— они подтверждали дурные толки, слышанные им на ярмарке в Ирбите. А услышал он, что карнауховский сын сохнет по его жене. Никанору было известно, что Любава дружила с Карнауховой и с ее дочерью, но не допускал мысли, что этой дружбой она прикрывала тайную любовь к сыну миллионщицы.
Никанор с первых лет семейной жизни чувствовал, что жена ему неверна, но для своих подозрений никогда не находил доказательств, а поэтому сегодня был рад, что наконец-то ему как будто удалось отыскать доказательства. На их основании построит свое обвинение жены. Он начал утешать себя, что, уличив Любаву, запрет ее в доме и заставит подчиняться во всем мужниной воле. Но едва он возмечтал о жизни с покорной Любавой, как вдруг испугался, что она, уличенная им в неверности, убежит от него и он не сможет вернуть ее домой. Подумав об этом, Никанор с головы до пят покрылся испариной, готов был отказаться от задуманного плана, лишь бы только голос Любавы звучал в доме, и она позволяла греться около своей молодости.
Никанор, подойдя к часам, удивился, что наступил уже одиннадцатый час. Вздохнул, сокрушенно покачал головой.
Желая успокоиться, стал перебирать в памяти прошлое. Тридцать пять лет Никанор всеми правдами и неправдами наживал свое купеческое богатство и только на пятьдесят восьмом году от роду, после встречи с Любавой, задумался о семейной жизни. Любаву первый раз увидел в Тюмени на берегу Туры и разом потерял голову. Разузнав, что она дьяконская дочь, сирота-бесприданница, Никанор заслал сватов. Мать Любавы легко согласилась отдать за него дочь, уже встретившую свою двадцатую весну. Но их семейная жизнь не сложилась. Любава была в меру послушна, но сама никогда не проявляла ласки. В голову Никанора запала подозрительность и ревность, он начал пьянствовать и куролесить.
За девять лет, прожитых с Любавой, он испробовал все, чтобы подчинить себе своенравную жену. Раз даже пробовал ее побить, но в ответ жена так жестоко его избила, что он два месяца пролежал в постели. Пробовал Никанор задабривать жену подарками, деньгами и, не добившись желанного, терзался подозрениями и ревностью…
С улицы донесся перезвон колокольцев. Никанор остановился посередине спальни и прислушался. Перезвон все ближе и ближе. Бубенцы стихли у ворот. Никанор услышал мужской крик, женский визг, похолодел, когда заливчато рассмеялась Любава. Вот стукнула калитка. Скоро распахнулась и дверь спальни. На пороге остановилась Любава, взявшись руками за дверные косяки. Ее плюшевая ротонда в снегу.
— Ну до чего же я пристала. — Ленивым движением руки сдернула с головы шаль. Осмотрев мужа, она звонко расхохоталась: — Не спишь, Никанорушка? Полуношничаешь, меня, гуляку, поджидая?
— Чего хохочешь? Погляди на себя, вся в снегу вывалялась.
— И то правда. Снег не сало, в тепле живо водичкой сбежит. Дважды по пути на ухабах из кошевы вываливались. Весело! Ох, весело!
— Кто тебя подвез?
— Алешка Ласточкин.
— Зачем такому куроеду ночью себя доверяешь? Свои кони у нас не перевелись. Для тебя отдельного кучера держу.
— А я своих коней берегу. Мне кони для другого нужны. Нужны, чтобы от тебя, мучителя, на край света укатить. — Любава все еще стояла на пороге, слегка покачиваясь. — Дурной ты, Никанорушка. Ревнивец. Я с Алешкой не одна ехала. Попадья, отца Михаила, со мной была.
— Стало быть, это она поросенком визжала?
— Она. Алешка к ней с поцелуями лез. Пьяный он. Ноне у Трифоновых весело было. Народу набилось прямо впритирку. До упаду после ужина наплясались.
— Весело, говоришь? Веселилась? Мужа одного с горемычной тоской кинула? Меня, болящего, ради бесовского веселья покинула?
Любава скинула с плеч ротонду прямо на пол. Подошла к зеркалу, шурша шелком сарафана. Осмотрела себя. Высокая. Стройная. Глаза темные с поволокой. Открытый лоб. Упрямый подбородок. Нос с горбинкой. Стоя перед зеркалом, подумала: вот так же стояла у мраморной колонны в зале харитоновского дома, когда ее первый раз увидел Кирилл Карнаухов. Такой она приходила к нему на свиданья в карнауховскую березовую рощу.
Никанор зло смотрел на жену и, когда она, сделав шаг, пошатнулась, испуганно спросил:
— Ты никак опять вино пила?
— Угадал. С Романихой на пару по рюмкам прохаживались. Романиху вино под стол уложило, а я, как видишь, только пошатываюсь.
— Да что творишь, непутевая? Нельзя тебе пить. Позабыла наказ лекаря?
— Плевать мне на его наказ. Сама себе хозяйка, что хочу, то и делаю. Седни мне вина хотелось. Ух как хотелось! Вот и пила.
— Упаси бог! От вина у тебя младенца не будет.
В ответ на его слова Любава снова захохотала:
— Вот насмешил! — Но тотчас сощурила глаза и побледнела, перестала смеяться, зябко пошевелила плечами и с горечью выговорила шепотом: — Стану пить, не стану — все одно ребеночка у нас не будет. Ты, старый, тому виной.
— Не смей такого говорить. Бог милостив.
— Замолчи. Милостив он, да не к нам.
— Грех на бога роптать.
— У тебя все грех. Смеяться грешно. Жить грешно.
Любава обернулась к мужу и почувствовала его ощупывающий взгляд.
— Ишь, как уставился.
— Нельзя, что ли? Чать, муж тебе.
— Гляди. Взглядом меня к себе не подманишь.
Никанор подошел к жене, погладил ее по спине:
— Красивая ты седни. Моя. Ишь, какая у тебя спинка холеная.
— Поди ты к черту. Прямо тоска одолевает, когда вижу тебя в исподнем. Жарища в горнице, а ты в бобрах. Забирай свои шмотки с постели и топай спать в залу на диван.
— Не пойду.
— Сама туда пойду.
— И сама туда не пойдешь.
— Да ну? Не пустишь, поди? Силой богатырской дорогу мне заслонишь?
— Слово сейчас тебе такое скажу, от него разом у тебя пятки к полу прирастут.
— Не пужай на ночь глядя. Пужливая я. Сна лишусь.
— Как слово мое услышишь, ни за что не заснешь. Кончилась твоя власть над моей горемычной судьбой. Ты теперича у меня в кулаке. На замок тебя запру. Ноги мои лобызать заставлю. Конец для тебя настал. Не будешь боле осквернять мужнину честь.
— Сдурел?
— Нет, не сдурел. Ты вот от страху сдуреешь, когда правду про себя услышишь.
Любава, потянувшись, сладко зевнула:
— Говори. Только покороче, потому спать охота.
— Раскрыла мне правду про тебя старуха Карнаучиха. Доброго человека ко мне с весточкой послала. Собиралась ты ее сына к себе лаской да любовью прилепить. Патреты заставляла его с себя срисовывать. Скажешь, вру?
— Вон ты про что? Рисовал. Красота моя ему приглянулась.
— Да как ты осмелилась на такое, не получив от меня дозволения? Ты, чать, не царица, чтобы с тебя патреты срисовывать.
— Портреты, муженек, не только с цариц рисуют. Вот я — купчиха, а Кирилл Карнаухов сколько их с меня нарисовал!
— Знаю, почему срисовывал с тебя… эти самые… Знаю.
— Скажи. Только сперва хорошенько подумай, чтобы не ошибиться.
— Грех свой ими прикрывала.
— Думай, говорю, и всех слов с языка не спускай.
— Молчи, Любава. Ведешь разговор с законным супругом. Не позабывай про учтивость. Я теперича начну говорить с тобой полным голосом. Улики для меня эти патреты. Улики твоей супружеской неверности. Будет! Натерпелся от тебя обмана. Грешила? Не поверю, что без греха он с тебя патреты срисовывал.
— Плевать мне на то, веришь ты или не веришь.
— Вот как?
— Так. Командовать мной собрался?
— Да, голубушка. Своенравности твоей теперь пришел конец. Кайся мне перед образами…
Но Никанор не досказал фразы. Любава наотмашь ударила его по лицу, и он упал.
— Опять покаяния моего захотел? Понравилось, что однажды в церкви перед тобой сдуру каялась?
Потеряв с плеч бобровую шубу, Никанор, заслоняя рукой лицо, отполз к кровати и закричал:
— Не смей драться! Не бей хворого!
— Да замолчи, проклятый!..
Любава схватила Никанора за ворот рубахи и поставила на ноги. Губы его дрожали.
— Кто тебе весть о портретах принес? Правду говори, а то… Карнаучиха послала весть?
— Она, Любавушка.
— Думай, Никанор.
— Прости. Соврал сгоряча. Ревность мне разум застила. Сам узнал про патреты. Странника Осипа посылал про тебя разведывать к Карнауховым. Ихная кухарка водила Осипа по дому. За труды Осипу красненькую дал.
— Паскуда ты, Никанор.
— Позабудь про то, говорил из-за ревности.
— Этого тебе никогда не забуду. Завтра ноги моей здесь не будет. Не хочу с тобой жить, ежели мне не веришь.
— Верю, родимая… Чистая моя голубица. Сплетки людские мне ум путают. Прости старого дурака, что осмелился сомневаться в твоей верности.
— Не скули. Спать хочу. Не видишь — перепила малость.
— Ложись, голубушка, в постельку. Постельку сейчас поправлю.
— Не тронь. Поутру приведи ко мне этого Осипа, сама с ним поразговариваю.
— Как велишь.
— А теперь не вертись перед очами мелким бесом. Сбегай живо на кухню и принеси студеного кваса.
— Принесу, принесу, голубушка.
Никанор, забыв про боль в пояснице, торопливо вышел из горницы. Оставшись одна, Любава прошлась и остановилась перед иконами. Хотела перекреститься, но вместо этого закрыла лицо руками и спросила себя вслух:
— Господи! Неужели Кириллу не понадобится моя любовь?..
Стены в спальной комнате Василисы Карнауховой отделаны полтавским дубом. Высокие окна и двери наглухо занавешены синими бархатными гардинами, а напуски из пышных складок обшиты бахромой и перехвачены потемневшими серебряными шнурами. Ворс на бархате гардин местами вытерся, а может быть, плешинки на них появились от моли, но, несмотря на это, они совсем не потеряли своей пышной торжественности.
Около камина на медвежьей шкуре — кресло-качалка. Посредине комнаты круглый стол, на нем чернильный прибор, хрустальный подсвечник на четыре свечи. Вокруг стола диван и четыре кресла. У глухой стены — кровать резного ореха под бархатным балдахином. Возле кровати — туалет и круглое овальное зеркало в раме из слоновой кости.