения еще не осмеливалась лгать супругу, а просто бездумно предавалась увеселениям света. Она смеялась, невинно кокетничала, упивалась блестящей мишурой беспечности.
Побывав с мужем за границей, Ксения вновь вернулась в Петербург и более смело начала ходить по дорожкам, по которым ходили, не всегда оставляя следы, первые красавицы столицы.
Бывая в салонах петербургской знати, Ксения, прислушавшись к светским разговорам, улавливала намеки на то, что тайное в жизни женщин в столице редко становится явным для общества. Шел год за годом. Ксения все более убеждалась, что жизнь дворян и купцов почти одинакова. Она видела в столице такое же стремление к славе, к богатству, роскоши и те же людские слабости, уже виденные ею в обществе уральских миллионщиков. Может, и была во всем лишь та разница, что петербургскую суету сопровождал не лесной шум, а смех, звон шпор и музыка.
Ксении потребовался небольшой срок, чтобы усвоить несложные заповеди светского общения. Она без труда научилась льстить всем, кто встречал ее улыбкой. И у нее появилось две жизни. Жизнь в доме мужа и жизнь в чужих домах. Вторая из них была для нее более интересной, так как в своем доме ее тяготила ревность старого мужа. Поклонение кружило ей голову. Легкомысленность толкнула ее на подражание, когда она уверилась, что виновники и виновницы действительно умеют хранить тайны. Атмосфера интимностей без всяких обязательств, отравляя сознание, приучила разум часто переступать порог уже изведанного ворованного счастья. Молодость Ксении продолжала цвести. В доме не звучали детские голоса. Ксения жила, как все окружавшие ее женщины, которым скучно в семейной обстановке. Так ее семейное бытие тянулось семь лет и неожиданно переменилось в один из зимних вечеров. Все случилось просто. Муж уехал в Москву. Вернулся домой без предупреждения, когда в ее спальне был любовник. Испуг мужа Ксении так был велик, что его сердце не выдержало. В столице никто не знал, что напугало старика на пороге спальни. Но его смерть не очень-то