— Чего уставился на меня? Велю снять, потому для портрета рама неподходящая. Пышности в ней мало. Столичный генерал мне на это намекнул. Новую раму придется изладить. А пока суть да дело, поживем без Николая Павловича на глазах. Ступай, зови людей да не забудь царицу Лизавету принести, помнишь, поди, в каком чулане она хранится?
— Помню.
— Недоволен?
— Доволен. Давно пора раму сменить. Возле царского портрета должна быть пышная рама.
— Ну вот и хорошо, что со мной на этот раз согласен.
Фирсыч бормоча вышел из зала…
У Екатеринбурга совсем под боком был Березовский казенный завод с толчеями, с промывочной фабрикой для извлечения золота из горнокаменных пород. Вокруг него среди горных увалов находились золотоносные рудники.
Верст за двадцать от завода золотоносные угодья, утягиваясь по берегам речки Березовки, за трясинами, болотами и озерами упирались в горные отроги под покровом извечных лесов. По-всякому тут искорежена уральская земля первозданным камнем, а леса на ней сильно приуглены пожарами.
В этих местах, выискивая от истока себе путь, Березовка вымыла русло с замысловатыми изгибами и петлями. С крутым характером горная речка. То совсем сузит и углубит водяную дорожку, то разольется тихими заводями, уняв течение, то разворчится, вспенивая струи, не осилив мешающие бегу неразмывные породы утесов и замшелые валуны, которые закатила в речку вешняя вода.
И никто, может, и не дал бы имя речке, если бы возле нее в березовском логу раскольник Московского уезда горщик Ерофей Марков не добыл из шурфа кварц с первым русским золотом. И стала у Березовки громкая слава. На уральской земле при любом упоминании о золоте невольно приходит на память ее имя. Да и в столице о ней наслышаны. Разве мало золота с ее берегов ссыпано в царскую казну?..
На одном отроге огонь особо лихо позабавился, выжигая вековые богатырские лесины. Многие из них испепелить полностью все же не смог. Стоят их обуглившиеся черные и рыжие сухостойные стволы с острыми рогатинами сучьев. Огонь, выжигая древние чащобные леса, поочистил отрог от завалов валежника и хвойных настилов. Могучая сила земли, возрождая жизнь леса, спешила спрятать место огненного пиршества и поднимала на просторах пожарища новую лесную поросль. Тянулись к солнцу пушистые елочки и сосенки, белоствольные березки, сизоватые осины, густели среди них кусты малины, шипицы и вереска.
Лесистые горные отроги вплоть до истока Березовки были золотоносные, а потому и не без людской жизни. Копошились в лесах в поисках золотого счастья старатели, приписанные к казенной и господской крепости, просто беглые из крепостной неволи люди из разных губерний и со всего Уральского края.
До пожара на этом отроге тоже шумела людская жизнь, о ней напоминала чудом уцелевшая от огня, но обгорелая избушка; в ней-то, уйдя от Фотия, и нашел приют Савватий Крышин.
* * *
Тусклый свет утра проник в избушку через оконце под потолком, похожее скорей на щель и прикрытое пластинками рыжей слюды.
Савватий проснулся от кашля вогула Тимохи. Кашлял он надсадно, дергаясь всем телом. Савватий, со слов вогула, знал, что хворь с тягостным кашлем мучила его каждую весну и отпускала к поре, когда с черемух облетал цвет.
Тимоха — хозяин избушки. Зимой охотится на белку, летом работает старателем. Живет в избушке восьмой год. Набрел на нее поздней осенью, когда пришлось ему уйти из родного стойбища на Северном Урале у реки Турьи, возле Богословского завода, после участия в бунте рудокопов на медных рудниках. Тимоха православный. За новый зипун принял крещение у русского шамана в Лайском заводе. В избушке в углу, над хозяйской лежанкой, на полочке стоял обвитый пыльной паутиной образок Николая-угодника под охраной двух вогульских божков. Справа — вырезанная из дерева фигурка двухголового зловредного Чохрын-Ойка, слева — сплетенная из разноцветных волосяных мхов куколка еще более злого Люмминар-Ойка, хозяина всех звериных троп.
Савватий сел на лавке, прислушался к звукам лесной жизни. Разглядел в сумраке подвижное белое пятно. То борзая бродила от лежанки хозяина к двери и обратно. Собака тотчас подошла к Савватию и начала лизать руку. Тимоха сказывал Савватию историю появления борзой в избушке. Лет пять назад, по весне, Тимоха нашел в канаве Полевского завода полуживого щенка. За пазухой принес его в избушку, вырастил, дав собаке имя Быстрая. Уж очень ему полюбилось это русское слово. Собака была хороших кровей, по масти белая с черными подпалинами. Но за долгую зиму поотощала, на боках пушистая шелковистая шерсть скаталась в комки. Савватию нравилась Быстрая, особенно когда она, вышагивая, покачивала гибкой спиной.
Поглаживая собаку, Савватий спросил хозяина:
— Видать, худо тебе ноне?
— Вовсе грудь кашель расколотил, — проговорил Тимоха и попросил: — Подай питье.
Савватий взял со стола берестяной туес, открыл тугую крышку, налил в кружку пахучего настоя из сосновых шишек и черемуховой коры. Тимоха, приподнявшись на локте, опорожнил кружку большими глотками и, закашлявшись, лег.
Савватий вышел из избушки. На него пахнула утренняя прохлада весеннего леса.
Избушку обступали стайки елочек, а над ними, затесавшись в чужой хоровод, возвышались тоненькие белоствольные березы. На их ветках уже набухли почки. Савватию, глядя на них, думалось, что деревца хвастаются перед елочками, будто так и хотят сказать, что, может, елочки сейчас и красивее их, но ростом поотстали.
В елочках и сосенках еще путалась трепаная куделя ночного тумана от земной испарины, рождавшей таинство весенней природы.
Когда Савватий вернулся в избушку, Тимоха спросил:
— Светает, кажись?
— Утренняя рань восхода ждет.
— На воле, поди, птичья радость? По душе мне эта пора. Не серчай. Кою ночь рушу тебе сон. Человеку на рассвете он самый нужный.
— Нашел, о чем говорить. Тебе, вижу, плохо.
— Осилю. Не по первости. Чую, об эту весну хворь в могилу не затолкает. Скоро опять на ноги встану. На черемухах ноне цвет пеной вскипит. Снега досыта землю напоили. Под лесную духовитость пойдем на старательство. У меня есть заветные места на примете, одному-то в них было боязно… Душит меня седни.
— А чего ж молчал? Оттого и душно, что взаперти всю ночь дышали.
Савватий взял с лавки полушубок, под которым спал, накинул его на Тимоху поверх рваного стеганого одеяла.
— Дверь растворю. Духовитость на воле такая, что голову обносит.
Захватив медный приконченный чайник, Савватий вышел, оставив дверь открытой настежь. Поставил чайник на завалину. Из вороха валежин надергал сухих веток. Наломав их, сложил горкой на кострище. Высек из кремня искры на пучок сухой травы, сунул огонек под хворост. Подождал, пока пламя начало перекусывать сушняк, взял чайник и направился к роднику. Уже по пути Савватий слышал громкое чуфыркание косачей. Чуть поодаль от родника, на полянке среди рыжей косматой летошней травы, распушив хвосты, метались черно-синие птицы. Наскакивая друг на друга, выдирая перья, решали в сражениях право на любовь тетерок, терпеливо ожидавших в сторонке исхода поединков. Тетерки замерли, слились окраской оперения с сухой косматой путаной травой, примятой зимними сугробами.
Подставив чайник под струю родника, Савватий с любопытством наблюдал за косачиными боями, их задорной горячностью.
Уже давно наполнился чайник ледяной водой, а Савватий не отрывал глаз от птиц.
Подбежав, борзая лизнула его руку, и только тогда он взглянул на чайник, улыбнулся, взял его и пошел к избушке.
Весело горел костер. Повесив чайник на рогульку, Савватий присел на пенек. Услышал шуршащий полет тяжелой птицы. Подняв голову, увидел, как глухарь, сделав два круга среди сухостойных лесин, опустился на сук дерева всего в нескольких саженях от избушки. Под тяжестью птицы сук скрипнул и заставил ее насторожиться. Не почувствовав для себя беды, глухарь отряхнулся, почесал клювом перья на груди. Он долго усаживался поудобней на суку, вытягивая толстую сизую шею, внимательно вслушивался в лесные звуки, покачивая головой с черной козлиной бородкой под клювом, будто с кем-то вежливо раскланивался.
Савватий следил за ним, не шевелясь. Красные веки временами томно прикрывали бусины птичьих глаз. Расслышав знакомый ему посвист самки, глухарь встрепенулся, медленно начал расправлять крылья, черно-бурые с примесью ржаво-красного цвета, потом нахохлил черноватые с пепельными крапинами перья на спине. Гордо закинув голову, победно крикнул, развернул веером хвост, вытягивая шею, мотая головой из стороны в сторону, закашлял, отчего мешочек под клювом надулся, бородка судорожно задрожала, будто птица захлебывалась водой, а из раскрытого щелкающего клюва полетела белыми клочьями вспененная слюна. Затем послышались звуки, похожие на точку косы.
Лучи взошедшего солнца осветили вершины сухостоя, они заблестели, как лакированные. Оперение на глухаре мгновенно окрасилось переливами сапфира.
Неожиданно близко залилась лаем борзая, гоняясь за кем-то по лесу. Глухарь, захлопав крыльями, сорвался с дерева, рухнул сперва вниз и, набрав высоту, улетел в сторону восхода…
* * *
Савватий сидел на завалине возле створы открытой двери. Намокшая от росы борзая, растянувшись, лежала у загасшего костра — видимо, в золе все еще сохранялось тепло. Савватию слышно, как в избушке храпит уснувший Тимоха, измученный бессонницей и кашлем. Савватий доволен, что хозяин, поспав днем, сможет легче коротать грядущую ночь. С мальчишечьей поры нажил Тимоха грудную хворь, когда, спасаясь ранней весной от медведя-шатуна, едва не утонул в студеной Вишере. Сородичи уверили Тимоху, что его болезнь лечит черемуховый цвет. Вот почему он ежедневно, хотя и держится еле на ногах, ходит в лог глядеть: скоро ли нальется душистый цвет на деревьях?