— Нишкни, сволочь барская. — Кержак зло плюнул в лицо Муромцеву. — Вот какая ты нам икона!
Комар, подскочив к Муромцеву, платком отер его лицо.
— Сейчас же его удушить! — прохрипел Муромцев.
— Не беспокойтесь. Веревочка уже готова…
— Удушите меня, а назавтра новый кержак мое место заступит. Придет за твоим дыханием. Нам мученическая смерть — радость. Она в нас веру крепит, а об нее антихрист голову расколет. Боишься меня, потому и велишь удушить.
Раскольник захохотал. Не помня себя от злости, Муромцев с кулаками кинулся к старику, но не ударил, а только заскрипел зубами. Раскольник хохотал:
— Укусить хотел! Горло мое хотел вырвать. Цари нас скопом грызли, да не загрызли.
Срок прибытия на Урал наследника приближался. Все «столпы» горной власти — от главного горного начальника до самого захудалого чиновника на казенных заводах — сбились с ног.
К концу апреля, к удовольствию губернатора, градоправителей и сельских старост, на дорогах края, по которым должен проследовать высокий гость, ухабы были засыпаны, канавы прорыты, гати проложены, деревни подчищены, мосты сколочены и даже подкрашены верстовые столбы.
И все же в крае не было покоя.
Волновались владельцы крепостных: они понимали, что работный люд, приводимый плетями к повиновению, только с виду казался замиренным. Все помнили, как в год приезда царя Александра народ показал свою непокорность хозяевам. Уже тогда смельчаки совали в руки царской свиты бумаги с жалобами на беззакония. Неприятные бумаги в руки царя не попадали, но за то, чтобы они залежались в карманах сановников, хозяевам приходилось платить большие деньги.
Многое волновало и генерала Глинку, больше всего — неспокойствие на заводах и приисках. В очереди его волнений стояло также и пестрорылое взяточничество и казнокрадство подвластного ему чиновничества, о которых он хорошо знал. За сим шли «крайности» на заводах приказчиков, полиции. Замыкала цепочку тупая вороватость старост. Все это тревожило генерала: везде тонко, не знаешь, где порвется.
Осведомленные о беспокойствах генерала городничие, пристава и стражники, загоняя лошадей, рыскали по заводам, вынюхивали крамолу в народе, лупили нагайками направо и налево. Особо непокорных хозяйской воле ковали в цепи, увозили в шахты заброшенных рудников, в укромные лесные места, близ которых на уральской земле не отпечатается след коляски наследника престола.
Заводчики и промышленники всеми способами прятали улики издевательств над крепостными. Чиновники всех рангов старательно очищали собственные мундиры от жирных пятен. С помощью попов они засылали в народ разных странников, монахов-провидцев и просто «божьих людей». А те к своей болтовне о воле божьей, о тленности и греховности людской жизни, о Страшном суде приплетали побасенки о надобности быть кротким и терпеливым, покорным хозяйской воле, смиряться перед судьбой.
На заводах и приисках не утихали волнения, усмирять которые приходилось порохом и плетями. Кулаки приказчиков и смотрителей не успевали затыкать рты недовольным. Пожары в Старом заводе стали настолько частыми, что для его охраны Глинка был вынужден послать солдат.
Не было спокойствия и в среде раскольников. В казармы заводов и на прииски засылались из скитов «пророки», вещавшие истины «священных книг», распевавших псалмы о страстотерпии раскола от царской воли, произвола заводчиков и горного начальства.
На разворошенный муравейник походил и сам Екатеринбург. По всем улицам латались тротуары, прозванные «александровскими», заколачивались в заборах и воротах дыры собачьих лазов, бутился камень и доменный шлак в жижу грязи на площадях. Купола церквей отскребали от птичьей срамоты. И лишь заскорузлую скверну семейного житейского бытия старался никто не трогать, а только пробовали поукрасить его чисто вымытыми окнами да побеленными стенами. Все та же жизнь скрипела по половицам разных домов богатеев. Те же в них запахи ладана, щей и винного перегара. Правда, кое-что в этом быту все же изменилось. Хозяйские кулаки стали реже кровянить губы и подкрашивать синяками глаза у челяди.
Карнауховский дом тоже побелили. Неожиданно для хозяек, в самый разгар домашней весенней перетряски к ним заехал столичный гость — генерал Мамонтов. Проезжая через Екатеринбург в Сибирь, он выполнял просьбу своей супруги — навестить Ксению Захаровну.
Наступил вечер второго дня пребывания Мамонтова в доме Карнауховой. Над городом метался беспокойный ветер. Его теплым дыханием весна отогревала горы и леса Урала. Высоко в небе с утренней зари до первых вспышек звезд тянулись стаи перелетных птиц. По всему краю вздыхала природа, разбуженная от зимнего оцепенения…
За ужином Ксения расспрашивала генерала о столичной жизни. Но на все ее вопросы он отвечал коротко и осторожно, как будто хотел показать Ксении, что, ослабив связи со столичным обществом, она теперь не может рассчитывать на его откровенность. Ксения чувствовала: гостю в доме скучно, и он сожалеет, что, исполняя просьбу жены, вынужден проводить время с людьми, для него не интересными. Генерал постарался перевести разговор на уральскую жизнь. Он расспрашивал Василису Мокеевну о золотых промыслах, о генерале Глинке, о заводчиках. Старой хозяйке гость не понравился с первого взгляда надменным обращением и манерой задавать вопросы.
После ужина, продолжая беседу, хозяйки и гость сидели в книжной комнате. Ксения по просьбе генерала играла на клавесине, прислушиваясь к разговору гостя с матерью. Ксения знавала Мамонтова еще в Петербурге, но никогда к нему не питала симпатии. Теперь она замечала, что он сильно постарел и в его внешности стало меньше барского лоска. Генерал сидел в кресле против Василисы Мокеевны в одеревенелой позе. Его седые волосы подстрижены бобриком. Бакенбарды на дряблых щеках спутались с усами. В столице о нем говорили, как о выскочке и карьеристе, втершемся в доверие императора благодаря дружбе с Бенкендорфом. Образование он получил в Англии, а поэтому во всем подражал манерам британцев.
Увлекшись рассказами про свою жизнь на Урале, Василиса Мокеевна, вздохнув, закончила словами:
— Вот так и прожила жизнь в лесах, вдоволь намыкавшись по горному краю. Когда ушли годы, то стала мыкаться по дому да от скуки былое в памяти перебирать. Старость меня не любит, все чаще начинает донимать всякой хворостью. От этого я начинаю ворчать на всех и на все. Ворчливость мою терпят, морщатся по углам, но терпят, как-никак хозяйка.
В роще, совсем близко около дома, послышался крик птицы. Карнаухова замолчала, обернулась к окнам, а потом перевела взгляд на Ксению:
— Слышишь, Ксюша, опять кычет?
— Слышу.
— Кто же это так кричит? — недоумевал Мамонтов.
— Сова.
Генерал поморщился:
— Какой нудный звук! Вас, кажется, тоже ее крик раздражает?
— Не люблю я его, — ответила Карнаухова.
— Почему же вы живете в Екатеринбурге?
— А где же мне жить-то?
— Вы достаточно богаты, чтобы жить в столице.
— Пустое говорите. Через неделю без Урала помру.
— Конечно, осуждать вас, Василиса Мокеевна, за то, что, стремясь к богатству, вы похоронили свою молодость в лесной глуши, я не стану. Но все же считаю с вашей стороны неразумным сейчас оставаться здесь после того, как нажили богатство в этом забытом богом Уральском краю. Но вас можно понять. Вы не знали столичной жизни. Я не могу понять другое: зачем вы закрепостили Ксению Захаровну, которая создана для жизни в столице?
Перестав играть, Ксения закрыла крышку клавесина:
— Я живу здесь по своему желанию.
— Тогда это просто ужасно. Неужели по доброй воле обрекли себя на жизнь среди разбойных глухих лесов? Но почему? Ваш покойный супруг, Ксения Захаровна, оставил вам завидное наследство. Вашей жизни на Урале не понимает весь светский Петербург. Скажу больше. Вы не имели права покидать столицу. Вдруг сменить светский образ жизни на прозябание в крае, в который со всей матушки-России сбегается всякий темный, преступный и крамольный людской сброд! Нанять управителей и — пусть ведут дела.
— Зря, батюшка, изволите так говорить. Здесь кроме Ксюши и другие дворяне живут. Иные, почитай, каких древних кровей.
— Я их тоже осуждаю. Считаю их отступниками от законов дворянства. Зачем дворянам разъезжать по империи дальше границ родовых усадеб? Место каждого дворянина возле царского трона. К нашему дворянству всякая грязь липнет. Чуть оторвется от столицы — и начинает опрощаться. Ксения Захаровна, вы обязательно должны вернуться в столицу. Правда, внешне здесь ваша жизнь обставлена вполне прилично. Признаться, даже не ожидал увидеть такую обстановку в вашем доме. И все же, Ксения Захаровна, вы не должны забывать, что стали дворянкой. Ваше место в Петербурге. Что хорошего в том, что я вынужден бросить дела, семью, уют, трястись в коляске по всей империи? Но я выполняю приказ императора. Мне поручено его величеством взглянуть, как живут-поживают в сибирском захолустье жены декабристов, и разузнать об их нуждах, приметить — не стали ли от скуки их головы седыми.
— Христос вам навстречу, батюшка генерал. Да разве можно про них говорить такое? Мученицы они.
— Для вас, а для меня только бывшие дворянки, наряжающие свою блажь в ризы мученичества. Заступаетесь за них. Мне уже известно, что одна из них жила в вашем доме по пути к месту ссылки мужа. Страшную опрометчивость тогда совершили, — многозначительно произнес генерал.
Василиса Мокеевна и Ксения переглянулись.
Василиса Мокеевна встала и заходила по комнате. Мамонтов, не меняя позы, сидел в кресле.
— О вашем положении в крае по пути сюда многое слышал. От пермского губернатора узнал о вас совсем не шуточное.
— Чем это вас напугал губернатор?
— Тем, госпожа Карнаухова, что вы, используя свой авторитет у горных властей, чините иноземцам преграды на пути к богатствам края. Не доведет это вас до добра. Упаси бог, если об этом донесут его величеству. Было бы вам известно, что в столице имеются люди, кои советуют государю отдать в иноземные руки весь Урал. Наши заводчики и горное начальство плохо пользуются богатствами края.