Над свечами шевелились огненные цветки. В камине языки пламени облизывали сухие поленья. Дверь комнаты распахнута в темноту коридора, доносятся звуки музыки.
Василиса Карнаухова лежит на кровати, обложенная подушками. Страдает от приступа ревматизма, нажитого в мочажинах Урала и разворошенного в старческих ногах на ухабах зимних российских дорог.
В кресле, придвинутом к кровати, сидит старуха Анисья Степановна Ведеркина — управительница всех золотых промыслов Карнауховой. До того, как Анисья попала на Урал, она жила в селе под Москвой. В Отечественную войну потеряла мужа и сына, верховодила партизанами, помогала армии Кутузова истреблять врагов на лесных дорогах. За проявленную доблесть была освобождена от крепостного хомута. Встретившись с Василисой Карнауховой, пошла бродить с ней по уральской земле.
Двадцать третий год жила Анисья в Уральском крае, правила приисковым людом, на свой вкус обламывала любые характеры.
На промыслах Василисы Карнауховой работали мужики и женщины, но верх над мужиками держали женщины. Все смотрители на приисках — женщины, старшая над всеми — Анисья, по людскому прозвищу Самородные Сапожки. Дали ей это прозвище люди за то, что шагала на тропах Урала в сапогах, на голенищах которых нашиты узоры из мелких самородков. Обликом Анисья все еще видная, хотя волосы ее седые и лицо заштриховано морщинами.
С середины февраля Анисья почувствовала в дуновениях ветра одной ей понятные запахи идущей весны. Она приехала в Екатеринбург в гости к хозяйке, чтобы, не торопясь, за обедами и чаепитиями обсудить с ней, как начинать новый год на золотом деле. Вышагав в главные доверенные, Анисья уже давно имела свою копейку на старость, давно могла сама, намывая золото, жить хозяйкой. Но дружба с Василисой Карнауховой не позволяла покинуть госпожу, которая с первых дней одиночества Анисьи относилась к ней по-родственному.
Богатство Карнауховой Анисья считала своим богатством, так как собственными глазами видела, что ее имя не на последнем месте в завещании хозяйки.
Порядок на промыслах Анисья установила железный. Когда кто-нибудь пробовал жить не по ее порядку, кулак Анисьи тотчас вразумлял виновного.
Ее плеть плясала камаринскую даже на спинах чужих приказчиков. Характер Анисьи однажды узнал и «кыштымский волк» — Гришка Зотов. За недоброе слово о Карнауховой Анисья вытащила его из-за свадебного стола и скинула с крыльца в крапиву. А всесильный Зотов даже голоса не подал из зарослей жгучей травы.
У Анисьи был свой закон: для нее не было виноватой женщины, она считала, что в женском сердце и уме без мужской обиды и обмана ничто темное и недоброе гнезда не свивает. За этот закон мужики ее не любили…
Неспешно текла беседа двух женщин.
— Как видишь, Степановна, задумала дело немаленькое. Порешила не подпускать иноземцев к золоту и платине, — проговорила Карнаухова.
— Это понятно. Только дозволь сказать.
— Говори.
— От всех иноземцев не убережешься. Ты станешь не допускать, а другие хозяева за ручку их за собой к золоту приведут.
— Для меня главное — к жирным пескам не допускать. Сама знаешь, какие исовские прииски. Какое там богатство схоронено, одному богу ведомо. Нелегко мне удалось их прибрать. Питерские сановники, когда торг с Шумиловым вела, сколько мне палок в колеса совали, но, как видишь, все переломила. Теперь исовские пески с платиной мои. Власть над платиной впервые за всю жизнь в мужские руки отдала.
— Чего сказала? — удивленно спросила Анисья, не поверив своим ушам. — Кому доверила?
— Тихону Зырину.
— Ух ты! Да как уговорила вольного волка от лесу отказаться?
— Не верится? По правде сказать, у самой дух перехватило, когда Тихон согласие дал. Состарился, вот и решил тихонько жить. Для нас с тобой платина — дело новое, темное. А Тихон, кажись, в ней смыслит, ну а если чего и не знает, то додумается. Людей туда перегонять не стану. Но одного мужика оттуда к тебе все же перекину.
— Говори. Удивляй одним разом.
— Смотрителя Стратоныча.
— Слыхивала про него, — нехотя произнесла Анисья.
— Брови не хмурь. Сучкастый мужик. Приглядывать за ним тебе придется в оба глаза, потому до нашего брата, женщин, как лиса до курятины охоч. Водится за ним главное зло: деньгу любит, а наживать ее норовит вороватостью. Старым хозяином так приучен.
— Куда его перекинешь?
— Смотрителем на мраморные каменоломни.
— А Серега Ястребов чем тебе не угодил, что хочешь парня обидеть?
— Упаси бог. В мыслях такого не имею, чтобы Серегу обижать. Надумали мы с Ксенией его мастером сделать. Понимай. Чтобы он, кроме ваятельного дела, ничем другим не занимался. Сереге надо в его таланте волю дать.
— Поняла. По-ладному надумали. Парень обрадуется. Не по сердцу ему в приказчиках ходить. Характер у него восковой. Всякий плут норовит его обойти, а он по доброте на своих плечах немало чужой работы выносит. О Сереге-то наверняка Ксюша надумала, а ты только поддакнула?
— Угадала. В таланте Сереги Ксюша души не чает.
— Что и говорить. Надумали дельное. Но мне охота знать: кумекает ли Стратоныч в мраморе?
— Научишь. Одно знаю, что порядок на каменоломнях будет. Но посматривай за тем, чтобы он по-шибкому на людей зубы не скалил: забить человека — ума не надо, а вот чтобы прибыток от него заиметь, помыслить должно. Так ты за ним доглядывай.
— Одного догляда мало. Взглядом ему зубы не притупишь.
— А о другом, матушка, не мне тебя учить. Зачешется у тебя кулак — и на спине Стратоныча его почешешь.
— Тоже верно.
— А вот личико твое, Степановна, мне ноне не глянется. Какой тебя по осени повидала, такой ты и осталась. Видать, волосы чаще мыть стала, потому примечаю, будто в них седины больше завелось.
— А уж на тебя, хозяюшка, прямо и глядеть тошно. Ну что это такое: подругу принимаешь, лежа в постели? Глаза твои все пуще от лазури отцветают. Воробьиные лапки возле них развела. Неужли в зеркале морщинки не углядываешь?
— Старею, Анисьюшка. С горки скатываюсь.
— Эку новость сказала. Не поддавайся старости. Из разума лишние беспокойные думы прогоняй. Пусть их заместо тебя Ксюша в своем уме таскает.
— А какие у меня лишние думы? Примечаю, что Ксюша возле золота старается моим шагом шагать, но, притомляясь, мельчит шаг, да и по сторонам лишку оглядывается. Тебе ли, Степановна, говорить, что пугливость возле золота — самое плохое и гиблое дело. От страху кулак не туго сжимается, золото сквозь пальцы просыпается.
— Я что-то в Ксюше пугливости не примечала. Но другое приметила. Пора ей сердце любовью занозить, да такую занозу в него вогнать, чтобы из глаз слезы брызнули. Она по-столичному любовь заводит. А любовь нашу бабью надо в сердце гнездить.
— Ловко высказала. По-правильному говорить можешь, а сама почему себя любовью не тешишь?
— Я ее под Москвой сожгла. Свое тепло любви за один раз мужу и сыну отдала. Здесь во мне сердце стучит, чтобы тело в гроб не легло. Последним моим сердечным теплом дружбу нашу угреваю.
Встретились взглядами две подруги и прикрыли глаза. Раздумались. Каждая о своем.
Но вот Анисья громко кашлянула и проворно встала на ноги. Вытерла глаза кулаком, отошла к камину.
— Состарились мы с тобой, Василиса Мокеевна. От погляда друг на дружку мокреть в глазах разводим. — Заложив руки за спину, Анисья прошлась по комнате, прислушалась к музыке. — Экое уменье у немца эдакую трогательную музыку выигрывать. Вчера ее слушала, и казалось мне, будто в лодке по тихой заводи плаваю. — Походив, Анисья остановилась у кровати, пригладила руками волосы. — Все забываю спросить, как в городе люди взглянули на то, что иноземца заместо платины кукишем угостила?
— Многим это не поглянулось. Особо тем, кто около себя таких компаньонов заводит. Седой Гусар злобой исходит. Сказал, что из-за жадности в уральской земле богатства гнить заставляю. Не нравлюсь Гусару за то, что не отдаю ему медную руду.
— По пути к тебе тоже кое-что слыхала. Управитель Муромцева, тот усатый, Комаром еще народ кличет, про тебя так сказал: ваша хозяйка высоко занеслась, ведь государю такая заносчивость обязательно не понравится; государь велит всякого иноземца уважать. Выслушала его учтиво и ответ словесный выложила.
— Чего сказала?
— Сказала, что мы, русские люди, дельным иноземцам за науку седальные места в благодарность плетью не хлещем. Поим и кормим за пользу до отвала. Дозволяем им комодами отращивать пузо, деньгами задариваем, в шелка обряжаем. Сказала еще, что ворюг иноземных по зубам и рукам стукаем, потому иноземец ноне в край лезет вороватый. Не велела ему беспокоиться о твоей судьбе из-за того, что ты высоко занеслась. Сказала, что Карнаучиха куда залезет, оттуда не упадет. Насчет царских дум об иноземцах промолчала оттого, что с царем незнакома и ни разу с ним не беседовала.
— А как управитель ответ выслушал?
— Только и смог сказать, шевеля своими тараканьими усами, что я очень смело разговариваю, да еще о таком, о чем мне и думать непозволительно. Нет у него храбрости передо мной. Потому… — Анисья скосила глаза в угол комнаты.
— Чего замолчала?
— Замолчала. Не надо тебе про такое знать.
— Вон как? И то заметила, что ты какая-то молчаливая стала. Пятый день в доме живешь, а про приисковые дела ни гу-гу.
— А это с умыслом. Чтобы возле тебя подольше побыть. Расскажи все сразу, ты и скажешь, чтобы восвояси в Ксюшино убиралась. Мне возле тебя побыть охота. По паркетным горницам да по коврам вдоволь походить. Окромя всего, ты сейчас хворая, сказами беспокоить тебя нельзя. Брякну по привычке что не так, а ты разволнуешься. Дочь твоя сразу сказала, чтобы твой душевный покой ничем не тревожила.
— За Ксеньину спину не хоронись. Позову ее, живехонько тебя во вранье изобличу. С муромским управителем часто видаешься?
— Не забываем друг друга. Нельзя. Соседями стали. Он ноне один в Старом заводе зимует. Гусар больную жену в город перевез.
—