— Пособите, братаны. Таиться не буду — ночи не сплю, все водяной шум слушаю.
— Чуете, мужики? Ночами не спит от тревоги, а к народу за советом не идет. Ждет. Молчит. На авось надежу кладет. Негоже такое в нашем миру заводить. У тебя пятеро душ, и у каждой голодный рот.
— А ты на него за скромность не наступай, Кронид, — увещевал длиннобородый мужик. — Девонтия с парнишек знаю, и скромность в нем завсегда такой была. Поутру поглядим. Ежели понадобится чего наладить — наладим. Пески нонешнего намыва надо от любого затопления беречь.
— И убережем, потому в них наше золотишко.
— Карнаучихино оно.
— Так-то оно так, только возле Карнаучихи вроде бы хлебушко себе добываем без зуботычины.
— Да я ничего. К слову сказал, потому любое наше счастье в карман хозяина ссыпается, а нам от него только крошки достаются.
— Хоть пузо с голодухи не пухнет, и то ладно. У всякого — свой промысел.
— Что и говорить — покедова Фотий с нами…
— А я что? Я только доглядываю за вами.
— Вот и хорошо, что глядишь за нами без плети в руках. Смотрителыней-то ноне кто обозначится?
— Да надо полагать, Анисья Степановна, скорее всего, Дуньку-хромую пришлет.
— При Дуньке легко робить. Она, конечно, по карактеру из себя зверь, но рукам воли не дает…
По-дневному светло от луны. Даже морщины на лицах бородачей заметны. Разом все насторожились, когда захрустел валежник за избенкой. Послышался храп зверя. Ломая ветви густых елей, на берег речки вышел матерый сохатый. Бока зверя в пене. Мотая головой, сохатый вошел в воду, но, увидя людей, жалобно замычал. Мужики заметили рваную рану на груди животного. Раненый зверь терял силы. Под тяжестью тела подломились его задние ноги; сохатый пытался выйти из воды, ступил передними ногами на берег и мыча упал.
Фотий оглядел молчавших мужиков и сказал;
— Видать, сердешный, в рысиных когтях побывал. У кого при себе ножик, братцы? Надо помочь зверю помереть.
Сохатый тяжело дышал и скреб рогами землю. Кержак молча поднялся с пенька и твердой походкой направился к сохатому. Перекрестившись, он взмахнул рукой, блеснуло лезвие ножа. Храп зверя стих. Кержак вернулся к мужикам и, присев возле костра на корточки, вытер о золу нож.
— Много ли в этих местах рогатого зверя?
— Водятся здеся сохатые. Мяско иной раз перепадет. Мочажин не счесть, а в них трава с ядреными соками растет, — отозвался Фотий.
— Стало быть, старики нас вовсе на добрые места привели.
— Гнус здесь шибко донимает.
— Это пустое. От гнуса дымком можно оборониться. С вами, мужики, только бы нам ладом ужиться.
— Про это языком зря толчешь, — осерчал Кронид, — сами на спинах рубцы от господских плетей носим. Мою родительницу, когда меня под сердцем носила, барская плеть под Псковом искусала, а я от этого родился с синими полосками на спине.
— А ты чего скажешь, огневщик, про нашу жизнь возле твоего жилья? — спросил кержак Фотия.
— Скажу. Отчего не сказать. Робьте на доброе здоровье на песках моей хозяйки, а про другое — мое дело сторона. Волк волка с голодухи грызет, но не ест, потому мяско жесткое, с потом заместо крови. Сам я тоже пришлый в этих местах. Понял мой сказ?
Кержак кивнул головой. Один за другим затухали костры у шалашей и землянок. Утихали голоса людей.
Разносились по глухомани пересвисты ночных птиц…
В лесной долине Ильменского кряжа поит землю и человека река Миасс. Долина реки богата золотоносными песками, а потому с севера на юг раскиданы по ней промыслы.
В котловине среди Чашковских гор за Миасским заводом лежит Тургояк-озеро. Со всех сторон встают вокруг него горные хребты, заросшие от подошв до вершин сосновыми борами.
Как слеза, глубокая вода Тургояк-озера. Сторожат его горы, словно малахитовая оправа хрустальную бусину в броши. Шевелит вольный ветер кроны сосен окрест, шумят они, басовито перешептываются с соснами озера Ильменя-Уральского, что совсем в соседях от Тургояка. Шумят сосны. Шумят о вечности камня, воды и золота. На комлях сосен — кора сине-серебристая с сединой, а у вершин золотистая с красными брызгами. Лесины в натеках янтарной смолы, блестят ее капли на бородах зелено-серых мхов…
Чашковские горы у озера грозны. Крутыми, отвесными обрывами гранита погружаются в воду, а то обрушивают скальные глыбы на его берега. Искони скрадывались здесь скиты кержаков, хороня в душистых борах старую веру, занесенную с боярской Руси. Но настало время, когда прознали люди про миасское золото, перегудом промысла нарушили покой озера Тургояк, и ушли с его берегов ревнители истовой веры в мало ведомую лесную глушь Большого и Малого Таганая. Опустели покинутые скиты, развалились от ветхости, выгорели, но знаткие следы от них все же кое-где еще сохранились.
Скрывались в Чашковских горах беглецы с заводских каторг; вольные духом мужики и женщины, бежавшие от ярма и кнута крепостного права. Много схоронено тайного о людской жизни в сосновых лесах Тургояк-озера. Молчали о том сосны. Знали, помнили, но молчали…
Южноуральская природа в переливах свежей весенней зелени. В лесной глуши пахло смолой, испариной земли. В зарослях кустарника и черемух извивалась речка. Цвела рябина.
Яркая майская луна пятнила лесную темноту, будто расстелила синие-пресиние ситцы с крапинами голубых горошин. По речке, по ее волнистым струям перебегали лунные блики, нежданно вспыхивали ослепительно и, рассыпавшись искрами, гасли, и снова начинали перебегать серебринки, одна за другой. И так без конца, до тех пор, пока светила луна.
Речка петлей стягивала каменисто-песчаный косогор, поросший соснами и черемухами. Залит он лунным светом, означен резкими тенями. Синие и черные тени сползали по косогору к воде, на ней становились расплывчатыми, словно тонули и никак не могли потонуть в прозрачной воде.
На песчаной ладони косогора, усыпанной шишками и обломками веток, горел веселый костер. Дымок от него стлался по речке. Совсем рядом, где-то в листве черемух, посвистывала ночная пичужка, а ей отвечала другая, с вершины косогора, где стояли древние ели.
Под ветвями черемухи на овчинном полушубке, завернувшись в шаль, лежала Верунька. У костра, обхватив руками колени, сидела Медина и тихонько пела. Лежа на спине, Верунька любовалась кусочком лунного неба, видного сквозь душистые ветви. Слушала девочка тягучую татарскую песню.
— Спишь, поди, дитятко? — окликнула Медина.
— Разве под твою песню заснешь? Раздумывать люблю под твое пение.
— Про что дума?
— Сама не знаю.
— А, тогда спи. Ночь коротка. Поутру дале пойдем.
— Куда? На Карнаучихины прииски? Ты зимой к Анисье Ведеркиной собиралась.
— Спи, говорю. Любопытная. Ночью в лесу о заветном поминать не следует. Лешак подслушает и живо дорогу спутает. Он завистливый.
— Не посмеет. Я, чать, подаренье ему отдала. В первый вечер, как сюда от Тургояка пришли, денежку в речке утопила. Во-о-он в том месте. — Девочка, помолчав, спросила: — Мединушка, сама наяву лешака видела?
— Спи, говорю. Ну до чего же ты с разговорами привязчивая. Помолчи и — разом заснешь.
— Ладно, стану молчать. Только пой. От меня боле ни единого слова не услышишь.
Верунька повернулась на бок, укрылась шалью с головой. Медина встала, пошла к соснам. Потерялась в тени, но скоро вернулась к костру с набранными сучьями. Бросила их в огонь. Легла возле костра, повернувшись лицом к черемухам, чтобы видеть Веруньку. Полежала молча, а потом опять запела тягучую, унылую песню.
Медина беглая. Пятая весна шла, как сбежала с Лысьвенского завода графа Шувалова. Летом по-звериному скрадывалась в лесах, а зимой вырывала землянку возле какого-нибудь скита. Верунька — сиротка. Подобрала ее Медина после того, как мать девочки прошедшей осенью померла возле Ильмень-озера. Сдружилась с Верунькой и стала ей вместо матери. Пела Медина, а сама думала о золотом счастье. Верила, что найдет его этим летом, тогда разом, как в сказке, осуществит заветные мечты. Перво-наперво сознается в любви Косте Муханову с Дарованного прииска. Медина не сомневалась, что парень на ней женится, когда будет она с золотом. Он обещался с ней в Сибирь податься. Так и сказал при последней встрече: «Найдем золото — с тобой буду». Венчаться с ним станет, обязательно при зажженном паникадиле. Медина очень надеялась на исполнение своих желаний и даже по осени приняла Христову веру. Место, к которому шла Медина, недавно увидела во сне. Оно уже совсем близко. Прямо рукой подать от этой речки. Шла к нему смело, а как стала ближе подходить, то начал охватывать страх: вдруг увиденный сон не сбудется? Боялась, что тогда погибнут ее мечты. Костя может не догадаться, как она его крепко любит, и другая приворожит его. Медина знала, что возле Кости всегда много девок. Жалела, что прошла мимо Дарованного прииска, не повидав любимого. Слепо верила в счастье, но Косте сказать не решилась, пока на самом деле не зажмет фарт в своих руках.
Услышала протяжный свист. Разом села. Пощупала нож, заткнутый за суконный чулок. Свист повторился, но тише. Возле речки захрустел валежник, забулькала вода, из-под черемух выскочила черная дворняжка. Увидев Медину, подбежала к костру, остановилась, отряхнулась от мокрети, завиляла хвостом. Медина поманила собаку, улыбнувшись, спросила:
— Чья будешь?
В ответ раздался из черемух сиплый голос:
— Моя.
К костру вышел из зарослей хромой бородатый мужик.
Медина встала, настороженно оглядела его.
— Ты собаки не бойся, бабонька.
— Знаю. Она не человек, зря кусать не кинется.
— Меня тоже не бойся. Не кусаюсь. Можно возле тебя отдохнуть? От огонька теплынь.
— Садись. За тепло денег не спрошу.
Мужик подсел к костру.
— Там спит ктой-то?
— Угадал.
— Мужик?
— А тебе зачем?
— С чужими на язык скупа?
— В лесу скупость не лишня.
— Кажись, верно.
Мужик поднялся. Подошел к Веруньке:
— Да это не человек, а девчонка. Дочь, что ли?