— Все одно надо гнать! — мотая головой, ревел Муравин.
— Да чего ты затвердил одно и то же. Гнать да гнать! — осерчал Зарубин.
— Потому мне жалко золота, — всхлипнул Муравин. — Чего к нему чужаки лезут? Наши деды его из божьих рук получили. Жалко мне золота. Слезы меня долят. Михей Гаврилыч, вытри мои слезы, потому платка в кармане нащупать не могу. Обронил где-то.
Дремавший в кресле Михей Гаврилович, не открывая глаз, отмахнулся от Муравина. Муравин опять что-то сказал, но его никто не слушал, ибо внимание всех привлекли к себе вошедшие Харитонова и Ксения Захаровна в окружении именитых людей города. Харитонова говорила, по-видимому, о чем-то забавном, так как Ксения заливалась смехом. Потом вся компания вошла в полумрак другого покоя, а Ксения возвратилась в парадный зал. Мария Львовна под руку с Хохликовым замедлили шаги и остановились у колонны, возле которой в фарфоровом вазоне стояла пальма.
— Мария Львовна, вы сегодня очаровательная, как эта пальма, — шепотом сказал Хохликов.
Харитонова громко воскликнула:
— Вы невозможны!..
— Фу, черт возьми, поспать не дадут! — раздался басовитый голос с кресла, стоящего рядом с ними.
— Мы вас не приметили, — сказала Харитонова.
— А я ваших секретов не слыхал.
— Кто это? Не разгляжу никак, — пыталась узнать сидевшего в кресле Харитонова.
— Как кто? Я, Марья Львовна, Степан Хомутин. С тоски, дорогая хозяюшка, вдоволь у тебя зелья всякого нахлебался. Вино меня здорово нагрело. Удавленника опять скоро будете хоронить.
— Бог с тобой, Степан Василия.
— Истину говорю. Хомутин вот-вот удавленником станет.
— Да будет тебе! Веселье кругом, а ты про такое речь заводишь. Как можно? Пойди лучше в трезвую горницу да сосни малость. Там служки тебе диванчик, а то и постельку укажут.
— Нет, Марья Львовна, сделай милость, послушай меня. Свою смерть нехристианскую чую. За долги Седой Гусар у меня медные рудники заберет. Коршун Гусар. Заклюет Хомутина.
Харитонова махнула рукой:
— Мне тоже должен, но я тебя обижать не собираюсь. Я женщина сердобольная. Начнет тебя Гусар прижимать, вступлюсь и не дам ему твоей рудой завладеть. Не печалься, Степан Василия. Харитонова за твоей спиной. Мне ты больше должен?
— Больше.
— А посему считай, что руда до той поры будет твоя, пока сама не надумаю ее за долг отобрать. Нынче мне руды не надо. О петле думать брось. Помни, за тобой Харитонова стоит.
Рядом послышался шепот, она обернулась:
— Кто это к нам крадется?
— Я, повелительница. Недорезов Николай. От кого Хомутина заслоняете?
— От беды.
— Его нельзя спасти. Он в руках Гусара жертва вечерняя.
— Вот что, Николай Иваныч, вовремя ты подошел. Продай мне твои медные рудники.
— А на что они вам, моя повелительница? Неужли желаете Гусару ножку подставить?
— Продашь?
— Да они у меня в запустении.
— Беда поправима. Согласен?
— Подумать надо. Голова у меня сейчас тяжелая-тяжелая.
— Я тебя не тороплю. Думай. Мне надо только твое согласие на будущий разговор.
— Ладно. На все согласен. Бери мою медь. Потому все одно к ней Гусар лапу тянет.
— Спасибо. Господин Хохликов и Хомутин свидетели твоих слов, Николай Иваныч.
— И без свидетелей от сказанного не отопрусь. А вот ты, Степа, должок мне отдай. Деньги должен небольшие, но все равно деньги.
— Сколько он тебе должен? — спросила Харитонова.
— Ни копейки, Марья Львовна. Это его на испуг беру. Он всем должен, а потому и пужается. Обреченный человек. Приговор подпишет себе трусливостью. Дурак он. Не может понять, что мы его все обидеть Гусару не дадим, потому наш он. Нам он свой брат, а Гусар нам чужак.
В зальцу вошла Ксения Захаровна; увидев беседующих, подошла к ним:
— У вас секреты?
— От вас нет секретов, Ксения Захаровна. Хозяйка сейчас у меня медные рудники выторговала.
— Значит, окончательно согласны? — обрадовалась Харитонова.
— Согласен. Айда покупку обмывать.
— Обмывайте на доброе здоровье. Вина у меня хватит, а вот во мне для него места нету. Поглядите, какая бледная.
— Вам бледность к лицу, — вкрадчиво сказал Недорезов.
— Помилуйте меня, Николай Иваныч. Обмывайте без меня.
— Ладно, так и быть. Тогда заступайте ее место, Ксения Захаровна. Обучите меня по-столичному пить.
— Пойдемте. Только знайте, что на Урале у нас лучше пьют.
— Вот это женщина! — Недорезов взял Ксению под руку и вышел с ней.
Харитонова томно посмотрела на Хохликова:
— Нигде мы с вами, Петя, не можем найти укромного уголка. Но вы не печальтесь. В сердце моем вы уже нашли себе заветное местечко.
Бал продолжался.
В парадном зале сестра Харитоновой, Катерина Львовна Зотова, в паре с Григорием — сыном купца Чечёткина — отплясывала русскую огненно и вдохновенно. Гости, захваченные танцем, неистово хлопали в ладоши. И вдруг Катерина Львовна остановилась: она увидела в дверях Седого Гусара под руку с женой. По залу пронесся приглушенный гул удивления. Жена Муромцева была в голубом платье. Глаза у нее тоже голубые. Волосы золотыми прядями падали на плечи. Муромцев подвел жену к Карнауховой:
— Разрешите, Василиса Мокеевна, познакомить вас с моей супругой, Еленой Павловной.
Карнаухова, встав, слегка поклонилась ей, пожала протянутую холодную руку.
— Вот какая она у вас. Счастлива, голубушка, повидать вас.
Елена Павловна смотрела пристально на Карнаухову. По спине
Карнауховой от ее взгляда пробежали мурашки. В зал вошла Харитонова, увидев Муромцевых, махнула оркестрам рукой. Зазвучал вальс. Муромцев поклонился жене. Обнял стройный стан, закружился в вальсе. Ни одна пара больше не танцевала. Все наблюдали за Муромцевыми. Катерина Львовна подошла к сестре и сказала:
— Дыхание у меня захватило, как ее увидала.
— А я просто глаз от нее оторвать не могу. Смотри, живая, а взгляд как у покойницы. Слава богу, увидал Катеринбург жену Гусара. Красавица. Другого слова не скажешь. Понять не могу, отчего это женская красота дуракам, подлецам да зверям достается…
Около одиннадцати часов, когда веселье было в разгаре, в зал, звеня шпорами, вошел адъютант главного горного начальника края и, подойдя к Марии Львовне Харитоновой, сидевшей с Карнауховой, подчеркнуто учтиво поклонился:
— Его высокопревосходительство генерал Глинка приказали мне принести вам, Мария Львовна, извинения за невозможность для него посетить бал. В настоящее время его высокопревосходительство заняты беседой с фельдъегерем, только что прибывшим из Санкт-Петербурга с необычайным для нашего края известием.
Офицер сделал многозначительную паузу, чтобы последующими словами произвести необходимый ему эффект.
— Его величество государь император Николай Павлович дали свое монаршее соизволение на посещение Уральского края наследником цесаревичем и великим князем Александром Николаевичем.
Слова офицера четко разносились по притихшему залу.
— Честь имею кланяться, Мария Львовна.
— Но разве вы не разделите наше веселье?
— Лишен возможности. Прошу извинить. Лишен возможности. Снова, учтиво поклонившись дамам, офицер покинул зал. После
его ухода еще минуту стояла тишина, и вдруг, разрушив ее, грянул оркестр.
Бал в просторном дворце Марии Харитоновой продолжался…
ГЛАВА ОДИННАДЦАТАЯ
1
В карнауховском доме венецианские окна серебряной гостиной фонарем выдавались в березовую рощу. Стены гостиной обиты штофом, завешаны гобеленами, вытканными в Бельгии в годы семнадцатого века. Мотивы рисунков на них — все больше рыцарские турниры. Переменно расставлена мебель красного дерева с обивкой из золотой парчи. Продуманно размещены горки с серебром, финифтью и хрусталем.
В оттаявшие от зимних узоров стекла окон проникал в гостиную мутный свет хмурого утра.
На диване сидела Карнаухова. На ней платье из черного муарового шелка. На стене, над диваном, портрет Василисы Мокеевны в подвенечном наряде, исполненный крепостным художником. Теперь Карнаухова мало схожа с той, на портрете, в глазах старухи не осталось и следа прошлой радости, так мастерски и живо запечатленной в глазах портрета.
У окна стояла Любава Порошина в темном сарафане. На ее шее изумрудное ожерелье. Любава, скрестив на груди руки, не шевелясь, задумчиво глядела, как за окном сквозь густую пелену падающего пушистого снега едва маячили березы в саду — зима, уступая права весне, все еще старалась забелить землю. Не оборачиваясь к Карнауховой, не отрывая глаз от туманной завесы, словно высказывая давнюю обиду, тихо говорила:
— Думаешь, не знаю, думаешь, не чувствую, почему, вернувшись домой, не подала мне вести о своем приезде?
— Сказала тебе сейчас на родном языке о причине молчания. Хворала. Ногами маялась. Ежели мне не веришь, Ксению спроси.
— Иной раз мать с дочерью заодно стоят. Правду от меня укрыть хотела.
— Про какую правду намекаешь?
— Что Кирилл нынче по весне домой не приедет. Вот какую правду.
— Приедет.
Любава обернулась. Отошла от окна. Остановилась у дивана. В ее глазах надежда.
— Когда приедет?
— Этого не знаю. Должно, как всегда, падет снегом на голову.
— Врешь поди?
— Не позабывай, голубушка, что я тебе не одногодка, Христос тебе навстречу, а посему разговаривай со мной как подобает.
— Правду говоришь. Совсем одурела. Дома от мужниной ревности голова кругом ходит, а тут еще тоска по Кириллу. Тошно мне без Кирилла жить, Василиса Мокеевна. Мучаю себя всякими думами о нем. Больше всего боюсь, чтобы какая баба в его судьбу не впуталась. Как подумаю про такое, совсем разума лишаюсь.
— Зря думаешь про такое. Не до баб сейчас Кириллу. Работой да обучением занят. С художником Венециановым дружбу водит и обучается у него живописи. А какие он портреты пишет! Живые люди на холстинах!