Смотритель, заложив руки за спину, волочил по земле нагайку. Медленно, пошатываясь, шел к пятой шахте, у которой парни и девушки откачивали воду ручными насосами. Поглядев на работу, пожевав недовольно губами, Куксин хлестнул ближнего парня по спине. Тот, вскрикнув, смачно выругался, но смолк, увидев смотрителя. Подойдя к штольне, Куксин оглядел сваленную в кучу породу, припачканный железняком кварц, присел на корточки и крикнул:
— Иннокентий!
Не услышав из штольни ответа, крикнул еще раз, но в этот момент из штольни вылезла Аниска и выволокла на веревке корыто с породой. Щурясь от яркого солнца, девочка стояла перед смотрителем в мокрой, перемазанной глиной юбчонке.
Оглядев девочку, недовольный тем, что не услышал от нее приветствия, смотритель сердито спросил:
— Парнишка где?
— Какой?
— Дура! Николка где?
— Хворает. Дома лежит.
— Кто дозволил ему дома лежать?
— Я с мамонькой Степанидой. За двоих седни роблю.
Оглядев в корыте куски породы, смотритель зарычал:
— Опять помалу таскаешь?!
— Сколь кладу, столь и вытаскиваю. Седни вода деда долит, по колено в ней в потемках долбит.
— Врешь! Ленишься, паскуда!
Смотритель неожиданно схватил Аниску за косу и поставил рывком на колени.
Аниска закричала:
— Отпусти косу! Ленту помнешь! Новая лента!
— Я тебе покажу ленту! Целуй, паскуда, сапог!
Аниска, заливаясь слезами, кричала:
— Добром прошу, отпусти косу! Ленту пожалей! Бей нагайкой, но ленту не мни! Подаренная она!
Бросив тачки, на крики Аниски бежали женщины и девушки, оставив насосы, мчались парни, от амбаров тоже поспешали люди.
Смотритель яростно тыкал голову Аниски в свои грязные сапоги. К смотрителю подскочила Степанида, вырвала косу Аниски из его рук и замахнулась на него лопатой, но не ударила, услышав за своей спиной голос Иннокентия, появившегося из штольни с мокрым кайлом.
— Обожди, Степанида.
Увидев Иннокентия, Куксин хотел уйти, но натолкнулся на плотную стену женщин. Иннокентий, оглядев вымазанное грязью лицо Аниски, сдержанно сказал смотрителю:
— Лукич, вытри Анискино личико платочком.
Смотритель, сплевывая сквозь зубы, огляделся по сторонам.
Увидев вокруг себя живое кольцо с недобрыми взглядами, вынул из кармана платок и начал вытирать лицо Аниски. Смотритель вздрогнул, услышав хриплый голос:
— Чего сдеялось?
В кольцо рабочих вошел кузнец Павел, черный, лохматый, держа в руках клещи, в которых калил железо в горне. Клещи были горячие, потому зашипели, когда опустил их на мокрую землю. Посмотрев на Аниску, кузнец молча клещами захватил на груди смотрителя поддевку и раздельно спросил:
— Ты никак позабыл, что давал слово ребятишек не обижать?
— Ты что, Павел? Пальцем ее не задел.
— Чем обидел тебя, Аниска?
— В сапоги морденкой тыкал.
Кузнец притянул смотрителя клещами к себе и сказал:
— Удавить тебя, кат? Долго будешь мучить людей?
Смотритель рванулся, захваченное клещами сукно поддевки затрещало и порвалось.
Кузнец не отпускал клещи.
— Остатний раз упреждаю… А теперь ступай!
Смотритель, не подняв оброненную нагайку, вышел из толпы, втянув шею. Он ожидал услышать за спиной людскую насмешку, но толпа молчала. Кузнец положил клещи на плечо и сказал:
— Ну чего, братцы? Робить надо…
Суббота на пути к полуночи. В вешней темноте сгинул Березовский рудник, слышно только, как собаки лают по-буйному. Возле рудничных конюшен и смотрительского двора псы на все голоса изводят себя до хрипоты. А все оттого, что пятую ночь, по приказу смотрителя, спускают их с цепей вольно бегать и кормят через день, чтобы злее были.
Работяги на руднике по-разному толкуют о причинах, вызвавших приказ, но все в один голос согласны, что отдан он смотрителем неспроста.
Действительно, Нестор Куксин отдал распоряжение после того, как порвал кузнец ему поддевку, тогда от бессонницы завелось у него опасение, что, не ровен час, могут ночью навестить его рудокопы. Кроме того, весенние ночи стоят темные, а это ли не подмога тем из мужиков, коим не по душе начальственная особа смотрителя.
Куксин принял во внимание, что за Аниску рудничные бабы на него обозлились. Со слезой жалели обиженную девочку, да и кого из ребятишек не покусывала его нагайка. Куксину известна великая сила материнской жалости, может она разжечь и мужскую злобу против него.
Сегодня смотритель засветло подался с рудника, но, опять на удивление обитателей, не верхом, а в тарантасе и прихватил с собой двух дюжих конюхов…
Суббота все ближе к полуночи. Несмотря на позднее время, на руднике мало кто спит по разным на то причинам, да и нерабочий день завтра. Вешняя пора суматоху в людских разумах заводит. Черемухи окрест по логам цвет набирают. В лесах совы взахлеб хохочут. Конечно, у сметливых уральцев на вешние совиные хохотки водится исконная дедовская примета. По ней выходит, что именно ночами перед цветением черемух шалопутные лешии о рогатины сучков счесывают с себя зимнюю шерсть, а совам это забавно, вот и заливаются пересмешками, будто ребятишки от щекотки. Для сов ночная темнота не помеха, они и в ней любую бедокурь нечистой силы углядывают…
Всего сажен сто с небольшим гаком до лесной дремучести от приземистой казармы, обжитой рудокопами-бобылями. Два ее окна растворены настежь, и слышен из казармы людской говор. В одном окне, свесив ноги на волю, сидит дозорный парень, слушает — не заскоблят ли тропку шаги какого путника, потому не надо мужикам, чтобы кто-нибудь прознал, о чем трудно беседуют в такой поздний час. За спиной парня мужики в темноте разговаривают. Беседа настолько затянулась, что в фонаре давно погасла сальная свеча, а другой в запасе не оказалось. Пришел к мужикам из лесу Савватий Крышин со своим дружком Тимохой, коего все еще донимает удушливый кашель.
— Что же это, братаны, деется? Который час по-всякому словами кидаемся, а Савватий молчит. Будто нет его осередь нас. Мы его слова-совета ждем, а он молчит. И выходит, будто нет у него внимания к нашим словам. Может, в обиде на нас. Пусть выскажет ее. Виноваты — повинимся. Только, по моему понятию, его советы вроде стороной не обходили.
Савватий знал: говорил рудокоп Гаврила Соснин. Хмурый с виду мужик был Савватию приятен. Умел он о самом важном говорить просто, с душевной теплотой.
Все, о чем сейчас высказывались рудокопы, Савватию хорошо известно, но он внимательно вслушивается в мужскую откровенную беседу, улавливая новый смысл их житейских тревог и забот. Люди старались нащупать путь для защиты себя от притеснений, чинимых таким же, как они, крепостным, только облеченным властью смотрителя, дающей ему право унижать любого, кто на руднике носит звание работного человека.
— Так домышляю, братаны, — продолжал Гаврила Соснин. — Как ни верти, а сдается мне, что смотритель укатил к управителю дознаться, как ему быть с кузнецом-обидчиком. Надо Куксину заполучить дозволение наказать кузнеца, а заодно и нас.
— Так он же куснул, и неплохо.
— Верно. Куснул, но ему мало. Это он только свою ярость на нас выместил.
— Мало?..
— Нам даже лишку, а ему мало. Вот и подался, чтобы теперь управитель свой гнев на нас излил. Куксин наказал, но не порол. Со стороны начальства даже милостиво. Кузнецам рабочий день удлинил на два часика. У нас, работяг, от хлебного пая две осьмушки оттяпал да, как привесок ко всему, еще один постный денек завел. Опрежь их было три, стало четыре. Вот, Савватий, и надо нам услыхать от тебя, как поступить. Терпеть ли изгальство безропотно либо выказать какую нашу рабочую волю? Еще раз сказываю. Советов твоих опрежь не ослушивались. Посему подай голос.
— Голос подать — небольшой труд, — сказал Савватий громко, но, помолчав, начал говорить спокойно, отделяя слово от слова. — От вас, мужики, мне ваше бездумное послушание не надобно. Мне надобно ваше ясное разумение, чтобы на любом житейском решении вы друг дружку по-крепкому плечом подпирали. В чем у вас надобность объявилась? В том, чтобы Куксин сделал на носу зарубку. Трудовой люд на руднике в помыслах о человечьих правах слитно укрепился. Когда надумает по-сурьезному оборонять свой покой, то не сдрейфит перед смотрительским кулаком и нагайкой, у работяг пониже спины заячьи хвосты не вырастут…
Слова Савватия прервали несколько возгласов:
— Дельно говоришь.
— Дума наша такая.
— В дружбе правда.
Савватий продолжал:
— Слушал сейчас высказы и должон признать, что на словах в храбрости у вас недостачи нет. Даже страшновато становилось за Куксина. Но одна беда. Храбрость ваша больно разнобойная. Нет в ней единой умной ярости, коя должна сжать пальцы в один кулак до окаменелости. Несмотря на темноту, чую, сколь неприятны сказанные слова, но сызнова должон напомнить вам про хлипкость из-за неустойчивости в разумах. Припомните, как поступали, когда смотритель обижал Аниску? Со стороны поглядывали. Женщины уже окружили его тесным кольцом, а вы только начали подходить. Немало мужиков глядело, как Куксин изгалялся над ребенком, а заступиться за Аниску смелости хватило только у Иннокентия да у кузнеца. Так аль не так?
На вопрос из темноты кто-то ответил шепотом:
— Так. — Но, откашлявшись, добавил полным голосом: — Ты, того, Крышин, не позабывай принимать во мнение, что у нас, мужиков, была к тому особая причина.
— Не вижу особенности в вашей причине. Причина давнишняя, мужики. Покорность злу. Смиренно предаем себя власти другого. Веками смирение в наших мыслях по наследству накапливалось. Куксин был один, да плеть в руке. А вас много. Но лишь кузнец пересилил в себе покорство и дал волю рукам, хотя не раз был порот нагайками. Что помогло кузнецу забыть повиновение?
— Жалость, понятно. Чать, забижали ребенка.
— Нет, не жалость. Кузнец сумел заставить себя понять, что есть у него, крепостного человека, право защищать не только обижаемого ребенка, а защищать всякого, обиженного несправедливо. Вижу я: не все еще мужики уразумели, что от смелости кузнеца у барского холуя Куксина объявился испуг. Верьте на слово. Кузнеца он теперь боится. Ж