— Пухнут богатеи от золота, вот и дуреют, — поддакнула Анимаиса.
— Господь с ними. Осуждать их не станем. Потому вчерась я тоже в компании с ними дурела.
Старуха вернулась с кринкой молока на серебряном подносе.
Анимаиса подала Харитоновой со столика хрустальный стакан, но Мария Львовна стала пить молоко прямо из кринки, белая струйка сбежала ей на грудь. Напившись, она поставила кринку на поднос и, вздыхая, легла.
— Еще станете кушать аль унести? — спросила старуха.
— Унеси, — ответила Харитонова.
Старуха, поклонившись, боязливо взглянула на Анимаису и ушла. Мария Львовна, лежа, потянулась:
— Ух ты! В животе от блинов тяжесть, будто кирпичей наклали.
Анимаиса умильно улыбнулась:
— Не печальтесь. Молочко блинную слипкость разведет, окромя того, вас травяным отваром попою.
— Чем хочешь отпаивай, только помоги мне к вечеру оправиться. У меня в доме нынче званый бал. Сам генерал быть обещался. Народу всякого, конечно, до лешего наберется. Все приползут, потому Седой Гусар обещался с женой явиться.
Анимаиса всплеснула руками:
— Быть того не может! Она ж у него полоумная.
— Может, ежели говорю. Это тебе, милая, не фунт изюму. Ее никто ране в глаза не видал, а вот Харитонова ее к себе в гости залучила. Шесть годков про нее разговор по краю.
— Да как же с полоумной-то решился на бал прибыть?
— Ко мне и с мертвой придут, ежели пальцем поманю. По крови я, чать, Расторгуева. Дочка Льва Расторгуева. А от имени моего батюшки, царство ему небесное, до сей поры эхо гремит по всему Хребту. Какой час-то?
— Одиннадцатый на исходе.
— Батюшки! А молчишь. Шли скорей Клашку волосы чесать. Погоди. Сперва помоги ладом подняться. Пусть сегодня меня в постели чешет.
Анимаиса, обхватив Харитонову, приподняла, удобно посадила в постели, обложив со всех сторон подушками.
— Пошла я, матушка-барыня?
— Ступай.
Харитонова, прищурившись, осмотрела комнату. Улыбнулась, когда увидела, что на голову статуи греческой богини нахлобучена, как папаха, ее муфта из бобров. Задумалась об инженере Хохликове. Прикрыла глаза, вспомнив, что целовалась с ним в возке, когда тот провожал ее домой с бала, который давал управитель Верх-Исетского завода. Вскоре Анимаиса вернулась к Клашкой. Девушка, шмыгая носом, поклонилась хозяйке и тихо сказала:
— С добрым утречком.
Харитонова вздрогнула, потеряла нить воспоминаний, открыла глаза, сухо проговорила:
— Чеши лучше. Помни, что не на кобыле гриву чешешь. Волос не рви.
— Упаси бог…
— Упаси бог! Плохо он тебя пасет, ежели вчера целый пучок моих волос надрала.
— Секутся они у вас.
— Без тебя знаю. А ты легче с ними орудуй.
Девушка залезла на кровать. Начала приводить в порядок волосы хозяйки. Харитонова тут же потребовала:
— Покажи гребешок.
— Чистехонек. Ни единого волоска к нему не пристало.
— Покажи гребень!
Она выхватила из рук девушки гребень и осмотрела.
— Темень какая! Анимаиса, распахни шторы.
Опочивальню залили яркие солнечные лучи, донесся звон бубенцов с колокольцами.
— Неужли с утра катаются? — удивилась Харитонова.
— Да, всю ночь не переставали, — пояснила Анимаиса. — После блинов охота песни горланить. Слыхала, что за вчерашний день осьмнадцать душ на пруду подавили. Экое дело творит вино. Люди с лошадьми наперегонки гоняются. Прямо светопреставление.
Прислушиваясь к шуму улицы, Мария Львовна гладила спину кошки, а та, мурлыча, бодала ее обнаженную грудь.
— Ишь как отяжелела! Каких-то мне на этот раз котяток принесешь?
Анимаиса сердито сказала:
— Добрых не жди, матушка-барыня. Оженилась животная на сей раз с мурашкинским котом.
— А как он к нам попал?
— Исай перепутал. Велела ему от Муравиных кота достать, а он от горного инженера Мурашкина кота приволок.
— Стало быть, руду с золотом смешал. Какой масти кот?
— Кот неплохой. Рыжий, как огонь, прямо сатана огненная.
— А это неплохо. Может, котята редкой масти будут, — усмехнулась Харитонова.
— Ден через десяток увидим.
— Поглядим, что за котятки будут у Пушинки. Сестрица Катенька спит?
— Спит. Разбудить велите?
— Пусть почивает. Хуже моего вчера притомилась — плясала до упаду. Наскучалась в Кыштыме с ледащим муженьком. Эдакая женщина, а кому в жены досталась!
— Всякому своя судьба.
— Не судьба, а покойного батюшки воля. Он нам женихов высмотрел.
Девушка, закончив чесать волосы, распушила их по плечам хозяйки и спросила:
— Глянец велите розовым маслицем навести?
— Погоди, пусть отлежатся. Ступай. Как встану с постели, позову прическу ладить, тогда и наведешь глянец розовым маслом.
— Как велите.
Соскочив с постели, девушка ушла. Мария Львовна, задумавшись, перебирала волосы на плече.
— Совсем жиденькие стали. Прикрой дверь. Голос у монашки больно докучливый.
Анимаиса притворила дверь.
— Какой наряд велите к балу приготовить?
— В сиреневых кружевах седни гостям покажусь. Ксюшка Карнаухова тоже в кружевном явится, которое мать из Москвы приволокла.
— Баское, поди, платье из Москвы?
— Не видала. Всякое платье хорошо, ежели на красивую бабу надето. Вот и решила надеть кружева к кружевам. Пусть люди судят, на ком они лучше: на Ксюше или на Харитонихе. А теперь, Анимаиса, зачинай меня мять. Во всем теле у меня тяжелое окаменение.
— Мять вас седни не буду, потому в вас блины и винные пары, а вот плечики ваши да спинку ребрышками ладоней, как сечкой, порублю.
— Тебе виднее… Чуть не забыла. На руках у меня кожа шершавится. Перед вечером подогрей молока. В нем немного попарю. Горный инженер Хохликов плясать со мной будет. Понимай. Нельзя мне седни быть ни одним местом шершавой…
По всему харитоновскому дворцу разносится гул людских голосов. В парадном зале свет в хрустальных люстрах слепит глаза. Гости танцуют под два оркестра, но смех и говор заглушают по временам звуки музыки. Вдоль стен расставлены кресла, на них мамаши, тетки, бабушки — все смотрят да судачат по-громкому и шепотком. Во всех покоях большого дворца народ. Всюду звенят бокалы. На балу представлен весь золотопромышленный, горный, чиновный и торговый Екатеринбург. Уже второй час идет веселье, а кое-кто из гостей все еще не появляется, к огорчению хозяйки.
В промерзших окнах шевелятся отсветы горящих масляных плошек, костров, возле которых острословят, переругиваются и хохочут кучера гостей Марии Львовны…
В малахитовом зальце переполошились гости, когда в него вошли Василиса Мокеевна Карнаухова, Ксения Захаровна и Анисья Ведеркина. Мужчины, побросав своих дам, с учтивым поклоном подходили к руке Карнауховой.
Василиса Мокеевна, улыбаясь, медленно шла под руку с дочерью и Анисьей. Со всеми раскланивалась. Мамаши, забыв про дочек, уставились на новых гостей, едва они вошли в парадный зал. Харитонова и Карнаухова расцеловались. Василиса Мокеевна села на свободное кресло в самой гуще гостей, сказала хозяйке:
— У тебя сегодня, Маруся, хорошо.
— Радуюсь, что люди не забывают меня. Мне с ними легче горе мыкать. — Харитонова поднесла платок к глазам.
— Не надо, Маруся. Слезой глаза не мочи, а будь довольна, что гостям весело. Ступай к ним. Обо мне не заботься, не соскучусь. Знакомых полно.
Карнаухова, разглядев в толпе старуху Белобородову, крикнула ей:
— Как здравствуешь, Осиповна?
— Благодарствую, Василисушка. Ты-то как? Слыхала, будто после Москвы постель боками грела?
— И не говори. Ноги мои ревматизма корежила.
— А кто это с тобой, Василисушка?
— Да ты что? Анисью не признала?
— Батюшки! А я-то голову ломаю, кто это с тобой эдакой барыней седовласой в ряд вышагивает. Анисья! Иди ко мне. Взглянуть на тебя охота. Я вовсе слепая стала.
Анисья, протиснувшись между креслами, подошла к Белобородовой, они обнялись и расцеловались.
— И тебя, Степановна, старость догоняет, — качая головой, сказала Белобородова.
— Догоняет, Пелагея Осиповна. Я от нее, а она за мной. И в лесу от старости укрыться не могу.
— Садись подле меня. Поспрошаю тебя кой о чем…
Оркестры заиграли вальс. Ксения Захаровна, отстав от матери, очутилась в кольце молодых мужчин. Когда она закружилась в танце с Петром Хохликовым, гости начали шушукаться. Старуха Шуганова, наклонясь к рябой купчихе-рыбнице Шубиной, тряся головой, зашепелявила:
— Гляди, Дуняша, стыда у бабы нет. С кем пляшет-то!
— Кто пляшет? — переспросила Шубина.
— Ксюшка Карнаучиха!
— А он-то кто такой?
— Не знаешь, что ли?
— Ксюшку знаю, а его нет.
— Хохликов он. Слыхала поди, что с Плеткиным из-за Ксюшки у Зарубиных дрался.
— Про это слыхала. Какой же он? Не разгляжу ладом.
— А ты погоди. Скоро мимо нас закружатся.
— А я слыхала, что Харитониха на Хохликова зубы точит.
— И не удивляйся. Живая она. Думаешь, легко без мужа жизнь коротать? Парень с виду видный. Живем-то один раз. Гляди на Хохликова теперь ладом. К нам они выкруживаются…
В мраморном зальце тоже людно. В полутемном углу собралось несколько промышленников. Все изрядно навеселе. Высокий, словно на журавлиных ногах, вихрастый бородач Грудников, тыча пальцем в грудь сидящего с ним рядом лысого толстяка Муравина, выкрикивал:
— Говорю тебе, что на Хребет к золоту дворянский Гусар приполз!
— Вранье!
— Даты что, мне не веришь? Глядите на него, православные. Верно говорю, Ростислав Фадеич?
— Значит, гнать этого Гусара в шею! — прорычал глухим басом Муравин.
— Тише ты! Ревешь, как медведь, на весь покой, — останавливал Ростислав Фадеич.
— Не пускать его к золоту! Наше оно! — продолжал рычать Муравин.
К промышленникам подошел грузный хромой старик Зарубин.
— А ты не больно пужайся за золото, Тихоныч. Пускай Гусар ссыплет денежки в песок. Не первый он и не последний. Завсегда помни, что на Поясу вымывать золото зачали купцы. Золото в дворянских карманах не держится.