— Посмотри. Собрал, кажется, все виды.
Генерал развязал мешок. Дорофей Квашнин, засунув в него руку, вынул горсть кристаллов, генеральская рука тоже нырнула в мешок.
— Все они сырцы, Дорофей. Что скажешь про камешки?
— Скажу, что есть среди них дельные.
— А почему хмуришься?
— Прикидываю, успею ли выполнить заказ. Камешков тут немало. Все разные. А вам известно, у меня для каждого камня полагается своя грань.
Генерал покачал головой и сказал с укором:
— Понимай, кому подарок делаем!
— Я не отказываюсь. Попрошу только дозволения, чтобы ускорить дело, кое-какие сырцы заменить уже готовыми, одинаковой породы.
— Делай с ними все, что хочешь, главное — успеть.
— В краю я не один мастер. Есть такие, кои лучше моего гранят камни. Мастерами край не обеднел… Может, им передадите заказ?
— Знаю, что много у нас мастеров. Но знаю также, что славится на Урале «фасетка Квашнина». Вот я и приехал.
— За честь благодарю. Да вот Карнаухова еще заказ дать собиралась. Сейчас ногами мается, так просила к ней наведаться. А ехать, прямо скажу, страшновато.
— Почему?
— Неужли не знаете ее повадок? С уросом женщина. Выдумщица. Поди, такое надумала, что и изладить не под силу. Чудная старуха. У самой есть гранильщики. Сергей Ястребов у нее, а как задумает поделку, так и шлет за моим советом. Сговориться с ней трудновато. Превеликая спорщица.
— С этим согласен. По характеру кремень. А ум какой! Упаси бог от такого бабьего ума. Когда к ней собираешься?
— Сегодня думал. Веселый денек для пути.
— Хорошо, Дорофей, подвезу тебя. А теперь продолжим наш деловой разговор. Вон та ваза из раухтопаза, надеюсь, не внучкина работа?
— Та ваза старинная.
— Понимаю. Может, дед изготовил?
— Угадали.
— И цена на нее должна быть тоже старинная.
— Ее для себя берете?
— Намерен подарить ее высокому гостю в свите наследника. Отдашь вазу?
— Отдам. О цене за нее подумаю.
— Ты добрейший человек.
— Не для всех. К вам у меня свой подход.
— Почему?
— Да уж потому только, что вы краю главный начальник. Да еще какой!..
— Какой же?
— Да уж такой. — Дорофей развел руками. — Судить вас не стану. На то вы и генерал. Легко в нашем омуте чертям на хвостах петли завязываете…
Генерал рассмеялся:
— Веселый ты человек, Дорофей! Постараюсь бывать у тебя чаще, но, конечно, не всякий раз буду брать у тебя малахитовые шкатулки и вазы из раухтопаза. Ну, иной раз… — Генерал неопределенно повертел в воздухе пальцами.
ГЛАВА ДВЕНАДЦАТАЯ
1
Старый завод — главная вотчина Муромцева на Урале — раскинул свои селения по берегам большого пруда. Вокруг завода стены лесной глухомани. Старый завод основан раньше, чем демидовский Невьянск, ибо на нем заводское устройство начало выплавлять железо еще в XVII веке.
Вокруг завода неоглядные лесные чащобы укрывают горные увалы, лога, речки, болота и озера. По лесам проходит никем не означенная межа соперничанья между Муромцевым и Карнауховой.
В одиннадцати верстах от плотины завода начинаются промыслы Василисы Мокеевны, растягиваются на многие версты, сначала по берегам широкой реки, а потом по оврагам, прорезанным горными речушками с золотоносными намывами.
Карнаухова пришла в эти места в годы, когда преемники почившего промышленника грызлись из-за дележа наследства, когда Муромцев, оттеснив всех, стал на Урале единоличным хозяином Старого завода. Василиса Карнаухова крепко укоренилась подле владений Седого Гусара.
Муромцев, одержимый стремлением завладеть уральской медью, именно из Старого завода совершал набеги на все медные месторождения края. И всего только лет шесть назад узнал, что совсем близко, в горах, лежит лучшая медь. Но лежит она на земле Карнауховой. Медь, о которой так долго мечтал Муромцев, и которая в одно мгновение могла принести ему столь желанную славу, была рядом…
Хозяйский дом с колоннами окружали старые раскидистые липы. Из его окон селение завода и пруд видны как на ладони.
О доме исстари бродило в народе недоброе слово. Многое можно услышать про его подвалы с тайниками. Завелось в этих подвалах страшное для работного люда еще при давних хозяевах. Муромцев лишь перенял по наследству заведенный образ пыток, прибавил к ним свои новшества по истреблению на заводе крамольного духа. Стремясь к осуществлению заветной мечты о меди, Муромцев метался по краю в поисках ее залежей, находя их, наталкивался на различные препятствия, осилить которые у него не всегда хватало сил. Часто, потерпев неудачу, он предавался пьянству в компании своего управителя — Комара. Пьяный разгул Муромцева тянулся неделями. Тогда от истязаний по заводу шел стон: Муромцев запарывал целые улицы, вымещая злобу за свои неудачи на спинах ни в чем неповинных людей.
Необъятным шатром укрыла Старый завод темная звездная апрельская ночь. Ветер, высвистывая протяжную мелодию, гулял в хозяйском парке, мотая ветви лип с набухшими почками. Как немазаные телеги, скрипели старые деревья.
В кабинете хозяина на столе горели свечи. Полумрак углов походил на дым. На стенах ковры. Муромцев в халате стоял у окна, всматривался в ночной мрак. Видны ему на берегу пруда тусклые огоньки в окнах избушек, а за ними безбрежная темень. Муромцев был уверен, что в этой темноте для него нет ничего доброго, в ней укрылась людская ненависть всего подвластного ему крепостного народа. Только неделю назад он прискакал в барский дом на взмыленной тройке, чтобы вести розыск о пожарах на заводе и обвалах на шахтах. Вот уже неделю из подвалов дома выносили людей, потерявших сознание, исхлестанных приказчиками Муромцева, но, несмотря на изощренные пытки, заводчику так и не удалось что-либо узнать о виновниках заводских бедствий. Прошлой ночью он сам видел пожар. Сгорели конюшни, а сегодня утром управитель с радостной улыбкой доложил ему, что на лесной дороге поймали старика раскольника, якобы виновника поджога.
Нередко Муромцев, напившись, лично вел допросы. Его душила злоба. Она мешала дышать. Самые мрачные мысли не давали покоя. Он перебирал в памяти недавние события. Который раз вспоминал слова генерала Глинки о ненависти к нему раскольников. Всего один раз довольная улыбка скользнула по лицу Муромцева, когда подумал, что, несмотря на строгое предписание генерала, он не отменил наказа своим людям вылавливать в скитах детей.
У него теперь не было сомнения, что пожары, обвалы, затопления шахт — дело рук мстительных раскольников. Муромцева главным образом пугало то обстоятельство, что с его рудников разбегались рабочие. Они покидали Урал, уходя в неведомую сибирскую тайгу. Муромцев сознавал, что против тайной силы раскола он не нашел еще успешного способа борьбы.
В голове, отуманенной вином, разворошились мысли о далеком прошлом. Опять ясно представилось сумасшествие жены в брачную ночь. Холодок пробежал по всему телу Муромцева, когда вспомнил, как она дико хохотала и вдруг, смолкнув, уставилась на него неживым взглядом.
Прислушиваясь у окна к посвистам ветра и скрипу старых лип, он вздрогнул, услышав сзади себя шаги. Обернулся. Увидел пришедшего управителя. И оглядел его так, словно бы впервые видел.
Перед ним стоял малорослый, жирный, лысый человечек. Его одутловатое красное лицо лоснилось, над губой топырилась рыжая щетина усов. Он тоже был пьяный.
— Чего тебе? — наконец произнес Муромцев.
— Кержака привел.
— Бил?
Управитель кивнул головой.
— Молчит?
— Как покойник.
— Веди сюда.
Пятясь к двери, управитель вышел, и через минуту, склонив голову, чтобы не ушибиться о притолоку, появился в дверях могучий старик с широкой седой бородой. Пришедший с ним управитель держал в руке плеть. У старика руки скручены назад и связаны сыромятным ремнем. Муромцев долго рассматривал богатыря. На нем еле висела порванная белая холщовая рубаха, залитая кровью. Борода во многих местах подпалена огнем. Хмуро и независимо смотрел кержак на заводчика.
— Звать как? — спросил Муромцев.
Не отводя взгляда от заводчика, кержак спокойно ответил:
— Про то Господь ведает. Незачем тебе знать мое имя. Дружбу с тобой водить не собираюсь.
— Из каких скитов на мой завод явился?
Раскольник молчал. Управитель, наклонившись к Муромцеву, угодливо спросил:
— Прикажите стегнуть?
— Погоди, дай сюда.
Взяв из руки управителя плеть, Муромцев прошелся по комнате. Кержак, встряхнув головой, выпрямился и сказал:
— По очам моим стариковским стегай, барин, чтобы они тебя, окаянного, не видели.
— Изволь.
Муромцев сильно хлестнул старика плетью по лицу. Удар рассек кожу на его широком лбу, из раны потекла кровь.
— Бить и то, гад, по-настоящему не умеешь, — с прежним спокойствием произнес старик.
Муромцев, потеряв самообладание, заорал:
— Кто такой? Сказывай, откуда явился на завод?
— Христов сын я. За грехи богом наказан с тобой вместе на земле жизнь вытаптывать.
Муромцев вновь хлестнул старика. Бил и слышал его спокойный голос:
— Шибче бей, слабосильный барский ублюдок.
— Зачем на завод пришел? — кричал Муромцев.
— На тебя поглядеть пришла охота. Себя тебе показать. Чтобы, взглянув на меня, понял, что ты вошь на нашем теле. Гляди, какой я. В кулаке твою головенку, как огурец, раздавлю.
— Зачем на завод приходил?
— Спалить тебя приходил.
— Кто подослал?
— Совесть моя послала. Не удалось дом твой запалить, так конюшни сжег. Тоже твое добро. Жалею, что не удалось тебя в дому спалить. Другие тебя спалят.
Муромцев закричал во весь голос:
— Врешь! Всех вас этим летом в лесах пожгу!
— А мы и сожженные станем по твоему следу ходить. Не таких, как ты, притаптывали. Перед нашей силушкой сам Демидов шапку снимал. А ты ему не чета.
— Врешь! Всех вас на колени перед собой поставлю. День и ночь будете работать. Старую веру из вас вытравлю. Христа в себе признать заставлю. Иконой для вас стану!