— Не тревожь память. И так устал через край. Холодно, Савватий, как подумаю, до чего неухоженная у тебя жизнь.
— Сам такую выбрал.
— Для людей надумал жить?
— Так вроде. Только уж больно много у меня всяких вопросов накопилось, иные есть трудные.
Савватий ждал, что Степанида сейчас спросит, какие же у него трудные вопросы, но она спросила о другом:
— По какой причине мужики на беседу с тобой женщин не позвали? Ведь обидели нас по-крепкому. А зря. Без нас мужикам трудно. В одной упряжке робим. А они нас обидой одарили.
Помолчали. Степанида сокрушенно вздохнула:
— Как же ты-то не надоумил мужиков не обижать нас?
— Верно говоришь. Вышло неладно. Правду таить не стану: мне об этом мысль в голову не пришла.
— А все от мужицкой гордыни. Слов нет, силой мы поотстали, но душевностью далеконько вас обошли. Главное, у нас передо всем в жизни страху меньше. Лишает нас страха материнство. Слушая меня, поди, ухмыляешься, пользуясь темнотой?
— Славно говоришь. Душа у тебя добрая, с ясным светом. Возле тебя и мне радостно, Стеша. Возле тебя про все тягостное, что ношу в разуме, позабываю. Только возле родимой матери было мне так радостно.
— Что тебе хорошо со мной, я поняла по твоим глазам. Вижу иной раз, что нужна тебе моя помощь. Вот сказал, что вопросов у тебя много, а отчего не скажешь, в чем их трудность? Может, считаешь, не пойму? Ума не хватит, так душа — тоже неплохая советчица. Аль неверно?
Савватий взял Стешу за руку и почувствовал в ней дрожь.
— Продрогла?
— Нет. Слова твои разволновали. Пройдет. Меня завсегда знобит, как разволнуюсь.
— Правду сказал.
— Счастье мне подарил, а оно мне ох как нужно! Греха в том не вижу. Дай срок, и у меня для тебя радость найдется. Должна осознать, смогу ли тебе покой возле себя наладить.
— Стало быть, не против того, что возле тебя?
— Как просто о таком спросил. Да эдак сразу.
— Сразу и ты ответь.
Степанида встала. Ходила возле завалинки. Савватий не видел Степаниду в потемках, но слышал ее легкие шаги.
— Звезды-то седни какие. Поди где-то осередь них и моя.
— Обязательно. Вот та, самая светлая, да и свет у нее синевой отливает. Родная ты мне, Стеша. Без тебя мне в жизни нельзя быть.
— Это так. Тебе одному в жизни нельзя быть. Мы по ней обязаны вместе шагать. Слитно, рядышком, взявшись за руки.
— Стало быть?..
— Что ты? Погоди! Сейчас про такое не спрашивай. Чуток обожди. Сама про такое скажу. Обязательно скажу…
ГЛАВА ТРИНАДЦАТАЯ
1
К встрече наследника престола Екатеринбург приготовился и считал дни до его приезда.
Василису Карнаухову в эту майскую пору одолевали совсем другие заботы, заставившие ее больше думать не о приезде цесаревича и не о прибывшем домой собственном сыне, а серьезно размышлять о новостях, которые ей привез из Петербурга человек, присланный верными столичными друзьями. Она узнала от приезжего неприятное. Узнала, что в столице решили Муромцеву дать право главенствовать в разработке уральской меди. Об этом уже готов и указ главному горному начальнику: царь повелевал всемерно содействовать заводчику, поощрять его начинания. В указе также значилось, что известные уже медные месторождения, которые еще не разрабатываются их хозяевами, надлежит принудительной продаже Муромцеву. Кроме того, Карнаухова узнала, что покупка ею платиновых промыслов на Исе вызвала большое неудовольствие в Берг-коллегии, так как за спиной иноземцев, захотевших их приобрести, оказались влиятельные сенаторы.
Петербургский посланец прямо сказал Карнауховой, что, по доносу Муромцева, главному горному начальнику будет отдано распоряжение отобрать у нее месторождения медной руды. Посоветовал ей без промедления сделать заявку на месторождения и начать разработку их до выхода указа. От всего узнанного Карнаухова плохо поспала две ночи и, пораскинув умом, приняла твердое решение. На третье утро послала нарочного к Тихону Зырину с наказом явиться в Екатеринбург. Отослав нарочного в Кушву, Василиса Мокеевна, принарядившись, поехала к генералу Глинке и подала ему заявку, в которой указала, что месторождения меди на ее угодьях около Старого завода отдает в собственность Тихону Зырину и новый хозяин немедленно приступает к их разработке.
Таким решением Карнауховой генерал Глинка был ошеломлен. Ничего не зная о подготовленном царском указе, генерал пытался отговаривать владелицу меди от такого шага, но, поняв ее непреклонность, обещал лично за всем досмотреть, чтобы ее заявка о введении в права нового хозяина рудных богатств была утверждена без лишнего волокитства.
Весть о необъяснимом желании Карнауховой, как только она покинула кабинет начальника края, сразу же слетела с языков чиновников и пошла гулять по улицам.
Заводчиков и промышленников молва о дарственной Зырину буквально сбила с толку. Все гадали-рядили: почему вдруг Карнаухова решила обрядить известного в крае горщика в звание промышленника? Затея матери поразила Ксению и Кирилла не меньше, чем всех горожан. Но, зная о прежних услугах Зырина семье, зная о притязаниях на медь Муромцева, они не стали осуждать материнский поступок.
Дело Карнауховой в умах жителей города отодвинуло все мысли на задний план, даже о приезде наследника. Екатеринбург, привыкший к разным выходкам миллионщиков, такого «художества» никак не ожидал. Шутка сказать — знаткий по краю, удачливый старатель ни с того ни с сего оказался в рядах богатеев, стал владельцем редкостных залежей уральской медной руды. Узнал о решении Карнауховой и Муромцев. Ошеломленный известием, он сгоряча до бессознания избил своего управителя, обвинив его в том, что, зная о царском указе от генерала Мамонтова, выдал якобы тайну Карнауховой. Муромцев понимал, что обнародование указа теперь уже не даст права главному горному начальнику отобрать карнауховское месторождение в казну. Сделав рудные богатства собственностью Тихона Зырина, Карнаухова дала ему возможность в течение полугода начать рудные разработки, а указ мог получить силу только в том случае, если Зырин не начнет добывать руду. Седого Гусара приводила в бешенство мысль о том, что все его хитроумные попытки овладеть карнауховской медью провалились и теперь ему придется вести с Зыриным унизительный торг о продаже медной руды для своих заводов. И Муромцев уразумел, как его может Зырин прижать, ибо волен предложить руду для плавки казенным заводам.
На пятый день после того, как Екатеринбург пережил на редкость громкое событие, новый хозяин вместе с Карнауховой в коляске, запряженной белой тройкой, на виду у всего города поехал к обедне в Екатерининский собор. А вечером, в тот же день, промышленный Екатеринбург буквально ахнул, узнав еще одну ошеломляющую весть — Тихон Зырин предложил Муромцеву покупать у него выработанную руду…
Просторная комната во втором этаже карнауховского дома. Старинная мебель. На стенах развешаны картины, портреты и среди них большой портрет Любавы Порошиной. На холсте Любава во весь рост, в пестром сарафане. Стоит, опершись на прясла, под нависшими ветками цветущей черемухи.
Окна в комнате раскрыты, в них видна березовая роща, залитая остывающим светом заката.
Кирилл Карнаухов, засунув руки в карманы, ходил по комнате, а в кресле сидела Любава Порошина. Недавно она приехала в Екатеринбург вместе с мужем. Случайно узнала о возвращении Кирилла. Третий раз встречаются они наедине за это короткое время и опять не знают, о чем говорить. Оба понимали: у каждого есть что сказать другому, есть чем поделиться, но разговор не налаживался.
Любаву обескуражила сдержанность Кирилла при первом их свидании — уже теперь, когда он вернулся в Екатеринбург, и она сразу замкнулась. Задетая гордость, неясные предчувствия заставили ее умолчать о том, о чем хотела сказать Кириллу при встрече. Сейчас ей хотелось одного — откровенности. Она чувствовала какую-то неискренность в их отношениях. И ждала, что обо всем без утайки скажет Кирилл, готова была в ответ, тоже не таясь, высказать свою правду, выношенную в одиночестве.
Кирилл остановился у окна, сел на подоконник. Взглянул на березы под лучами майского заката.
— В Камышлове в твоем саду черемухи, наверно, в полном цвету?
— Цветут, — едва слышно произнесла Любава.
Посмотрели друг на друга. Любава, испытывая тревожную неловкость, спросила:
— На все лето приехал?
— Еще не решил. Хочу пожить около матери и сестры. Соскучился.
— Не шутишь?
— Любава…
— О чем скажешь?
— Что с тобой? Какая-то встревоженная. Не узнаю тебя.
— Позабыл меня, вот и не узнаешь. Даже разговаривать разучились.
— Почему не скажешь, о чем вчера обещала?
— Позабудь про это. За ночь раздумала. Лучше скажи разом, нужна тебе так же, как до разлуки?
— Почему спрашиваешь?
— Надобно мне знать. Не бойся ответить… Чего молчишь?
Кирилл отошел от окна. Остановился под портретом Любавы.
— Какой ты молчаливый стал. Боишься правду сказать? Может, мне за тебя ответить?
— Не понимаю, о чем спрашиваешь? Говори яснее.
— Спрашиваю про старое. Нужна тебе? Говори. Правды не напугаюсь. В ногах у тебя со слезами валяться не стану.
— Уже говорил тебе.
— Так это раньше. Теперь скажи. Может быть, уже надоела? В столице, поди, лучше нашел? Это только здесь хорошей казалась.
— Перестань, Любава. Должна понять. Время…
— А у меня, думаешь, не было такого же времени? Обними, как раньше, так увидишь седины в волосах. Отчего они? От радости седины не заводятся. Тоска и мне стала знакома. Да, Кирюша, совсем ты другим для меня в этот приезд обозначился. Совсем изменился. Утратил смелость правду говорить. Ну что ж, молчи. Правду твою сердцем чувствую. По тому, как поцеловал при первой встрече, все поняла. Смешно. Зачем целовал? Зачем не оттолкнул, когда на шее у тебя повисла? Видно, оттого, что обучился столичному обращению с женщинами…