алею, что не пришел к нам сейчас кузнец. Поклонился бы я ему до земли. Не пришел кузнец на нашу беседу из-за обиды. На вас обиделся до горячности в крови. Нашлись среди вас умники, кои заместо благодарности обвинили кузнеца в том, что из-за его заступы смотритель отнял две осьмушки хлеба. Так, али не так? — Не услышав ответа, Савватий продолжал: — И с Гаврилой на сей раз не согласен. Смотритель укатил к управителю не жаловаться. Шкуру свою укатил спасать. Потому знает, что попадет на орехи, ежели, не дай Господь, управитель узнает о постигшем Куксина на руднике конфузе. Так об этом думаю, так и понимаю. Вот сказывал Гаврила, что кузнецам рабочее время начислили.
— Верно Гаврила сказывал.
— Не спорю. А как кузнецы отнеслись к смотрительскому приказу? Знаете?
— Известно как. Выполнили.
— Спрашивали кузнецов?
— Нету.
— А зря. Следовало бы полюбопытствовать. Увериться, как кузнецы после смелости товарища по-иному взглянули на смотрительскую волю. Кто из кузнецов осередь нас?
— Я тута, Савватий.
— Кто таков? Не угляжу.
— Кто? Прохор Шептун.
— Сделай милость, скажи мужикам, как лишние часы робили.
— Глядели сложа руки, как уголья в горнах дотлевали.
— Все слышали? — возвысил голос Савватий.
— Знамо дело.
— А теперича подошло время припомнить, мужики, про ваше позавчерашнее твердое решение. Слыхал, собирались не прикасаться к урезанному хлебному пайку, а за ночь другое надумали и хлеб без двух осьмушек взяли. Видать, побоялись отощать?
— Аль не впроголодь живем? — вопросил бас. — Семейным, тем легче. Мукой получают. Отнятые осьмушки привесом перекрываются. А нам, холостякам да бобылям, как быть? Без хлеба жить?
— К чему сейчас про это упомянул? Не корить хотел, а чтобы поняли: вам, мужикам, сызнова женщины носы утерли и сызнова своей разумной слитностью. Женщины слов на ветер не кидали, не хвастались, а все, как одна, отказались брать хлеб и муку без двух осьмушек. И попомните мои слова. Твердостью заставят Куксина отменить незаконное приказание.
— Гляди, Савватий, не споткнись на этой надежде. Ни в жисть Куксин не отрекется от своего приказа. Карактера его не знаешь. Потому вроде новый ты человек осередь нас, — на одном дыхании выкликнул визгливый голос.
— Чужаком тебе кажусь? — укорил Савватий.
— Именно чужаком.
— Назовись, кто будешь?
— Изволь. Лаптевым на Камне значусь.
— Слыхал про тебя. Будто в дружки к Куксину набивался? Ходил к нему жалеть порушенную поддевку, да только малость ошибся — заместо благодарности он тебе крепко по шее дал. Ты тот Лаптев?
Из темноты за Лаптева ответил молодой голос:
— Он самый и есть!
В казарме раздался дружный смех, но Лаптев в свою защиту выкрикнул:
— Не жалеть я ходил к смотрителю! Дознаться хотел, что надумал для нас недоброго. Чать, весть про восьмушки я людям принес.
— Ты до конца сказывай про свое хождение! — потребовал Савватий.
— Скажу! Окромя всего говорил Куксину, что возле рудника в лесах беглый Савватий хоронится.
В казарме угрожающе загудели. Визгливый голос Лаптева перекрыл шум:
— Опять же надо мне было дознаться, каким манером к такой вести отнесется, чтобы в случае чего упредить Савватия. Смотритель сказанному не поверил и выдал мне пару зуботычин…
В казарме наступила та особенная напряженная тишина, которая обычно длится недолго, и нарушил ее сдавленный волнением голос:
— Уйди отселева, Лаптев.
— Погодите. Дайте мужику все сказать, — попросил Савватий.
— Истинный Господь, мужики, за небылицу Куксин весть о Савватии посчитал. Так было. Не прогоняйте! — слезливо просил Лаптев.
— Сиди, — сказал старческий чей-то голос, но все узнали деда Иннокентия.
И в тот же миг в открытые окна донесся звериный рев. Парень, сидевший в окне, крикнул:
— Мужики! Никак косолапый по руднику бродит!
Савватий посоветовал парню:
— Коли страшно, то перекинь ноги к нам.
Казарму всколыхнул смех.
— Загоготали! Чать, я про дельное, — обиделся парень.
Мужики враз заговорили, обсуждая оказию:
— Скажи на милость, позавчерась был медведь и опять заявился.
— У зверя от мурашиного спирту в голове чехарда.
— Нажрется мурашей и куролесит.
— А мы давеча дивились, чего это псы надрываются.
— Не потревожил бы пасеку. Зверь к меду рвется.
— Да какой тебе мед об эту пору? Вовсе на днях колоды выставили…
— Все одно зверь медовый дух от них чует.
— Вот пора подошла…
— Чего весну хулишь? Скоро черемуха цвет выльет, и не станет кашель мою грудь скоблить.
— Бедняга ты, Тимоха. Дивимся, как живешь с эдакой хворостью.
Как бы в ответ на последние слова Тимоха удушливо закашлялся, а из темноты Савватию неожиданно задали вопрос:
— Тебя, Крышин, плетями стегали?
— По-всякому, да и по зубам в острогах перепадало, — ответил Савватий.
— Архип, будет любопытствовать, — строго сказал Иннокентий.
— Как дознался, что я молвил?
— Всех вас по голосам наторел распознавать. Теперича помолчи.
Переждав приступ кашля Тимохи, Иннокентий спросил:
— Велишь понимать, Савватий, будто на сей раз учуял Куксин нашу гневность?
— Да он ее всегда чуял. А ноне уверился: можете дать ему отпор. Ежели поймете, что слитность — ваша сила супротив самоуправства Куксина, то заставите его всурьез призадуматься, как ему осередь вас вышагивать. А про хлеб натвердо порешите. Встанете в ряд с бабами, добьетесь, что не посмеет Куксин обворовывать вас осьмушками. Понятно, вступить в спор с брюхом вам боязно, но придется. Всю жизнь не досыта едите, вот и отыщите в разуме зацепку, как потуже на животах затянуть опояски.
— Выходит, даешь наказ? — вступил Гаврила Соснин.
— Наказа не даю, а советую. Сами спрашивали. Ваше дело — поразмыслить. В жизни без смелости и канаву не перешагнешь. На нашем пути много канав понакопано, и все до единой придется перешагивать. Не раз вам говаривал. При решении любой заковыки главное — не забывать, что в краю Уральском вся людская жизнь нашими руками излажена. Все в здешней земле отыскано нашими руками и разумом. Работный люд железо с медью нашел, самоцветы, своими слезами золото вымывает. Так неужели ему не под силу отыскать для себя тропу, коя выведет его к надобной правде? Есть эта правда, мужики! Должны мы ее обязательно отыскать, потому без нее жизнь в тягость!
Вновь донесся рев зверя.
— Мужики, да он вовсе близко. Надо взглянуть, весной косолапый спросонья дурнее зимнего шатуна.
— И то верно! Досыта наговорились! Решение про хлеб обмыслим! — заключил Соснин.
Рудокопы выходили из казармы не торопясь. Кое-кто из них поеживался от холодка весенней ночи. Савватий выбрался на волю с Иннокентием.
— Бывай, Крышин. До пасеки дойду. Может, и впрямь медведь бедокурит.
— Сторожись, дед, — ответил Савватий.
— Не замай. Об Аниске не тревожься. Она при мне, но есть дума, что Куксин зачнет к Степаниде вязаться.
— За этим я догляжу. Понадобится, так и побеседую с ним с глазу на глаз, — недобро отозвался Савватий.
— Ты что? Тебе сторожиться надобно.
— Одним словом, о Степаниде заботой себя не докучай.
— Рисковый ты мужик, Савватий! Только послушай старика. Под ноги ладом гляди. Степанида тебя присушит, вольность спеленает, а будет ли тебе от сего радость? Она в крепостных путах, а ты в бегах.
— Души у нас вольные. В каменном мешке, а думка на воле.
— По эдакому судишь?
— Так, — твердо сказал Савватий.
— Тебе виднее. Опрежь по-твоему судил, да дал промашку. Потому, видать, не нашлось ума распознать бабью душу.
— А жизни без промашек не бывает. Зверя все же в эдакой темени сторожись, — посоветовал Савватий.
— Спасибо на добром слове…
Савватий, расставшись с Иннокентием, пошел к избе Степаниды Митиной и вскоре невольно вздрогнул, уловив шорох встречных легких шагов. Шаги торопливы. Тихо произнес:
— Ты, Стеша?
В ответ услышал ласковый голос:
— Да кому же быть еще?
Подошла Степанида. Дышит порывисто.
— Никак бежала?
Степанида положила руки на плечи Савватию и по-быстрому заговорила:
— Понимай. Напужалась, когда Тимоха из казармы без тебя пришел. Ты-то где, думаю? Экая темень. Медведь ревет. Ишь как темно, аж лица твоего не вижу.
— Полуночь скоро, а не спишь, — не то с укором, не то обрадованно сказал Савватий.
— Ложилась, да разве до сна? Псы будто вовсе одурели.
— Зверя чуют.
— Пойдем, — попросила Степанида.
— Постой. В твоих глазах, Стеша, искорка от звезд блеснула.
— Придумаешь тоже.
Степанида, склонив голову, прижалась лбом к груди Савватия, а он, боясь пошевелиться, гладил рукой мягкие волосы.
— Пойдем, — повторила просьбу Степанида, и они, прижавшись плечом друг к другу, медленно пошли. — Совы седни хохочут все одно что девки на посиделках. Знаешь, чего боялась? Вдруг не нашел бы мою избу в темноте?
— Скажешь, неверно шел?
— Нет, вроде верно, но тута две тропы.
— Но обе к твоей избе.
— Точно, — сказала Степанида.
Когда подошли к избе, Савватий предложил:
— Посидим на завалинке, Стеша, а то ребятишек побудим. Окно надо прикрыть.
— Душно в избе. Комары еще силы не взяли.
— Тимоха на сеновал спать лег?
— Должно там. Рада, что кашель его реже бьет.
— Как Аниска?
— Лучше не спрашивай. Беда с ней. Эдакая бесстрашная. Подумай. Вчерась возле штольни столкнулась с Куксиным и поклона не отдала.
— Молодчина!
— Хвалишь? Он ведь ей этого не простит. Припомнит при случае.
— Вряд ли после клещей кузнеца.
— Смелость в девчонке завелась, как тебя узнала. Слушает наши разговоры, ну и воображает.
— Побольше бы таких Анисок. С ребячьих годков надо гнездить в их разумах помысел про людскую вольность. Не от меня, а от тебя в Аниске храбрость. Скорее, это светлость разума, потому возле тебя живет, твои руки радость материнскую ей дарят. Я раненько этой радости лишился.