Карнаухова громко рассмеялась:
— Ловко страшные словечки передо мной столбиком сложил. Да выходит, батюшка, ты только с виду важный начальник. А ты балагурить умеешь. Спасибо, что рассмешил нас. Долго тебя слушала, а теперь настала твоя очередь меня послушать. За наш край ни перед кем не испугаюсь заступиться. Ты вон что посмел про Урал сказать. А доложи ты мне, в каком месте, как не здесь, пушки да ядра лили, когда государство от врагов отбивалось? Молчишь, ваше превосходительство? Отдай Урал иноземцам, так они нас живо заглотают, потому без уральского железа нет у Руси на груди кольчуги. Первый он край для России.
— Напрасно вы так горячо приняли мои слова к сердцу.
— Я все близко принимаю к сердцу, потому и комариный писк почитаю за музыку, ежели нудит мой слух.
— Успокойтесь, матушка, у господина Мамонтова обо всем всегда свое особое мнение, — сказала Ксения.
— Без тебя это понимаю, потому и свое мнение ему высказала. Кабы не был нашим гостем, я бы ему за такое мнение о Камне еще не так высказала.
Наступило неловкое молчание. Карнаухова частыми шажками ходила по комнате. Ксения взяла со столика раскрытую книгу и, чтобы сгладить напряженность, спросила Мамонтова:
— Скажите, как здравствует Александр Сергеевич? Еще вчера хотела об этом спросить.
— Не пойму, о ком спрашиваете? Кто такой Александр Сергеевич?
— Пушкин.
— Позвольте, разве вам ничего не известно о его печальной участи?
— Что с ним случилось?
— Убит на дуэли бароном Дантесом.
Ксения испуганно взглянула на Мамонтова. Карнаухова, остановившись, перекрестилась. Генерал недоуменно развел руками:
— Вот уж никак не ожидал, что смерть камер-юнкера, всего только камер-юнкера, Пушкина может вас так взволновать.
— Мы на днях читали здесь вслух стихи Пушкина, — рассеянно произнесла Ксения.
— Всего лишь камер-юнкер, — пожал плечами генерал и приторно улыбнулся: — Представьте себе, в Петербурге в одной газете назвали его даже солнцем России. А он всего только камер-юнкер.
В комнату вошел камердинер Тарас Фирсович с намерением сменить свечи. Карнаухова сказала ему:
— Не утруждай себя, Фирсыч. Нам до конца беседы хватит и этих огарков.
— Слушаюсь.
— Скажите, генерал, долго ли еще будете гостить в Екатеринбурге?
— Думаю, что…
Карнаухова не дослушала, что хотел сказать Мамонтов, и обратилась к Фирсычу:
— Прикажи сейчас же генеральскому кучеру поутру коней для дороги изготовить. Дорогой гость от нас уезжает.
— Слушаюсь. — Поклонившись, камердинер вышел.
— Гостить в моем доме дольше не уговариваю, генерал. Понимаю ваше спешное высокое поручение от государя-батюшки…
Проводив гостя, Карнаухова зашла в комнату дочери и, не найдя ее там, направилась к себе в опочивальню, встретила в коридоре Фирсыча.
— Ксюшу видал?
— В рощу недавно вышла.
— Вот и хорошо. Пусть ее ветерком от всех столичных новостей обдует. Новости-то страшнущие. Сочинителя господина Пушкина насмерть порешили.
— Сказала мне о том Ксения Захаровна.
— Эдакого сочинителя со свету сжили! А мы про то ничего не ведаем. Ну и времечко подошло! Ну и порядки заводятся!
Фирсыч открыл дверь в хозяйскую опочивальню.
— Огонь зажги. Сразу не лягу. В креслах малость посижу.
Фирсыч, вздыхая и бормоча невнятное, зажег свечи.
— А ты не вздыхай на весь дом. Мы с тобой скоро успокоимся и, бог даст, помрем не от чужой руки. Ступай, спи. Меня пораньше разбуди, сама гостя провожу.
— Слушаюсь.
— Не позабудь.
— Слушаюсь.
Фирсыч, усадив Карнаухову в кресло-качалку, пошел к двери, но, приоткрыв ее, остановился:
— Генеральский кучер сказал мне, что перед заездом к нам гостенек ваш к Муромцеву заезжал и ночевал у него. Они будто сродственники друг дружке.
— Все может быть. Дворяне — все сродственники. Ты на ночь глядя про чужое не больно раздумывай, потому у тебя от своего волосы начисто побелели.
— Ладно. — Взглянув на хозяйку и покачав головой, Фирсыч ушел…
Оставшись в одиночестве, Карнаухова откинула голову к спинке кресла, закрыла глаза. Слушала подвывание ветра. Подумала, что от суматохи в природе начинается суматоха в памяти и унять ее она не может. Услышав тревожный крик совы, открыла глаза. Кровь прилила в голову. В правом ухе зазвенел колокольчик. От спины до пяток пробежал в теле холодок. Смолк колокольчик в ухе, и, слушая тишину комнаты, вспомнила, как боялась такой немоты в первый год жизни в доме. Сейчас не могла понять, чем больше всего взволновала ее беседа с Мамонтовым. Но потом поняла, что больше всего взволновалась о судьбе Ксении и решила: не тверда дочь еще во всем, из-за этого может оступиться на жизненном пути. Задумалась о детях.
Прикрылись ее глаза, когда вспомнила, как сама росла в деревушке Орловской губернии. Как любила запахи родной избы! Особенно любила зимой запах сена. Память стала складывать в разуме год за годом, и в каждом годе помнила одно — все новые и новые обязанности трудовой повинности; уже к двенадцати годам она не успевала справляться с ними от утренней до вечерней зари. Но юность научила не только кулаком вытирать слезы, а и петь песни. Она пела звонкие песни, хотя от усталости ныла спина. В хороводах стала кружить девичью пору, в них она была замечена барином. Попала в горницу барской усадьбы. Учитель-танцор начал обучать ее танцам и грациозной походке. Вместе е другими девицами для хозяйских гостей в барском театре изображала греческих богинь и весталок, наряжаясь в прозрачные хитоны. Стала крепостной актрисой. Слава об ее умении представлять собирала в хозяйском театре соседних помещиков, иной раз от господских похвал у нее туманилась голова. На барской сцене ее увидел заезжий богатый московский купец Захар Карнаухов и сразу запомнил. А потом актрису выиграл у барского сынка в карты. Купец увез в Москву. Нелегкими были ее первые шаги в купеческом доме, где все в своем кулаке держала суровая мать хозяина. Старая купчиха шлепками и подзатыльниками быстро отучила ее от походки, жестов и улыбок «греческой богини», но приучила к истовой богомольности. На всю жизнь намолилась Василиса за первые четыре года в доме купца. Все церковные службы не хуже попов знала наизусть. Но если была безропотной перед властью хозяйки, то своего молодого хозяина томными взглядами привадила за собой ходить неотступно. Баловаться даже поцелуями не позволяла и чуть что — грозилась пожаловаться матери. Вскоре поняла, что Захар Карнаухов полюбил ее, и надумала через его любовь сама стать купчихой. Она умело распаляла в Захаре к себе горячее чувство и так всем услаждала старую хозяйку, что та дала наконец сыну дозволение назвать Василису женой.
Повенчавшись с Захаром, перешагнула порог дома с правами молодой хозяйки, но к полной власти в нем пошла исподволь, не становясь поперек желаний суровой свекрови, зато лаской и твердостью характера добилась беспрекословного послушания мужа.
Завела дружбу с именитыми московскими купцами. В их кругу от бывалых людей наслышалась про Уральский край. Запомнила рассказы про его золото. После смерти свекрови уговорила мужа отпустить ее попытать счастья. Захар не сразу согласился доверить в руки Василисы родовые капиталы, но в конце концов уступил ее настойчивости, и одна, без мужа, она подалась на Урал.
Тогдашний Каменный пояс напугал Василису угрюмой природой и людьми. Хотела даже вернуться в мужнины московские хоромы, но нежданно на лесной тропе, у костра, столкнулась с молодым горщиком Тихоном Зыриным и после беседы с ним, за одну ночь, научилась на всю уральскую угрюмость смотреть совсем по-иному. Тихон вызвался быть ее помощником. Месяц с ним в лесах искала золотоносные места и нашла их. А вместе с золотом нашла и свою любовь к Тихону. В его объятиях поняла, что по разуму, а не по любви стала купчихой Карнауховой, что ее первая любовь вожглась в ней от душевной теплоты к Тихону Зырину. Но и к Тихону чувству своему она полной воли не дала.
Через год муж перебрался на Урал. Началась жизнь в екатеринбургском доме. Двойная жизнь для нее. Родилась Ксения… И когда память подвела Карнаухову к этому году, то она открыла глаза и перекрестилась. Тридцать три года боится этих воспоминаний, нося в себе материнскую тайну, что отцом детей был не Захар Карнаухов, а Тихон Зырин. От Захара, как и от всех, скрыла она свою тайну, прикинувшись верной женой. Не знал этой тайны и Тихон Зырин.
Через годы, увеличивая свое влияние в крае, наживая богатство, она научилась и без помощи Тихона находить золото. Овдовела. Для людей предстала без пятнышка на своей супружеской чести и еще смелее пошла рядом с теми, кто возле дикого золота наживал богатства…
Кашель Фирсыча у дверей опочивальни заставил Карнаухову очнуться. Слуга вошел, не прикрыв за собой дверь. В опочивальне от этого посветлело.
— Доброе утречко, хозяюшка. Не ложилась?
— Как это не ложилась? Встала. На воле-то как?
— Хмурится погода. Конечно, не ложилась. Платье на тебе вчерашнее, да и постель не мятая.
— Ладно. Стыдился бы меня в неправде обличать. Помог гостю в дорогу собраться?
— Уехал. Велел вам кланяться да благодарить за хлеб с солью. Разбудить вас не дозволил. Сказал, что с ночи с вами простился.
— Учтивый какой. Столичный человек. Ксюша спит?
— Кажись, еще не вставала, потому Даша в людской чай пьет.
— Вот и хорошо. Помоги мне на ноги встать. Сходим сейчас в парадный зал.
— Чаю бы сперва напились.
— До чаю сходим туда. Во всем норовишь мне перечить? Все, видишь, надумываю не на твой лад.
Поднявшись из кресла, Карнаухова в сопровождении слуги вышла из опочивальни и коридорами направилась в парадный зал. Войдя в зал, она остановилась перед портретом императора Николая Первого:
— Вот что, Фирсыч, вели людям царя этого снять. На его место повесь хотя бы покойницу императрицу Лизавету Петровну, ту самую, которая здесь при Демидовых висела.
Фирсыч удивленно смотрел на хозяйку.