Время шло к закату. Тени погожего, теплого дня стали длинными и густыми. Колонны горелых лесин на фоне оранжевого неба видны резкими черными полосами. Вот-вот небо, раскаленное от солнечного жара, начнет остывать под сизыми наплывами сумерек.
Меньше месяца живет Савватий в избушке Тимохи, а ему кажется, что давно. Многое вошло за этот месяц в его жизнь после памятного мартовского утра, когда его вызволил из болота Тимоха. Случилось все как-то разом для Савватия, нежданно. Притаиваясь у Фотия, он начал свыкаться с мыслью, что проживет лето возле карнауховских золотых песков, встретится с приисковым людом. Но случилось такое, чего он не мог ожидать. В середине марта привез Фотию хозяйский нарочный припасы. За едой он порассказал: в городе только и разговоров, что о наезде царского сына. Как кипяток, ошпарила Савватия эта весть. Вновь его обратила давнишняя мечта, из-за которой тринадцать лет назад он начал знакомство с острогом.
Карнауховский нарочный уехал из глухомани, а для Савватия начались бессонные ночи. Опять давние мысли, оживая в разуме, убеждали, что должен снова попытать судьбу и передать в руки царского сына новую грамоту.
Бессонницу его приметил Фотий, стал расспрашивать о тревожности. Савватий без опасений поведал о своих замыслах и был удивлен и обрадован, что Фотий поддержал в нем уверенность.
Немало часов скоротали они в разговорах о том, как надо написать царскому сыну, чтобы он понял надобность вольной жизни для людей. Чтобы мог царевич вникнуть во всякую букву просьбы и задуматься над горемычной долей крепостного народа в горных заводах, на рудниках, промыслах.
Долгие часы проводили они в спорах. Фотий подал Савватию мысль: быть к приезду царевича поблизости от Екатеринбурга. Сказал ему, что на Березовских рудниках есть у него дружок, одержимый думой о вольности, рудокоп Иннокентий. Если Савватий явится к нему с приветом от Фотия, тот обязательно найдет для него укромную щель для житья.
Наступил день ухода Савватия. Фотий несколько раз старательно объяснил ему дорогу к Березовскому руднику, рассказал, как миновать большаки. Заставил запомнить названия деревень, наказал не заходить в них дальше околиц, потому сам слышал от нарочного, что ищут беглого бунтаря из Каслей, а кроме того, неповинных людей, взгляд коих не нравится большому и малому начальству, прячут в дальние, глухие углы.
Направляясь в Березовский завод, Савватий знал, что на его рудниках работные люди закрепощены казной. Знал Савватий и про то, что чаще всего выказывать возмущение начинали именно казенные люди, недовольные тем, что казна частенько отдавала их на посессионное право заводчикам и промышленникам. Живым товаром казна торговала выгодно: из хомута в хомут — и вся недолга! Только плеть барина да управителей и смотрителей-злыдней по-новому свистит над головой обреченного раба.
На четвертый день пути Савватия настигла внезапно налетевшая снежная пурга. Он сбился с дороги, перед самым Березовским заводом зашел в болото, из которого не мог найти выхода. В сумерки его встретил Тимоха — он возвращался с промысла и, сокращая дорогу к избушке, шел знакомой тропой по болотам.
С тех сумерек минуло три недели. Тимоха вместе с Савватием побывал в Екатеринбурге. Они навестили Емельяна Крышина. На Березовском руднике Савватий повидался с рудокопом Иннокентием. Тот, выслушав Савватия, загорелся его замыслом, но жить велел у Тимохи и реже обозначать себя на руднике, потому как новый человек сразу станет заметным стражникам охраны, которых нагнали больше нужного, ибо начальство знало, что народ на рудниках непокладистый.
Но Савватий все же бывал на рудниках, знакомился с надежными людьми, посвящал их в свой замысел. Иннокентий поддерживал его, а это усиливало доверие работного люда к Савватию. Однажды Иннокентий завел его в избу к молодой вдове рудознатца. Муж ее два года назад сгинул на разведке золота от когтей зверя.
Увидев Степаниду Митину, Савватий не мог оторвать взгляда от ее глаз, в которых таилась радость, будто они знали о том, чего еще не знал никто. В течение месяца он встречался со Степанидой несколько раз, а оставаясь с собой наедине, удивлялся: его память неизменно приберегала подробности общения с этой женщиной.
Степанида после смерти мужа не поддавалась настойчивым ухаживаниям смотрителя и была поставлена им на тяжелую работу возле толчеи…
Вот так жизнь людей — Степаниды, Тимохи, Иннокентия, — еще недавно неведомых Савватию, сливалась в одно русло с его жизнью. Ему было радостно, что, обретая в людях понимание, он находил в себе прежнюю уверенность для поисков пути к правде, о которой ему запретил забывать в Верх-Нейвинске Мефодий…
На небе пожар заката. А тут уже сумерки густили пряжу мглистости. Из избушки по-прежнему доносилось похрапывание Тимохи.
В дальнем логу начинали похохатывать совы.
Поутру, в начале пятого часа, в селении возле Березовских рудников подали голоса первые петухи, а на пожарной вышке жалобно взвыло чугунное било. По нему наотмашь колотил обушком караульный, пластина била, раскачиваясь от каждого удара, изменяла тональность призывного завывания.
На лесной вырубке, среди пней и уцелевших лесин, в приземистых рабочих казармах распахивались окна и двери. На волю выходили или высовывались из окон их обитатели — мужчины и женщины. Кидали взгляды на окружающее, на небо. Говорили о погоде, о том, что надеть на работу, а то молча кивали головой друг другу в знак приветствия…
Третье по счету майское утро вставало в золоте солнца, а потом начали наползать тучки, затягивая небесную голубизну сероватым пологом, как будто наскоро сметанным из лоскутов плохо отбеленного холста.
Недавний предрассветный покой округи, даже редко нарушаемый лаем собак, разом разрушило людское бурливое разноголосье, смешиваясь с петушиным пением, ржанием коней, мычанием коров. Под набат побудки люди наспех старались утолить постоянный мучительный голод от тощих казенных харчей и спешили на работу.
На Березовских шахтах наступало трудовое утро, и двести сорок работяг разных возрастов шли в штольни и штреки, к местам толчеи, к молотам кузниц, к тачкам и корытам, груженным отбитыми комьями горных пород, таящих в себе золото.
Изба Степаниды Митиной стояла на кромке лога, под плакучими березами. Побудка подняла раньше всех девочку Аниску. Проворно вскочив на ноги, она потянулась и подбежала к маленькому окну. Распахнула створки и, высунувшись наружу, увидела возле завалины привычную солнечную полоску, села на лавку и улыбнулась. Потом рывком встала и, шлепая босыми ногами, подошла к спавшей на лежанке хозяйке избы. Прикоснувшись к ее голому плечу, тихо сказала:
— Мамонька Стеша. Утро, чать.
— Не сплю, девонька.
— А глаза затворены.
— Неохота мне из них сон терять.
— Про что сон?
— Про радостное. Николка спит?
— Знамо дело. В утрешнюю пору его только водой можно от сна отлучить.
— Болезный он.
— Знамо, болезный. Водой его по утрам прыскаю из озорства. Он мне вроде брат.
Аниска волосом русая и голубоглазая. На кончике носа, на щеках песчинки веснушек. Девочка высокая ростом и до того худая, что всякий, кто ее видит, невольно думает: в чем только ее душа держится. Но по характеру веселая и быстрая в движениях.
Аниске шел десятый год. Она второе лето работает в штольне вместе с Николкой ползункой, вытаскивает на лямке корыта с кусками породы, отбитой кайлом и обушком рудокопа деда Иннокентия.
Аниска надела поверх серой холщовой рубашки кофточку из потерявшего цвет ситца и длинную юбчонку из мешковины с заплатами, перепачканную рудной ржавчиной.
Оглядела себя в зеркале, встав на цыпочки перед комодом.
Степанида Митина миловидна и тоже русоволоса. Одевшись, она перед тусклым зеркалом причесывала волосы. Аниска, поглядывая на нее, прыскала в кулак.
— Чего веселишься? — спросила Степанида.
— Ты меня на смешок наводишь. На воле солнечные зайчики, и в глазах твоих лучики.
— Сказывала, что сны хорошие глядела.
— Да про что?
— Мало ли. Пойди чайник вскипяти.
— Николку разбудить?
— Пока не тронь. Опять у него сердце болело. Только под самое утро заснул.
— Пусть спит.
Аниска выбежала из избы, а Степанида крикнула вслед:
— Умыться не позабудь!
На широкой лавке, головой к переднему углу, спал, укрывшись овчиной, паренек Николка, одногодок с Аниской.
Степанида, повязав голову платком, помыла лицо под рукомойником. Перекрестившись, поставила на стол три кружки. С полки взяла початый каравай ржаного хлеба. Отрезала от него три толстых ломтя, густо посыпала их солью, положила возле кружек.
Степанида, овдовев, тяжело переживая одиночество, выпросила у рудничного управителя разрешение взять в избу Аниску и Николку. Ребятишки до этого жили в казарме среди пятнадцати других ребятишек — сирот, у которых родители измочалили себя до смерти на рудниках.
С Аниской и Николкой было по-другому. Возле Березовских шахт появились они семи лет от роду. По руднику среди женщин бытовала молва, что ребятишек приписали в казенную неволю по приказу Горного управления, отобрав ребят в женском монастыре, к воротам которого они были подкинуты еще младенцами.
Мурлыча песенку, Аниска вернулась в избу с чайником и, поставив его на стол, вновь взглянула на себя в зеркало.
— Умылась? — спросила Степанида.
— Сичас.
Девочка под рукомойником поплескала водой на лицо, вытерлась рукавом кофты.
— Косу переплети.
— Переплела уж.
— А локоть когда успела ободрать?
— Вчерась в мокром штреке.
— Опять без налокотников робишь?
— В них неловко.
— Беречься должна. Чать, девчонка ничего себе. С ободранными локтями и коленками кто тебя замуж возьмет?
— Не больно и надо. Так проживу. Ты вон какая баская, а вдовеешь.
— С чего вдруг про это вспомянула?
— Потому и вспомянула. Чать, вижу, как подолгу уснуть не можешь.